едвижному зверю, опустился на колени. Протянул руку
и коснулся жесткой вздыбленной шерсти на загривке. "Вот и все, -  мысленно
повторил он. - Как был  один,  так  один  и  остался.  Думал  хоть  как-то
оправдаться за... то, что  было  вчера.  Перед  кем?  Перед  собой?  Перед
Царицей Савской? Что тут  оправдываться...  Он  хотел  убить  меня,  но  я
оказался  сильнее.  Уж  он-то  меня  не  пожалел  бы.  А  я на что-то  еще
надеялся... чего-то ждал...  хоть ненадолго избавиться от одиночества. Без
Пятницы что за Робинзон? Тут бы в Айртоны не угодить..."
     Вродекот открыл глаза. Потускневшие, уже потусторонние, но все те  же
кроваво-красные глаза машины для убийства.
     Собрал воедино последние клочья своих сил. Напряг цепенеющие мускулы.
Прижал уши. С лязгом расцепил ятаганные клыки...
     Панин с криком откинулся назад, отдергивая руку.
     Страшно, непозволительно медленно выполняя это  в  общем-то  нехитрое
движение. Потому что вродекот успевал раньше.
     Звериная пасть плавно, как во сне, оделась на его правую  кисть,  что
мгновение  назад  еще  лежала  на  голове   квазифелиса.   Как   перчатка,
отороченная булатными клинками. Клыки сомкнулись, хрустко перерубая жилы и
кости. Холодная тупая боль прокатилась по руке  и  врезалась  куда-то  под
сердце.
     И только после этого вродекот по-настоящему умер.
     Панин, зажмурившись, потянул руку из капкана - это ему  на  удивление
удалось. Приблизил к лицу. Приоткрыл один глаз. И снова закрыл.
     Кисти не было. Только неровный костяной спил в ошметках кожи и  мышц.
Кровь фонтаном лупила из раны и барабанила по голому металлическому полу.
     Царица Савская отомстила за свою честь.



                              11. ПАНИН И КОТЯТА

     Разумеется, Панин не умер. Звездоходы от такого  не  умирают.  Вообще
лишить звездохода жизни -  дело  непростое...  Кровотечение  он  остановил
почти рефлекторно, еще не выходя, точнее - не выползая из  отсека,  потому
что ноги его не держали. Действуя скорее автоматически,  чем  сознательно,
снова  запустил  фармакогенез.  Наглотался   стимуляторов,   компенсировал
кровопотерю.  Перед  глазами  все  плыло,  временами  откуда-то  возникала
разверстая пасть квазифелиса, а следом за ней накатывал очередной  приступ
тягучей боли... Потом боль отступила, свернулась в  клубочек  и  затаилась
где-то на самых кончиках пальцев... которых не было. А на ее место  пришла
слабость. Как телесная, так и душевная.
     Отныне он был инвалид,  калека.  Сидя  подле  тревожно  помигивающего
пищеблока, Панин примерял к себе эти древние, никому на Земле не  знакомые
иначе, нежели по историческим романам, понятия, и  ему  хотелось  плакать.
Кисть руки - ерунда, пустяк! Главное - жив, горло не подставил, все видит,
все слышит... Это на Земле пустяк. На галактической базе пустяк. Там любой
медик в промежутке между анекдотами запустит тебе остеорегенерацию:  "Рука
- это что!  Я  тут  одному  давеча  голову  заново  восстановил.  А  потом
выяснилось, что ему не  надо...  Вот  цвет  лица  мне  твой  почему-то  не
нравится. Нервишки не шалят?" Шалят, ой шалят! Никогда он уже не будет тем
человеком, каким появился на свет, что бы там ни говорили о  периодическом
обновлении клеток  организма.  Отныне  и  навсегда,  до  самой  смерти  он
ущербен, неполноценен, он - калека...
     Рана заросла полностью на третий день, скрылась под лоскутом  молодой
чистой кожи. Как будто и не было ничего, как будто Панин так и  родился  с
пятью пальцами на левой руке и без единого на правой.
     Кое-как отлежавшись, отойдя от шока и вдоволь себя нажалевшись, Панин
еще раз побывал в багажном отсеке. Нужно было навести порядок,  уничтожить
труп.  Спихал  в  ворох  пожухлую  листву,  спрыснул   дезинтегрантом   из
ядовито-желтого с черными полосами баллона - над листвой  закурился  серый
дымок без запаха, куча стала проседать, проваливаться сама в себя и  прямо
на глазах истаяла, словно кусочек сахара в стакане чая... Панин повернулся
к мертвому зверю. На миг заколебался: он стоял над могилой частицы  самого
себя.
