Аркадий СТРУГАЦКИЙ

                    ПОДРОБНОСТИ ЖИЗНИ НИКИТЫ ВОРОНЦОВА



                     - Это не мысли, - отвечает художник, - это мимолетные
                 настроения. Вы сами  видели,  как  они  рождались  и  как
                 исчезали. Такими мыльными пузырями, как  эти  настроения,
                 можно только удивлять и забавлять глупых ребятишек, вроде
                 вашей милости.
                                                              Д.И.Писарев.


                         ХОЛОСТЯЦКИЙ МЕЖДУСОБОЙЧИК

     Так случилось, что дождливым июньским вечером одна  тысяча  девятьсот
семьдесят восьмого года на квартире довольно известного в Отделе  культуры
ЦК писателя Алексея Т. загремел телефонный звонок. Взявши трубку,  Алексей
Т. к удовольствию своему обнаружил, что звонит стариннейший его  приятель,
ныне  уже  следователь  городской  прокуратуры  Варахасий  Щ.  Между  ними
произошел примерно следующий разговор.
     После  обмена   обычными,   не   очень   пристойными   приветствиями,
восходящими к студенческим временам, Варахасий спросил:
     - Твои еще на юге?
     - Через неделю возвращаются, - ответил Алексей. - А что?
     - А то! Я своих баб тоже в Ялту  отправил.  Три  часа  назад.  Может,
повидаемся? Холостяцкий междусобойчик, ты да я. Тряхнем стариной?
     - Прямо сейчас?
     - А чего ждать? Случай-то какой!
     Алексей Т. оглянулся на распахнутое окно, за которым с низкого от туч
неба лило, плескало и рушилось.
     - Случай - это, конечно, да, - сказал он. - Только льет же ливмя... И
в дому у меня хоть шаром покати, а магазины уже...
     - Ни-ни-ни, - закричал Варахасий. - У меня все есть!  Гони  прямо  ко
мне! И не боись, не растаешь...
     Так они сошлись на кухне в уютной трехкомнатной квартире в  Безбожном
переулке, и раскрыты были консервы (что-то экзотическое в томате и масле),
и парила отварная картошка, и  тонкими  лепестками  нарезана  была  салями
финского происхождения,  и  выставлены  были  две  бутылки  "Пшеничной"  с
обещанием, что ежели не хватит, то еще кое-что найдется...  Что  еще  надо
старым приятелям? Так это  в  жилу  иногда  приходится  -  загнать  жен  с
детишками   на   лазурные   берега,   а   самим   слегка   понежиться    в
асфальтово-крупноблочном раю.
     После первой  об  этом  поговорили  писатель  Алексей  Т.  с  мокрыми
волосами и в варахасинском халате на голое тело и следователь Варахасий Щ.
в шортах и распахнутой рубашечке, умиленно поглядывая друг на друга  через
стол под плески и прочие водяные шумы снаружи.
     После второй, опустошив наполовину банку чего-то в томате и обмазывая
маслом картофелину, Алексей Т. объявил, что  вообще-то  большинству  людей
вполне довлеет девятнадцатый век и даже восемнадцатый, а двадцатый век  им
непонятен и ужасен, они его просто не приемлют. Проглотив картофелину,  он
даже высказал предположение, будто бамовцы, что бы там  ни  говорилось,  в
сущности, в глубине души движутся теми же побуждениями, что казаки  Ермака
Тимофеевича и Семена Дежнева.
     Хлопнули по третьей, и Варахасий  признал,  что  в  какой-то  степени
готов с этим согласиться. Он предложил взять хотя  бы  его  тещу.  Старуха
пережила первую мировую войну, революцию,  гражданскую  войну,  разруху  и
голод,  затем  террор,  затем  Великую  Отечественную  и  так  далее.  Она
принадлежит к поколению, принявшему на себя всю тяжесть чудовищного  удара
двадцатого века. И конечно же, как ей понимать и как ей не ужасаться? Но с
другой стороны...
     После четвертой  Варахасий  предложил  проиллюстрировать  свою  мысль
наглядным примером и включил роскошный цветной телевизор, установленный на
специальной подставке в  углу  кухни.  По-видимому,  давали  что-то  вроде
концерта зарубежной эстрады. Выступали немцы. Дюжина девиц  в  чрезвычайно
сложно устроенных бюстгальтерах и в длинных панталонах  с  кружевами  ниже
колен  размахивала  ягодицами   вокруг   клетчатого   молодого   человека,
распевавшего  про  любовь...  Ах,  это  немецкое,  неизбывное  со   времен
Бисмарка, нагло-благонамеренное! Вертлявые девицы в панталонах и клетчатые
пошляки, а за ними - мрачная харя под глубокой железной каской.  Абахт!  И
выпученные солдатские зенки, как  у  кота,  который  гадит  на  соломенную
сечку.
     Алексей Т. зарычал  от  ненависти,  и  Варахасий  торопливо  выключил
телевизор. Он признал, что этот пример неудачен, и открыл вторую  бутылку.
Но все равно, упрямо сказал он, много есть людей, которые живут  и  мыслят
категориями двадцатого века, и таких становится все больше с каждым  днем,
и число их с приближением конца двадцатого века  увеличивается  по  экс...
экспо... в общем, в геометрической прогрессии.
     ("По экспоненте, - выговорил наконец он, разливая по пятой. - Черт, я
совсем нить потерял. О чем бишь мы?")
     Держа перед собой стопку, как свечу, Алексей Т. мрачно  провозгласил,
что  самое  омерзительное  в  мире  -  это  культ  силы.  Именно   поэтому
отвратителен оккупант. Шайка хулиганов, напавшая на улице на  беззащитного
прохожего, - это те же оккупанты. За их погибель! В утешение ему Варахасий
сейчас же рассказал, как была  ликвидирована  хулиганская  группа,  долгое
время бесчинствовавшая в Сокольниках, а Алексей Т., чтобы не ударить лицом
в грязь, поведал Варахасию, как  одного  сотрудника  Иностранной  комиссии
уличили в краже бутылок с банкетного стола.
     Неудержимо надвигалась меланхолия, и после шестой Алексей Т. попросил
Варахасия спеть. Варахасий отказываться  не  стал,  спеть  ему  давно  уже
хотелось. Он сходил в кабинет за старой своей, испытанной  семиструнной  и
сказал, усаживаясь поудобнее:
     - Спою тебе новую. Месяц назад в компании один  адвокат  знакомый  ее
пел. Очень мне понравилась. Она по-украински, но все  почти  понятно.  Вот
послушай...
     И он запел негромко низким приятным голосом:

                       Поспишаймо
                       Здалека в тот край,
                       Дэ умиють
                       Вично нас чэкаты...
                       Дэ б не був ты, дружэ,
                       Дэ б не був ты, дружэ,
                       Памъятай, памьятай:
                       Журавли - и ти лэтять до хаты!
                       Мы всэ ридшэ
                       Пышэмо лыс ты
                       И витаем
                       Поспи хом из святом.
                       А лита за намы,
                       А лита за намы -
                       Як мосты, як мосты,
                       По якым нам бильше не ступаты...

     Странно хороша была эта песня, и чудилось в ней некое колдовство,  но
и   слух   у   Варахасия   был   отменный,   и    гитара    его    звенела
томительно-вкрадчиво, да и водяные шумы  на  дворе  вроде  бы  попритихли.
Алексей Т. кашлянул и попросил:
     - Еще разок, пожалуйста...
     Варахасий, усмехаясь, потянулся было к нему с бутылкой, но он помотал
головой, накрыл свою стопку ладонью и повторил:
     - Еще разок...
     И спел Варахасий еще  разок,  а  затем  опять  взялся  за  бутылку  и
взглянул на приятеля вопросительно, но Алексей Т. опять помотал головой  и
сказал:
     - Пока не надо. Давай лучше чайком переложим.
     Варахасий отложил гитару и поставил на плиту чайник. У Алексея же  Т.
стояли в глазах слезы, он хрипловато  прокашлялся  и  произнес  сдавленным
голосом:
     - Как это верно... "А лита за намы - як мосты, по якым нам бильше  не
ступаты..." И как это грустно, в сущности...
     И ощутилось беспощадно, что им уже катит за пятьдесят  и  не  вернуть
больше молодой уверенности, будто все лучшее впереди, и пути их давно  уже
определились до самого конца, и изменить пути  эти  может  не  их  вольная
воля, а разве что мировая катастрофа, а  тогда  уже  конец  всем  мыслимым
путям. Грустно, конечно. Но с другой стороны - было время  брать,  настало
время отдавать...
     - Нэ журысь, - ласково сказал Варахасий. - Давай я  лучше  тебе  твою
любимую спою.
     И спел он любимую и еще одну любимую, и "Кони привередливые"  спел  и
"Подводную лодку", и спел  "По  смоленской  дороге"  и  "Ваше  благородие,
госпожу Разлуку".
     Потом  они  надувались  крепчайшим  чаем   (оба   признавали   только
крепчайший), и Алексей Т.  рассказал  о  своих  последних  приключениях  в
отечественной  литературе.  Это  было  его  сладостно-больное  место,  его
радость и страданье, его боевой конек, и он азартно орал:
     - Какого черта? Всякий чиновник-недолитератор будет мне указывать,  о
чем надо писать, а о чем не надо! Я сам знаю в  сто  раз  больше  него,  а
чувствую, может быть, в миллион... Ну, думаю,  погоди,  сукин  ты  сын!  И
написал в ЦК, в Отдел культуры...
     Варахасий слушал, подливая в чашки. Ему было  интересно  и  несколько
смешно.  Когда  Алексей  замолчал,  отдуваясь,  он   покачал   головой   и
проговорил, как всегда:
     - Да, брат, кипучая у тебя жизнь, ничего не скажешь.
     На что Алексей Т., как всегда, проворчал:
     - Я бы предпочел, чтобы она была не такой кипучей.
     Приятели помолчали. Было уже изрядно за полночь, в доме  напротив  не
светилось ни одно окно.  Ливень  унялся,  и  небо  как  будто  очистилось.
Алексей Т. вдруг произнес со спазмой в горле:
     - "А лита за намы - як мосты, по якым нам бильше не ступаты".
     Варахасий быстро  взглянул  на  него,  а  он  вздохнул  прерывисто  и
промокнул глаза рукавом халата. Тогда Варахасий сказал:
     - Слушай, литератор, ты еще спать не хочешь?
     Алексей Т. слабо махнул рукой:
     - Какое там - спать...
     - Ты трезвый?
     Алексей Т. прислушался к себе - выпятил губы и слегка  свел  глаза  к
переносице.
     - По-моему, трезвый, - произнес  он  наконец.  -  Но  это  мы  сейчас
поправим...
     Он потянулся было к водке, но Варахасий его остановил.
     - Погоди, - сказал Варахасий Щ., следователь городской прокуратуры. -
Это успеется. Сперва я хочу кое-что тебе показать.
     Он вышел, ступая неслышно босыми ногами,  из  кухни  и  через  минуту
вернулся с красной конторской папкой. Такие папки  были  знакомы  писателю
Алексею Т. - фабрика "Восход", ОСТ 81-53-72, арт. 3707 р,  цена  60  коп.,
белые тесемки. Алексей Т. встревоженно проговорил:
     - Ты что - тоже в писательство ударился? Так это  я  лучше  дома,  на
свежую голову...
     - Не-ет, - отозвался  Варахасий,  развязывая  белые  тесемки.  -  Тут
другое, полюбопытнее... Вот, взгляни.
     Он извлек из  папки  и  протянул  приятелю  общую  тетрадь  в  черной
клеенчатой обложке весьма неопрятного  вида.  Алексей  Т.  принял  тетрадь
двумя пальцами.
     - Это что? - осведомился он.
     - Ты погляди, погляди, - сказал Варахасий.
     Черная клеенка обложки была покрыта пятнами весьма противного на  вид
беловатого налета, впрочем, совершенно сухого. Алексей Т. поднес тетрадь к
носу и  осторожно  понюхал.  Как  он  и  ожидал,  тетрадь  пахла.  Точнее,
попахивала. Черт знает чем, прелью какой-то.
     - Да ты не вороти морду-то, - уже  с  некоторым  раздражением  сказал
Варахасий. - Литератор. Раскрывай и читай с первой страницы.
     Алексей Т. вздохнул и раскрыл тетрадь на первой странице.  Посередине
ее красовалась надпись печатными буквами противного сизого цвета:  ДНЕВНИК
НИКИТЫ ВОРОНЦОВА. Тетрадь была в клеточку, и буквы были старательно  и  не
очень умело выведены высотой в три клетки каждая.
     Алексей Т. перевернул страницу.  Действительно,  дневник.  "2  января
1937 года. С сегодняшнего дня я  снова  решил  начать  дневник  и  надеюсь
больше  не  бросить..."  Чернила  блеклые.  Возможно,  выцветшие.   Почерк
аккуратный, но неустоявшийся, как  у  подростка.  Писано  тонким  стальным
перышком. Алексей Т. сказал недовольно:
     - Слушай,  это,  конечно,  интересно  -  дневник  мальчишки  тридцать
седьмого года, но не в два же часа ночи!
     - Ты читай, читай, - напряженным каким-то голосом произнес Варахасий.
- Там всего-то семь страничек...
     И Алексей Т. стал читать с видом снисходительной покорности,  подувая
через губу, однако на третьей уже странице, на середине примерно ее,  дуть
перестал, задрал правую бровь и взглянул на Варахасия.
     - Читай же! - нетерпеливо прикрикнул Варахасий.
     На седьмой странице записи, точно,  кончились.  Алексей  Т.  полистал
дальше. Дальше страницы шли чистые.
     - Ну? - спросил Варахасий.
     - Не вижу  толка,  -  признался  Алексей  Т.  -  Это  что  -  записки
сумасшедшего?
     - Нет, - сказал  Варахасий,  усмехаясь.  -  Никита  Воронцов  не  был
сумасшедшим.
     - Ага, - сказал Алексей Т. - Тогда я, пожалуй, прочту еще разок.
     И он стал читать по второму разу.



