Станислав Лем.
     Маска


     Stanislav Lem. Maska, 1976
     И.Левшин, перевод, 1976

     Вначале была тьма, и холодное пламя, и протяжный гул; и многочленистые,
обвитые  длинными шнурами искр, дочерна опаленные крючья передавали меня все
дальше, и металлические извивающиеся змеи тыкались в меня плоскими рыльцами,
и  каждое  такое  прикосновение  пробуждало  молниеносную,  резкую  и  почти
сладостную дрожь.
     Безмерно  глубокий,  неподвижный взгляд, который смотрел на меня сквозь
круглые стекла, постепенно удалялся,  а  может  быть,  это  я  передвигалось
дальше и входило в круг следующего взгляда, вызывавшего такое же оцепенение,
почтение  и  страх. Неизвестно, сколько продолжалось это мое путешествие, но
по  мере  того,  как  я  продвигалось,  лежа  навзничь,  я  увеличивалось  и
распознавало себя, ища свои пределы, хотя мне трудно точно определить, когда
я  уже  смогло  объять  всю  свою  форму,  различить  каждое  место,  где  я
прекращалось и где начинался мир,  гудящий,  темный,  пронизанный  пламенем.
Потом   движение   остановилось  и  исчезли  суставчатые  щупальца,  которые
передавали меня друг другу, легко поднимали вверх, уступали зажимам  клещей,
подсовывали  плоским  ртам,  окруженным  венчиками  искр;  и хоть я было уже
способно к самостоятельному движению, но лежало еще неподвижно,  ибо  хорошо
сознавало, что еще не время. И в этом оцепенелом наклоне -- а я лежало тогда
на наклонной плоскости -- последний разряд, бездыханное касание, вибрирующий
поцелуй  заставил  меня  напрячься: то был знак, чтобы двинуться и вползти в
темное круглое отверстие, и уже без всякого понуждения я коснулось  холодных
гладких  вогнутых  плит, чтобы улечься на них с каменной удовлетворенностью.
Но может быть, все это был сон?
     О пробуждении я не знаю ничего. Помню только  непонятный  шорох  вокруг
меня  и  холодный  полумрак. Мир открылся в блеске и свете, раздробленном на
цвета, и еще так много удивления было в моем  шаге,  которым  я  переступало
порог.  Сильный  свет  лился  сверху  на красочный вихрь вертикальных тел, я
видело насаженные на них  шары,  которые  обратили  ко  мне  пары  блестящих
влажных  кнопок.  Общий шум замер, и в наступившей тишине я сделало еще один
маленький шаг. И тогда в неслышном еле ощутимом звуке будто лопнувшей во мне
струны я почувствовало наплыв своего  пола,  такой  внезапный,  что  у  меня
закружилась  голова,  и  я  прикрыла  веки.  И пока я стояла так с закрытыми
глазами, до меня со всех сторон стали долетать слова, потому  что  вместе  с
полом  я  обрела  язык. Я открыла глаза, и улыбнулась, и двинулась вперед, и
мое платье зашелестело. Я шла величественно, окруженная кринолином, не  зная
куда, но шла все дальше, потому что это был придворный бал, и воспоминание о
моей  ошибке -- о том, как минуту назад я приняла головы за шары, а глаза за
мокрые пуговицы, -- забавляло  меня  ее  ребяческой  наивностью,  поэтому  я
улыбнулась,  но улыбка эта была предназначена только мне самой. Слух мой был
обострен, и я издалека  различала  ропот  изысканного  признания,  затаенные
вздохи кавалеров и завистливые вздохи дам: "Откуда эта девочка, виконт?" А я
шла  через  гигантскую  залу под хрустальной паутиной жирандолей, и лепестки
роз капали на меня с сетки, подвешенной к потолку, и я видела свое отражение
в  похотливых  глазах  худощавых  пэров  и  в  неприязни,   выползающей   на
раскрашенные лица женщин.
     В  окнах  от  потолка  до  паркета  зияла ночь, в парке горели смоляные
бочки, а между окнами, в нише у подножья мраморной  статуи,  стоял  человек,
ростом ниже других, окруженный придворными в черно-желтых полосатых одеждах.
Все они словно бы стремились к нему, но не переступали пустого круга, а этот
человек,  один  из  всех,  когда  я  приблизилась,  даже  не посмотрел в мою
сторону.