     Превозмогая  отвращение,  Панин  склонился  над  мордой  квазифелиса.
Наступив ногой ему на бороду  и  ухватившись  пальцами  здоровой  руки  за
верхнюю губу, попытался расцепить пасть. Тщетно. Обливаясь холодным потом,
Панин переждал, когда проснувшаяся боль  снова  отступила.  Толкнул  серую
тушу носком ботинка.
     И  тогда  из  густого  меха  на  брюхе  вродекота  показалась  чья-то
маленькая,  с  ноготок,  слепая  мордаха.  Наморщила  влажный  заостренный
носишко, подергала им воздух. И тихонько, жалко запикала, зовя  на  помощь
хоть кого-нибудь.
     Крохотный новорожденный вродекотенок. А рядом с ним еще двое -  таких
же.
     Панин смертельно ранил их мать. Умирая, она  свела  с  ним  счеты.  А
может быть, просто обороняла будущее потомство  до  исхода  сил,  и  тупая
ненависть к чужаку на сей раз вовсе ни при чем?..
     Теперь Панин был волен распорядиться судьбой детей  своего  заклятого
врага.
     Мысль о мести, этакой межрасовой  вендетте,  даже  в  голову  ему  не
пришла. Он бережно препроводил детенышей по одному к себе за пазуху и унес
в  кабину.  Там  он  устроил  их  в  пустом  ящике  из-под  посылки,  куда
предварительно навалил все той же  листвы,  а  сверху  бросил  собственный
шерстяной свитер. Потом сходил в багажный отсек и распылил  дезинтегрантом
труп квазифелиса.
     Котята  бестолково  копошились   в   ящике,   попискивали,   тыкались
мордочками в стенки. Они хотели есть.
     Панин сгоряча затребовал от пищеблока порцию теплого кошачьего молока
и не сразу сообразил, почему его  заказ  был  немедленно  и  категорически
отвергнут. Тогда он хлопнул себя по лбу, застонал от боли и,  честя  ни  в
чем не повинный пищеблок во все корки, добился от него обычного коровьего.
Обмакнув в чашку палец, сунул его под нос одному из  котят.  Тот  уткнулся
носом в молочную каплю и, помедлив, старательно слизал  ее  узким  красным
язычком. Это было для Панина полной  неожиданностью,  потому  что  он,  по
правде говоря, в успех своей благотворительности не верил.
     Котята лопали молоко, как ненормальные. Лакать они по младенчеству не
умели, видеть ничего не видели, меры не знали и к вечеру  нализались  так,
что могли лежать лишь кверху пузами. Но молоко  в  них  не  задерживалось.
Прекрасный панинский свитер, совсем как новый, только слегка  раздерганный
на локтях, превратился в грязную тряпку. Едва только желудки  у  детенышей
освобождались, как те немедленно поднимали истошный писк, требуя пищи...
     У Панина не то от лекарств, не то от нервов, не то  от  новых  хлопот
поднялась температура. Голова шла кругом. Лишь очередная доза стимуляторов
привела его в порядок. За делами он как-то подзабыл о своих  переживаниях.
Теперь, после смерти вродекота, перед  ним  стояла  одна  задача:  уберечь
котят. Выходить, приучить к незнакомой пище, лишь бы не оставаться  совсем
одному!
     Он экспериментировал, заменив коровье молоко сперва на  козье,  потом
на овечье. Но лишь под утро, когда пищеблок выдал ему чашку молока  канны,
ему удалось достичь некоторого успеха. Котята почувствовали  себя  сытыми,
прекратили писк и возню, дружно свернулись  в  серые  клубочки  и  уснули.
Уснул и Панин - прямо в кресле, не отходя от ящика.
     Разбудил его все тот же писк и отчаянное шебуршание. Так прошел день,
другой...
     Гордые земные красавицы канны и не подозревали о поистине  вселенской
пользе своего молока.  Разумеется,  в  распоряжении  пищеблока  была  лишь
точная химическая формула, на основании которой он воспроизводил его, да и
все прочие продукты, для чего использовал местную  биомассу.  Но  так  или
иначе, котята стали спокойнее, больше спали, чем двигались. И  росли,  как
на дрожжах. Вполне возможно, для Царицы Савской это было обычным делом, но
Панин весьма удивился, когда к исходу четвертого дня малыши разом прозрели
и довольно твердо встали на четыре лапы.  Они  нервно  подергивали  куцыми
хвостиками и требовали еды. Привычно подставив им палец с густыми  каплями
молока, Панин ощутил отчетливое покусывание. "Ну уж нет, - пробормотал он.
