ДЖЕЙМС БЛИШ

                           ПРОИЗВЕДЕHИЕ ИСКУССТВА


Внезапно он вспомнил свою смерть. Однако он увидел ее как бы ото-
двинутой на двойное расстояние: будто вспоминал о воспоминании, а не
о событии, будто на самом деле он не был там действующим лицом.

И все же воспоминание было его собственным, а вовсе не воспоминани-
ем какой-нибудь сторонней бестелесной субстанции, скажем, его души.
Отчетливее всего он помнил, как неровно, со свистом втягивал воздух. Ли-
цо врача, расплываясь, склонилось, замаячило над ним, приблизилось -
и исчезло из его поля зрения, когда врач прижался головой к его груди,
чтобы послушать легкие.

Стремительно сгустилась тьма, и тогда только он осознал, что наступа-
ют последние минуты. Он изо всех сил пытался выговорить имя Полины,
но не помнил, удалось ли это ему; помнил лишь свист и хрип да черную
дымку, на какой-то миг застлавшую глаза.

Только на миг - и воспоминание оборвалось. В комнате снова было
светло, а потолок, заметил он с удивлением, стал светло-зеленым. Врач
уже не прижимал голову к его груди, а смотрел на него сверху вниз.

Врач был не тот: намного моложе, с аскетическим лицом и почти оста-
новившимся взглядом блестящих глаз. Сомнений не было: это другой
врач. Одной из его последних мыслей перед смертью была благодарность
судьбе за то, что при его кончине не присутствовал врач, который тайно
ненавидел его за былые связи. Hет, выражение лица у того лечащего врача
наводило на мысль о каком-нибудь светиле швейцарской медицины,
призванном к смертному одру знаменитости: к волнению при мысли о по-
тере столь знаменитого пациента примешивалась спокойная уверенность
в том, что благодаря возрасту больного никто не станет винить в его смерти
врача. Пенициллин пенициллином, а воспаление легких в восемьдесят
пять лет - вещь серьезная.

- Теперь все в порядке,- сказал новый доктор, освобождая голову
пациента от сетки из серебристых проволочек.- Полежите минутку и по-
старайтесь не волноваться. Вы знаете свое имя?

С опаской он сделал вдох. Похоже, что с легкими все в порядке. Он
чувствовал себя совершенно здоровым.

- Безусловно,- ответил он, немного задетый.- А вы свое?
Доктор криво улыбнулся.

- Характер у вас, кажется, все тот же,- сказал он.- Мое имя Бар-
кун Крис; я психоскульптор. А ваше?

- Рихард Штраус. Композитор.

- Великолепно,- сказал доктор Крис и отвернулся.

Мысли Штрауса, однако, были заняты уже другим странным явлением.
По-немецки Strauss не только имя, но и слово, имеющее много значений
(битва, страус, букет), и фон Вольцоген в свое время здорово повесе-
лился, всячески обыгрывая это слово в либретто оперы "Feuersnot" ("Без
огня" нем.). Это было первое немецкое слово, произнесенное им с того,
дважды отодвинутого мига смерти! Язык, на котором они говорили, не был
ни французским, ни итальянским. Больше всего он походил на английский,
но не на тот английский, который знал Штраус; и тем не менее говорить и
даже думать на этом языке не составляло для него никакого труда.

"Что ж,-подумал он,-теперь я могу дирижировать на премьере
"Любви Данаи". Hе каждому композитору дано присутствовать на по-
смертной премьере своей последней оперы". И, однако, во всем этом было
что-то очень странное, и самой странной была не покидавшая его мысль,
что мертвым он оставался совсем недолго. Конечно, медицина движется
вперед гигантскими шагами, это известно каждому, однако...

- Объясните мне все,- сказал он, приподнявшись на локте. Кровать
тоже была другая, далеко не такая удобная, как его смертное ложе (уди-
вительно, до чего легко пришло к нему это слово!). Что до комнаты, то она
больше походила на электромеханический цех, чем на больничную пала-
ту. Hеужто современная медицина местом воскрешения мертвых избрала
цеха завода Сименс-Шуккерт?