     Поравнявшись с ним, я приостановилась и, хотя  он  даже  отвернулся  от
меня,  взяла  слабыми  кончиками  пальцев  кринолин  и опустила глаза, будто
хотела отдать ему глубокий поклон, но только глянула на свои руки, тонкие  и
белые,  и,  не  знаю почему, их белизна, засиявшая на голубом атласе платья,
показалась мне чем-то ужасным. Он же, этот низенький господин  или  пэр,  за
спиной  которого  возвышался бледный мраморный рыцарь в латном полудоспехе с
обнаженной  белой  головой  и  с  маленьким,  будто  игрушечным  трехгранным
мизерикордом,  "кинжалом милосердия"[1], в руке, не соизволил даже взглянуть
на меня, он говорил что-то низким, как бы сдавленным скукой  голосом,  глядя
прямо  перед собой и ни к кому не обращаясь. А я, так и не поклонившись ему,
только посмотрела на него быстро и пристально, чтобы навсегда запомнить лицо
со слегка перекошенным ртом, угол  которого  был  стянут  белым  шрамиком  в
гримасу вечной скуки.
     Впиваясь  глазами в этот рот, я повернулась на каблуке так, что зашумел
кринолин, и пошла дальше. Только тогда он  посмотрел  на  меня,  и  я  сразу
почувствовала этот взгляд -- быстрый, холодный и такой пронзительный, словно
бы  к  его  щеке прижат приклад, а мушка невидимой фузеи нацелена на мою шею
между завитками золотых буклей, -- и это было вторым началом.  Я  не  хотела
оборачиваться,  и  все  же  повернулась  к  нему  и, приподняв обеими руками
кринолин, склонилась в низком, очень низком реверансе, как бы  погружаясь  в
сверкающую  гладь  паркета,  ибо  то  был  король.  Потом я медленно отошла,
размышляя над тем, отчего, зная все это так твердо и наверняка, я чуть  было
не  совершила  ужасной  оплошности:  должно  быть, потому что раз я не могла
знать, но узнавала все каким-то навязчивым и безоговорочным путем,  то  чуть
было  не приняла все за сон, -- однако что стоит во сне, к примеру, схватить
кого-нибудь за нос? Я даже испугалась, что не могу совершать промахи оттого,
что во мне возникает как бы невидимая граница. Так я  и  шла  между  сном  и
явью, не зная куда и зачем, и при каждом шаге в меня вливалось знание, волна
за  волной,  как на песке оставляя новые имена и титулы, будто сплетенные из
кружев, и на середине залы, под сияющим канделябром, который  плыл  в  дыму,
как  пылающий  корабль,  я  уже  знала  всех этих дам, искусно прячущих свою
изношенность под слоями грима.
     Я знала уже столько, сколько знал бы человек, который вполне очнулся от
кошмара, но  помнит  его  почти  ощутимо,  а  то,  что  еще  было  для  меня
недоступным,  рисовалось в моем сознании, как два затмения: откуда я и кто я
-- ибо я все еще ни капельки не знала себя самое. Правда, я уже ощущала свою
наготу, укрытую богатым нарядом: грудь, живот, бедра, шею, руки,  ступни.  Я
прикоснулась к топазу, оправленному в золото, который светлячком пульсировал
в  ложбинке на груди, и тотчас почувствовала, какое у меня выражение лица --
неуловимое выражение, которое должно было изумлять, потому что каждому,  кто
смотрел   на  меня,  казалось,  что  я  улыбаюсь,  но  если  он  внимательно
присматривался к моим губам, глазам, бровям, то замечал, что  в  них  нет  и
следа  веселости,  даже  вежливой, и снова искал улыбку в моих глазах, а они
были совершенно спокойны, он переводил взгляд на щеки, на подбородок, но там
не было трепетных ямочек: мои щеки были гладки и белы, подбородок  серьезен,
спокоен,  деловит  и  так  же  безупречен, как и шея, которая тоже ничего не
выражала. Тогда смотревший впадал в недоумение, не понимая, как ему пришло в
голову,  что  я  улыбаюсь,  и,  ошеломленный  своей  растерянностью  и  моей
красотой,  отступал  в  глубь толпы или отвешивал мне глубокий поклон, чтобы
хоть этим жестом укрыться от меня.
     А я все еще не знала двух вещей, хотя и понимала, что они самые важные.