- Последнее я вам отдавать не намерен..." Он плеснул немного на дно блюдца
и поставил в ящик. Котята жадно уткнулись мордочками в молоко,  зафыркали,
зачихали. Однако сообразительность вродекотов отмечал еще  Грасс  в  своем
отчете  -  и  детеныши  до  исхода  дня  приноровились  к  новому  способу
кормления.
     Жизнь Панина резко переменилась.
     Отныне он не принадлежал себе. Три неуклюжие, вечно голодные тварюшки
не особенно нуждались во внимании - была бы еда! - но все же получали  его
заботу в избытке. Панин жил по некому довольно плотному графику: кормление
зверят, сбор биомассы, кормление, чистка ящика, кормление,  сон.  Лишь  бы
поменьше времени для рефлексий. Земля, Галактика - все  это  Панину  давно
уже не снилось. Все это было где-то в незапамятном прошлом,  за  тридевять
земель. Может быть, даже и не с ним... Зато теперь он  много  разговаривал
со своими питомцами. Чаще, понятно, ругал за перевернутое  блюдце  или  за
обгаженный ящик. Но тема значения не имела.
     Однажды он проснулся оттого, что теплый  мохнатый  клубок  угнездился
подле его щеки. Сильно выросшие за последние дни  котята  опрокинули  свое
убежище, выбрались на свободу - и скорей-скорей  вскарабкались  на  своего
кормильца  в  поисках  тепла  и  защиты  от  каких-то  примерещившихся  им
опасностей. Может быть, они считали Панина своей матерью?
     "Импринтинг" - кажется, так называлось это явление в  книге  славного
У.Уолдо.  Первый  образ,  который  отпечатывается  в  пустой  еще   памяти
прозревших  детенышей,  для  них  становится  образом   матери...   Откуда
детенышам знать, что этот огромный, теплый, вкусно и  по-родному  пахнущий
зверь некогда убил их настоящую мать, хотя и сам не избежал наказания?  Да
и к чему это знание?
     Скорее похожие на лопоухих крысят, чем на котят, они  повсюду  ходили
за Паниным, путались под ногами, наскакивали на него из-за угла и повисали
на штанинах, вонзив  в  плотную  ткань  кривые  гвоздики  зубов.  Отчаянно
протестовали, когда он запирал их, уходя за биомассой.  Бурно  радовались,
когда возвращался. С молока  понемногу  перешли  на  мясо  -  хотя  и  тут
поначалу не обошлось без желудочных расстройств. И росли, росли...
     Когда перед Паниным встала проблема наречения имен, он не ломал долго
головы. Гордые уроженцы Царицы Савской стали тезками  старых  добрых  трех
поросят. А впоследствии из соображений экономии времени имена  укоротились
вдвое: просто Ниф, Наф и Нуф.
     Через  какой-то  месяц  котята  превратились  в  настоящих  маленьких
вродекотов. Они жрали все, что плохо лежало, а то, что не могли сожрать, с
удовольствием рвали в клочья. Так было покончено с "Проблемами генетики" -
опрометчиво позабытая на видном месте кристаллограмма  была  проглочена  в
единый миг и пропала для Панина навсегда. Опус У.Уолдо  удалось  отвоевать
чудом, правда - ценой глубокой царапины  на  запястье,  которую  в  запале
пробороздил ему клыками один из братьев-разбойников, не то Ниф, не то Наф.
В качестве наказания Панин определил им  двухчасовую  отсидку  в  багажном
отсеке. Когда  срок  заключения  истек,  котята  отказались  покидать  это
просторное помещение, где когти так замечательно гремят по  металлическому
полу, а на обитые поропластом стены  так  весело  бросаться  с  разбегу  и
повисать чуть ли не под самым потолком. Панин не возражал. Теперь он  хотя
бы мог спокойно выспаться без того,  чтобы  горячая,  щетинистая,  разящая
сырым мясом подушка внезапно укладывалась ему прямо на лицо...
     Выходы на поверхность за биомассой  становились  все  короче.  И  это
несмотря на то, что Панин полностью перешел  на  дыхание  воздухом  Царицы
Савской. Перебежками он достигал края  леса,  торопливо  срубал  несколько
молодых деревьев и так же торопливо отступал под защиту корабельной брони.