                         ДНЕВНИК НИКИТЫ ВОРОНЦОВА

     Запись, вероятно, пером  "рондо",  повернутым  слегка  влево,  почерк
аккуратный, но неустоявшийся, подросточий, чернила порыжели:
     "2 января 1937 года. С сегодняшнего дня я снова решил начать  дневник
и надеюсь больше не бросить. С утра Серафима и Федя взяли Светку и  уехали
куда-то к Фединым родственникам. Я вызвал  своего  лучшего  друга  Микаэла
Хачатряна, и мы играли сначала в "Бой  батальонов".  Потом  пошли  гулять,
играли в снежки. Микаэл неосторожно попал мне в лицо и чуть не разбил  мне
очки. Гуляли до обеда, потом пошли к  Микаэлу  и  пообедали.  После  обеда
заперлись у него в комнате  и  спорили  о  девочках.  Микаэл  сказал,  что
останется всегда верен Сильве Стремберг, а я признался ему,  что  влюбился
теперь в Катю Михановскую. Микаэл сказал, что мало ли что, Катя  ему  тоже
нравится, потому что она белокурая и  красивая,  но  он  все  равно  будет
любить  Сильву,  что  бы  с  нею  ни   случилось,   а   иначе   получается
предательство. Мы поругались, и я ушел домой. Сейчас я один дома  и  начал
вести дневник. Впредь обязательно надо вести дневник.
     3 января 1937 года. Вчера наши  вернулись  поздно,  Федя  был  сильно
выпивши, Серафима ругалась, а  Светка  хныкала  и  спала  на  ходу.  Утром
Серафима с Федей ушли на работу, а я до десяти часов валялся в  кровати  и
читал "Крышу мира". Здорово написано. Я бы и дальше читал,  но  проснулась
Светка и заныла, что хочет есть. Мы встали, позавтракали,  и  она  ушла  к
подружкам. Я еще почитал немного, но потом мне стало скучновато,  и  вдруг
пришел Микаэл. Он сказал, что вчера погорячился.  Короче,  мы  помирились.
Честно признаться, я очень люблю Микаэла. Он мой  лучший  друг.  Мы  пошли
гулять и договорились, что запишемся в секцию бокса, но никому об этом  не
скажем, а в один прекрасный день встретим Мурзу с его фашистами,  и  пусть
над ними смилуется Бог! После обеда растопил печку  и  рассказывал  Светке
страшные истории. Свет я нарочно не включал. Очень смешно, как она боится,
а все равно просит, чтобы дальше рассказывал.
     4 января 1937 года. Утром  хотел  опять  поваляться  и  почитать,  но
Светка поднялась в восемь часов,  будто  и  не  каникулы  вовсе.  Пришлось
вставать и  кормить  ее.  В  сердцах  дал  ей  подзатыльник.  Сколько  раз
зарекался!
     Она ведь не ревет, только губы выпятит и  смотрит  на  тебя  круглыми
глазами. Я этого не могу перенести. Пришлось рассказать ей сказку, да  еще
взять с собой гулять, а после гуляния взять с собой  к  Микаэлу.  Что  тут
было! Сусанна Амовна, мама Микаэла, как закудахтала над нею, как принялась
ее причесывать, оглаживать, пичкать разными вкусными вещами,  хоть  святых
выноси. Впрочем, нам же было лучше.  Удалось  и  в  шахматы  сразиться,  и
разобраться в наборе "Химик-любитель", который вчера купил  Микаэлу  отец.
Завтра будем делать опыты.


     Запись, вероятно, тем же пером  "рондо",  но  без  поворота,  твердые
печатные буквы, те же порыжелые чернила:
     "проба проба проба
     "никак мне не мрется
     "кого вверх, кого вниз, а меня опять назад, начинай все сначала
     "Я умру 8 (восьмого) июня 1977 (семьдесят седьмого) года в 23 часа 15
минут по московскому времени.