Я не могла понять, почему король не посмотрел на  меня,  когда  я  проходила
мимо, почему он не хотел смотреть мне в глаза, хоть и не боялся моей красоты
и  не желал ее; я же чувствовала, что по-настоящему ценна для него, но ценна
каким-то невыразимым образом, так, будто бы я  сама  была  для  него  ничем,
вернее,  кем-то  как  бы  потусторонним  в этой искрящейся зале и что я была
создана  не  для  танца  на  зеркальном  паркете,  уложенном  многокрасочной
мозаикой  под  литыми  из  бронзы  гербами,  украшающими  высокие притолоки;
однако, когда я прошла мимо него, в нем  не  возникло  ни  одной  мысли,  по
которой  я могла бы догадаться о его королевской воле, а когда он послал мне
вдогонку взгляд, мимолетный и небрежный,  но  как  бы  поверх  воображаемого
дула,  я  поняла еще и то, что не в меня целились эти белесые глаза, которые
стоило  бы  скрыть  за  темными  стеклами,  потому  что  лицо  его   хранило
благовоспитанность,  а  глаза не притворялись и среди всей этой изысканности
выглядели как остатки грязной воды в медном тазу. Пуще того, его глаза  были
словно подобраны в мусорной куче -- их не следовало бы выставлять напоказ.
     Кажется,  он  чего-то  от меня хотел, но чего? Я не могла тогда об этом
думать, ибо должна была сосредоточиться на другом. Я знала  здесь  всех,  но
меня  не  знал  никто.  Разве  только он, король. Теперь, когда во мне стало
возникать знание и о себе, странное ощущение овладело мною, и, когда, пройдя
три четверти зала, я замедлила шаг, в разноцветной массе лиц  окостенелых  и
лиц   в   серебряном  инее  бакенбардов,  лиц  искривленных  и  одутловатых,
вспотевших под скатавшейся пудрой, меж орденских лент  и  галунов,  открылся
коридор, чтобы я могла проследовать, словно королева, по этой узкой тропинке
сквозь паутину взглядов, чтобы я прошла -- куда?
     К кому-то.
     А  кем  была  я  сама? Мысли мои неслись с невероятной быстротой, и я в
секунду поняла, сколь необычно различие между мною и этим светским  сбродом,
потому  что  у  каждого  из  них  были  свои дела, семья, всяческие отличия,
полученные  путем  интриг  и  подлостей,  каждый  носился  со  своею  торбой
никчемной  гордости,  волоча  за  собой  свое прошлое, как повозка в пустыне
тянет сзади длинный хвост поднятой пыли. Я же была из таких  далеких  краев,
что,  казалось,  имела  не  одно  прошлое, а множество, и поэтому моя судьба
могла стать понятной для них только в частичном переводе на  здешние  нравы,
но  по  тем определениям, которые удалось бы подобрать, я все равно осталась
бы для них чуждым существом. А  может  быть,  и  для  себя  тоже?  Нет...  а
впрочем,  пожалуй,  да -- у меня ведь не было никаких знаний, кроме тех, что
ворвались в меня на пороге залы, как вода, которая, прорвав  плотину,  бурля
заливает  пустоту.  Ища  в  этих знаниях логику, я спрашивала себя, можно ли
быть сразу множеством? Происходить сразу из многих  покинутых  прошлых?  Моя
собственная логика, отделенная от бормочущих воспоминаний, говорила мне, что
нельзя,  что  прошлое  может  быть  лишь одно, а если я одновременно графиня
Тленикс, дуэнья Зореннэй, юная Виргиния -- сирота, у которой родню  истребил
валандский  род  в  заморской  стране  Лангодотов,  если  я не могу отличить
вымысла от действительности, докопаться до истинной памяти о себе, то, может
быть, я сплю? Но уже загремел оркестр; бал напирал, словно каменная  лавина,
и  трудно было поверить в другую, еще более реальную действительность. Я шла
в неприятном ошеломлении, следя за каждым  своим  шагом,  потому  что  снова
началось головокружение, которое я почему-то назвала vertigo[2].