Пока зверье соображало, что появился чужой, он уже бывал в недосягаемости.
Про его всесжигающее оружие вродекоты  давно  забыли.  Забыл  и  лес:  над
обугленной плешью поднималась  упрямая  трава,  из  пепла  лезли  к  свету
древесные ростки. Да и сам Панин с удовольствием позабыл бы все к  чертям,
если бы не рука.
     А дома, на корабле, его ждали  три  развеселых  ушастых  бандита,  не
знавшие иных забот, как набить брюхо, вдоволь напрыгаться и набегаться. И,
если уж очень повезет, стянуть что-нибудь из кабины и разорвать  в  мелкие
клочки!



                          12. НЕПРОСТИТЕЛЬНАЯ ОШИБКА

     Эта семейная идиллия  оборвалась  даже  раньше,  чем  Панину  впервые
пришла в голову мысль, что же  он  станет  делать,  когда  юные  вродекоты
повзрослеют. А взрослели они все так же стремительно.
     Однажды Панин, уходя в лес, забыл заблокировать или,  как  говорят  в
Галактике, "заговорить" люк. С ним это произошло впервые. И  означать  это
могло лишь то, что как звездоход он  уже  никуда  не  годился.  Звездоходы
многое прощали себе и друг дружке, космос есть  космос.  Но  открытый  люк
относился к  ошибкам  совершенно  непростительным!  Ведь  соблюдение  этой
простейшей предосторожности ничего не стоило, ни сил, ни  трудов.  Тем  не
менее, Панин допустил такую оплошность.
     И, как водится, поплатился сполна.
     Нет, вовнутрь никто не залез. Это  было  бы  и  не  так  просто:  люк
открывался наружу. Вот Ниф, Наф и Нуф и выбрались на волю.
     Когда Панин увидел это, он оцепенел. Потом бестолково заорал: "Куда?!
А ну марш на борт!" Котята поняли  его  рев  как  приглашение  поиграть  в
догонялки. И рванули в противоположную сторону,  под  покров  леса.  Панин
взвыл. Одно дело - загнать вродекота в какой-нибудь корабельный закоулок и
там отшлепать по мясистой холке, и совсем другое - пытаться  настичь  его,
бешено несущегося не разбирая  дороги,  на  открытой  местности.  Особенно
когда за тобой самим уже охотятся.
     Панин  огляделся.  Дикие  квазифелисы  перекликались  где-то   рядом.
Разумеется, некоторое время он мог держать оборону с фогратором,  пока  не
разрядится последняя батарея. Потом еще  сколько-то  он  мог  отмахиваться
своим мачете. Да и скафандр был еще в порядке... А в общем-то все это было
бессмысленно.
     И тогда Панин отступил на корабль.
     Он стоял на пороге люка и выкрикивал имена своих детенышей в  надежде
на чудо. В конце концов, с ним произошло уже столько чудес, что  еще  одно
никак не могло изменить баланса  хорошего  и  дурного...  И  только  когда
первый дикий вродекот оказался уже на расстоянии  двух  своих  прыжков  до
панинского горла, замкнул перепонку.
     "Снова один", - подумал он опустошенно.
     Там, на поверхности Царицы Савской, среди  хищников,  жрущих  любого,
кто выглядит непривычно или просто слабее, его котята были  обречены.  Они
не умели охотиться. Они не видели врага в постороннем: скорее готовы  были
с ним поиграть в догонялки или хватайки-кусайки. Они не знали, что хватать
надо исключительно за горло, а кусать  -  только  до  крови,  насмерть.  И
ничего, что внешне они оставались обычными вродекотами. Даже  пахнуть  они
должны были иначе.
     Впрочем,  оставался  еще  шанс,  что  они  счастливо  избегнут   всех
опасностей, проголодаются и  вернутся.  Поэтому  Панин  весь  остаток  дня
просидел возле люка. А ночью перекочевал в кабину и включил инфралокаторы.
Но никто не пришел.



                                 13. КРИЗИС

     Однажды Панин поймал себя на том, что не понимает некоторых  слов  из
бессмертного труда У.Уолдо. Ему пришлось сосредоточиться, чтобы  вспомнить
их значение. Прежде он испугался бы, а теперь даже не  удивился.  Все  шло
своим чередом. Он дичал. Снова перестал  разговаривать  вслух:  не  с  кем
было. Отпустил бороду, потому что  показалось  бессмысленным  каждое  утро
снимать щетину пастой "Фигаро", на производство которой уходила  некоторая
доля биомассы. Перед кем форсить-то?.. Волосы уже не щекотали противно  за
шиворотом, потому что давно ложились  на  плечи.  Изрядных  усилий  стоило
вынудить себя регулярно принимать душ. "Скоро я умру, - безразлично  думал
Панин. - Не потому, что остановится  сердце.  А  потому,  что  остановится
мозг. Я стану таким же зверем, как и эти... вродекоты. Может  быть,  тогда
они примут меня в свою стаю?"