     Запись тем же пером, торопливая скоропись с брызганьем  и  царапаньем
бумаги, те же рыжие чернила:
     "Сашка Шкрябун (лето 41, с родителями в Киев, без вести)
     "Борис Валкевич
     "Сара Иосифовна
     "Костя Шерстобитов (ранен на Друти, июнь 44;  женился  на  Любаше  из
Медведкова, осень 47)
     "Гришка-Кабанчик, сапер
     "мл. л-т Сиротин
     "серж. Писюн
     "Громобоев, трус
     "с бородавкой на веке, руч. пул. (+ под Болычовом)
     "Фома, запасливый, с полным сидором
     "санинструктор Марьяна (+ на Рузе под Ивановом)
     "комбат Череда (+ у Ядромина?)
     "чистюля наводчик (Ильчин? Ильмин? Илькин?)
     "Капитонов (в 55 начальником цеха)
     "Стеша (умрет сын, самоубийство, проследить)
     "Бельский, бездымная технология,  патент  (несколько  формул,  наспех
набросанный чертеж)
     "Тосович, каратэ
     "Верочка Корнеева, она же Воронцова, она же Нэко-тян


     Снова твердые печатные буквы теми же порыжелыми чернилами:
     "Бесполезно. Память.
     "Я воскресну 6 (шестого) сентября 1937  (тридцать  седьмого)  года  в
ночь на седьмое  в  постели.  Внимание!  Не  суетиться!  Лежа  неподвижно,
досчитать до ста, затем перевернуться на живот, свесить голову через  край
кровати, разинуть рот и  сделать  несколько  глубоких  вдохов  и  выдохов,
высунув язык.
     "Светкина кровать по левую руку, Федя с Серафимой через коридор.


     Запись  тупым  карандашом,  огромные  буквы  вкривь  и  вкось,   едва
разборчиво:
     "Новый год, Новый год
     "Интересно, Гурченко уже родилась?
     "Черные косы, задумчивый взгляд
     "Сексуально-алкоголические эксцессы в пятнадцать лет
     "Ах, какой ты! Ой, что ты! Ой, куда ты! Ой, зачем ты! Ай! Ох!
     "Воронцов! Прекрати болтовню!
     "Три пятнадцать, шесть двенадцать, и Светке на эскимо.
     "Ай-яй-яй, Галина Родионовна!
     "Неточность. В прошлый раз было: если можно,  я  у  вас  еще  немного
посижу, Галина... А нынче прямо: ты как  хочешь,  а  я  у  тебя  останусь.
Впрочем, и тогда остался, и нынче остался. И в позапрошлый  раз,  кажется,
тоже. Сходимость вариантов.
     "А в это время Бонапарт, а в это время Бонапарт переходил границу!
     "Ай-яй-яй, Галина Родионовна!


     Запись отличными черными чернилами, явно авторучка:
     "21 августа 1941 года. Дневник прячу в обычное место до 46-го.
     "На Западном фронте опять без перемен.
     "Да помилуй же меня хоть на этот раз! Что за охота тебе так  со  мной
играться!


     Запись скверным стальным перышком, скверные лиловые чернила:
     "9 апреля 1946 года. Осталась еще целая жизнь, 31 год. Поживем!
     "Гришу-Кабанчика, сапера, раздавило танком под Истрой.  И  семья  его
вся погибла, отдавать медальон некому.
     "Федя, как всегда, убит в 42-м при отступлении от Харькова.  Серафима
высохла, одни мощи остались. А Светка вымахала в красивейшую кобылу".



                    УМЕРТВИЕ НА ПРОСПЕКТЕ ГРАНОВСКОГО

     Алексей Т. закрыл тетрадь и осторожно положил ее на край стола.
     - Странная манера, - рассудительно  произнес  он.  -  Что  это  может
значить - "убит, как всегда"? Слушай, это не мистификация?
     - Нет, - ответил Варахасий. - А тебя только это удивляет?
     - Н-нет, конечно... Слушай, ты уверен, что это не мистификация?
     - Уверен. К сожалению, уверен.
     - Почему же - к сожалению? - удивился Алексей Т.
     - А потому, дорогой, что я не литератор, а следователь прокуратуры, и
я не люблю в жизни неразрешимых задачек.
     Приятели помолчали. За окном сделалось совсем светло, небо очистилось
над домом напротив и стало бледно-голубым. И тихо  было,  тихо  отчетливой
тишиной июньской белой ночи.
     - Ладно, - сказал Алексей Т. - Ты своего добился.  Ты  меня  поразил.
Можешь быть доволен. Теперь, если позволишь, по порядку. Можно вопросы?
     - Изволь, - сказал следователь городской прокуратуры Варахасий  Щ.  -
Любые. Даже такие, на которые мне не ответить.
     Невооруженным  взглядом