     Я  ни  на  миг  не  сбилась  в  своей  королевской  поступи,  хотя  это
потребовало  огромного  напряжения,  незаметного   внешне,   и   ради   этой
незаметности -- еще больших усилий, пока я не почувствовала поддержку извне:
то  был  взгляд мужчины, который сидел в низком проеме приоткрытого окна, --
на его плечо свесилась складка  парчовой  занавеси,  расшитой  красно-седыми
коронованными  львами,  страшно  старыми,  поднимавшими  в  лапах скипетры и
яблоки держав -- райские, отравленные  яблоки.  Этот  человек,  уединившийся
среди  львов,  одетый  во  все  черное,  прилично,  но  с долею естественной
небрежности,  в  которой  нет  ничего   общего   с   искусственным   дамским
беспорядком,  этот чужой, не денди, не чичисбей[3], не придворный и вовсе не
красавчик, но и не старик, смотрел на  меня  из  своего  укрытия,  такой  же
одинокий  в  этом  всеобщем  гомоне,  как  и  я.  Вокруг  толпились  те, кто
раскуривает cigarillo свернутым банкнотом на глазах партнеров по  tагоссо[4]
и  бросает  золотые  дукаты на зеленое сукно так, как швыряют в пруд лебедям
мускатные орехи, -- люди, которые не  могут  совершить  ничего  глупого  или
позорного,  ибо  их  знатность облекает благородством любой поступок. А этот
мужчина   в   высшей   степени   не   подходил   к   такому   окружению,   и
снисходительность,  с  которой  он  как бы нечаянно позволял жесткой парче в
королевских львах перевешиваться через плечо и бросать на его  лицо  отблеск
тронного пурпура, выглядела тихим издевательством. Он был немолод, но юность
все еще жила в его темных, нервно прищуренных глазах, он слушал, а возможно,
и  не  слышал  своего  собеседника,  маленького лысого толстяка, похожего на
доброго закормленного пса. Когда незнакомец встал, занавесь  соскользнула  с
его плеча -- ненужная отброшенная мишура, и наши глаза встретились в упор, и
мои   сразу  же  скользнули  прочь,  будто  обратились  в  бегство  --  могу
поклясться! Но его лицо осталось на дне моих глаз --  я  как  бы  ослепла  и
оглохла на мгновенье, так что вместо оркестра некоторое время слышала только
стук своего сердца. Не знаю почему.
     Уверяю   вас,   лицо   у  него  было  совершенно  обыкновенное.  В  его
неправильных  чертах  была  та  привлекательная  некрасивость,  что  нередко
свойственна  высоким  умам;  но,  казалось,  он  уже  устал  от собственного
интеллекта, излишне проницательного, который мало-помалу  подтачивал  его  в
самоубийственных ночных бдениях, -- видно было, что ему приходится тяжко и в
иные  часы он рад бы избавиться от своей мудрости, уже не привилегии и дара,
но увечья, ибо неустанная работа мысли начала ему досаждать, особенно  когда
он  оказывался  наедине с собой, что случалось с ним часто -- почти всегда и
везде, а значит, и здесь. У меня вдруг возникло желание  увидеть  его  тело,
спрятанное  под добротной, чуть мешковатой одеждой, сшитой так, будто он сам
сдерживал старания портного. Довольно печальной должна, наверное,  быть  эта
нагота,   почти  отталкивающе  мужественная,  с  атлетической  мускулатурой,
перекатывающейся  узлами  вздутий  и  выпуклостей,  со  струнами  сухожилий,
способная  вызвать  страсть  разве что у стареющих женщин, которые упорно не
желают от всего навсегда отказаться и шалеют, как  нерестящиеся  рыбы.  Зато
голова  его  была  так  по-мужски  прекрасна  --  гениальным  рисунком  рта,
гневливой запальчивостью бровей, как бы разрезанных морщинкой посредине; его
крупный, жирно лоснящийся нос даже чувствовал себя смешным в такой компании.
Ох, не был красив  этот  мужчина,  и  даже  некрасивость  его  не  искушала,
попросту  он  был  другой,  но если бы я внутренне не расслабилась, когда мы
столкнулись взглядами, то, наверное, могла бы пройти мимо.
     Правда, если бы я так поступила, если бы мне удалось вырваться из сферы
его притяжения,  всемилостивейший  король  тотчас  же  занялся  бы  мною  --
дрожанием  перстня,  уголком выцветших глаз, зрачками, острыми, как булавки,
-- и я вернулась бы туда, откуда пришла. Но в тот миг и на том  месте  я  не
могла  еще  этого  знать,  я  не  понимала, что та, словно случайная встреча
взглядов, мимолетное совпадение черных отверстий зрачков  --  а  они  же:  в
конце  концов, всего-навсего дырочки в круглых приборах, проворно скользящих
в глазницах черепа, -- что это все заранее предопределено, но откуда мне это
было знать тогда!..