     Он определил то место в  кабине,  где  чаще  всего  задерживался  его
взгляд. На этом участке  белой  стены  он  старательно,  большими  буквами
начертал программу своих последних разумных действий - на тот случай, если
распад личности зайдет далеко, но не настолько,  чтобы  не  выполнить  эти
простые действия. Правда, не очень-то  он  верил  в  такую  возможность...
Программа гласила: "Взять фогратор.  Поднести  раструб  к  голове.  Нажать
пальцем на спуск."
     Закончив  свой  труд,  Панин  сел  в  кресло  и  прикинул,  как   все
произойдет. "А чего я медлю? - вдруг подумал он. - Чего жду? Разве  что-то
еще может измениться?.."
     Он уставился на плывущие перед глазами слабопонятные  символы,  никак
не складывающиеся в слова, не  выстраивающиеся  во  фразы.  Заставил  себя
прочесть все от начала до конца. Еще и еще раз.
     Фогратор лежал на пульте. Как раз под рукой. Под левой -  потому  что
искалеченная правая годилась  теперь  только  на  то,  чтобы  поддерживать
раструб на локтевом сгибе. "Взять фогратор, - бормотал Панин, как молитву.
- Поднести..."
     Он ощутил прикосновение холодного металла к щеке. Ни страха, ни  даже
напряжения мышц от этого он не испытал.  Видимо,  инстинкт  самосохранения
уже заглох... Спусковая клавиша мягко утопилась в рукояти.
     "Все", - подумал Панин.
     Он отнял раструб от виска, тупо заглянул в него. Нажал на  спуск  еще
раз. "Вот гадина!.." - выругался он  растерянно.  Батарея  разрядилась  до
предела. Вчера ему пришлось отбиваться от приблудных  вродекотов,  которые
взялись неведомо откуда, совершенно неожиданно и никак не желали  отстать.
Последний залп он сделал уже не глядя, из люка. Тут-то батарея и сдохла, а
он даже не обратил на это внимания.
     Вчера ему повезло. А как расценивать то, что случилось сегодня?  Тоже
как везение или наоборот?
     Панин засмеялся. Даже слезы проступили. Судьба  все  никак  не  могла
угомониться и продолжала вести счет панинских удач и неудач.  Да,  ему  не
довелось красиво  умереть,  и  теперь  неясно,  как  закончатся  его  дни,
окажется ли он способен достойно встретить свой  жизненный  финиш.  Но  он
обнаружил то, что фогратор стал бесполезной игрушкой, на борту корабля,  а
не снаружи, в окружении вродекотов!
     "В чем дело? - думал он, вертя в руках оружие.  -  Что  происходит  с
нами, людьми? Если верить Дефо, то обычный, средних способностей и неясных
душевных качеств, англичанин Робинзон Крузо почти вечность, десятилетиями,
поддерживал в себе силы и разум вдали от цивилизации. А я, тертый и  битый
звездоход,  специально  подготовленный  к   выживанию   в   нечеловеческих
условиях, и года не прожил в изоляции, а уже готов опрокинуться  на  спину
лапками кверху. Или год уже прошел? А может, два?.. За моими плечами сотни
лет спокойного в  общем-то  прогресса  человечества,  меня  воспитывали  в
уверенности в своем будущем, в самоуважении и душевном равновесии  -  и  я
так опустился. Почти озверел. Может  быть,  это  и  плохо,  что  меня  так
воспитывали, что все мы с детства привыкли ощущать за своими  и  без  того
далеко не узенькими плечами надежную мощь Земли и Галактики? Стоит  только
оборваться этой пуповине, и все пойдет вразнос?!"
     Панин зафутболил  фогратор  куда  подальше.  Покосился  на  настенную
программу. "Стереть бы это позорище... Нет, пусть висит, пусть глаза  тебе
ест, звездоход ты дерьмовый!" Он подошел к пищеблоку и заказал целый тюбик
пасты "Фигаро".
     "Не раздет,  не разут,  -  продолжал он бичевать себя.  -  В тепле  и
неге...  С  голоду