     Я уже прошла мимо, когда он встал, сбросил с рукава  зацепившийся  край
парчи и, как бы давая понять, что комедия окончена, двинулся за мной. Сделав
два шага, он остановился, вдруг осознав, каким пошлым ротозейством выглядела
эта   его   отчаянная  решимость  плестись  за  незнакомой  красавицей,  как
зазевавшийся дурачок за оркестром. Он остановился,  и  тогда,  сложив  кисть
руки  лодочкой,  я  другой  рукой  сдвинула с запястья петельку веера. Чтобы
упал. И он, конечно, тут  же...  Мы  рассматривали  друг  друга  уже  совсем
вблизи,   между  нами  была  только  перламутровая  ручка  веера.  Это  была
прекрасная и страшная минута -- смертный  холод  перехватил  мне  горло,  и,
чувствуя, что вместо голоса могу выдавить из себя только слабый хрип, я лишь
кивнула  ему,  и  этот  мой кивок был таким же неуверенным, как тот недавний
реверанс перед королем, не удостоившим меня взглядом.
     Он не ответил на мой поклон -- он  был  растерян  и  изумлен  тем,  что
происходило  в нем самом, ибо такого он от себя не ожидал. Я знаю это точно,
он позже сам сказал об этом, но, если бы и не сказал, я все равно бы  знала.
Ему  нужно  было что-то говорить, чтобы не стоять столбом, как болван, каким
он выглядел тогда, отлично это сознавая.
     -- Сударыня, -- произнес он, прихрюкивая, как поросе-нок, --  сударыня,
вот веер.
     Я уже давно держала в руках и веер, и, кстати, себя тоже.
     -- Сударь,   --   отозвалась   я,   и  голос  мой  прозвучал  чуть-чуть
приглушенно, как чужой, и он мог подумать, что это мой обычный  голос,  ведь
раньше он никогда его не слышал, -- может быть, мне уронить веер еще раз?
     И  улыбнулась  --  нет,  не искушающе, не соблазнительно, не лучезарно.
Улыбнулась только потому, что почувствовала, как краснею. Однако тот румянец
был не моим: он вспыхнул да моих щеках, разлился по лицу, окрасил мочки ушей
-- я все это прекрасно ощущала, но я вовсе не испытывала  ни  изумления,  ни
восхищения, ни замешательства перед этим
     чужим  человеком,  в  сущности,  одним  из многих, как он, затерянных в
толпе придворных; скажу точнее: этот румянец не имел ничего общего со  мной,
он возник из того же источника, что и знание, которое вошло в меня на пороге
залы  с  первым  моим  шагом  на ее зеркальную гладь, тот румянец был как бы
частью придворного этикета -- всего, что принято, как веер, кринолин, топазы
и прическа. И чтоб он не посмел истолковать всего превратно, чтобы показать,
как мало значит мой румянец, я улыбнулась, но не ему, а поверх  его  головы,
отмерив  как  раз такое расстояние, какое отделяет любезность от насмешки. И
он захохотал тогда почти беззвучно, как бы про себя, точь-в-точь  мальчишка,
который  знает,  что  строже всего на свете ему запрещено смеяться, и именно
поэтому не в силах удержаться. И от этого смеха мгновенно помолодел.
     -- Если бы ты дала мне минуту отсрочки, -- сказал  он,  вдруг  перестав
смеяться,  словно  протрезвел  от новой мысли, -- я бы смог придумать ответ,
достойный твоих слов, то есть в высшей степени остроумный, но  лучшие  мысли
всегда приходят мне в голову уже на лестнице.
     -- Неужели  ты  столь  не  находчив?  -- спросила я, сосредоточивая все
усилия воли на своем лице и ушах, потому что меня уже злил тот  неуступчивый
румянец,   который   мешал   мне   чувствовать   себя  независимой,  ведь  я
догадывалась, что и он был частью того же замысла, с которым король  отдавал
меня моему предназначению.
     -- Может быть, мне следует добавить: "Нет ли средства этому помочь?" --
продолжала  я,  -- а ты ответишь, что все бессильно перед лицом красоты, чье
совершенство  способно  подтвердить  существование  Абсолюта.  Тогда  бы  мы
посерьезнели  на два такта оркестра и с надлежащей ловкостью выбрались бы на
обычную придворную почву. Но она, мне кажется, тебе чужда, и,  пожалуй,  нам
лучше так не разговаривать...
     Только  теперь,  когда  он  услышал  эти  слова, он меня испугался -- и
по-настоящему и теперь вправду не знал,  что  сказать.  У  него  были  такие
глаза,  будто нас обоих подхватило вихрем и несет из этой залы неведомо куда
-- в пустоту.
     -- Кто ты? -- спросил он жестко. От игры, от волокитства не осталось ни
следа -- только страх. А я совсем -