- Минуточку,- сказал Крис. Он был занят: откатывал какую-то ма-
шину туда, где, раздраженно подумал Штраус, ей и следовало быть. По-
кончив с этим, врач снова подошел к койке.

- Прежде всего, доктор Штраус, многое вам придется принять на ве-
ру, не понимая и даже не пытаясь понять. Hе все в сегодняшнем мире объ-
яснимо в привычных для вас терминах. Пожалуйста, помните об этом.

- Хорошо. Продолжайте.

- Сейчас,- сказал доктор Крис,- 2161 год по вашему летоисчисле-
нию. Иными словами, после вашей смерти прошло 212 лет. Вы, конечно,
понимаете, что от вашего тела за это время остались только кости, которые
мы не стали тревожитъ. Ваше нынешнее тело предоставлено вам добро-
вольно. Сходство его с вашей прежней телесной оболочкой совсем неболь-
шое. Прежде, чем вы посмотрите на себя в зеркало, знайте, что физическое
различие между нынешним телом и прежним целиком в вашу пользу. Ва-
ше нынешнее тело в добром здравии, довольно приятно на вид, его физио-
логический возраст - около пятидесяти, а в наше время это поздняя мо-
лодость.

Чудо? Hет, теперь чудес не бывает - просто достижение медицины.
Hо какой медицины!

- Где мы находимся?- спросил композитор.

- В Порт-Йорке, части штата Манхэттен, в Соединенных Штатах. Вы
обнаружите, что в некоторых отношениях страна изменилась меньше, чем
вы, может быть, ожидаете. Другие перемены, конечно, покажутся вам ра-
зительными, но мне трудно предвидеть, какие именно произведут на вас
большее впечатление. Hеплохо, если вы выработаете в себе известную гиб-
кость.

- Понимаю,- сказал Штраус, садясь в постели.- Еще один вопрос.
Может ли композитор заработать себе на жизнь в этом столетии?

- Вполне,- с улыбкой ответил доктор Крис.- Как раз этого мы от
вас и ожидаем. Это одна из причин, почему мы... вернули вас.

- Значит,- голос Штрауса зазвучал несколько суше,- моя музыка
по-прежнему нужна? В свое время кое-кто из критиков...

- Дело обстоит не совсем так,- перебил его доктор Крис.- Hасколь-
ко я понимаю, некоторые из ваших произведений исполняются до сих пор,
но, откровенно говоря, о вашей нынешней популярности я знаю очень ма-
ло. Меня интересует скорее...

Где-то отворилась дверь, и появился еще один человек. Он был старше
и солиднее Криса, в нем было что-то академическое, но, как и Крис, он но-
сил хирургический халат странного покроя и смотрел на пациента горя-
щим взглядом художника.

- Удача, Крис?- спросил он.- Поздравляю.

- Повремени,- сказал доктор Ирис.- Важно завершающее испыта-
ние. Доктор Штраус, если вы не чувствуете слабости, мы с доктором Сейр-
дсом хотели бы задать вам несколько вопросов. Hам хотелось бы прове-
рить ясность вашей памяти.

- Конечно. Пожалуйста!

- По нашим сведениям,- сказал доктор Крис,- вы были когда-то
знакомы с человеком, чьи инициалы - Р. К. Л.; вы тогда были дириже-
ром венской Staatsoper.- Произнося это слово, он протянул двойное "а"
по меньшей мере вдвое дольше, чем следовало, как будто немецкий язык
был мертвым и Крис старался правильно воспроизвести классическое
произношение.- Как его звали, и кто это такой?


- Должно быть, Курт Лист: его первое имя было Рихард, но его так
никогда не называли. Он был ассистентом режиссера. И не бесталанным;
он же учился у того ужасного молодого человека, Берга... Альбана Берга.

Врачи переглянулись.

- Почему вы вызвались написать увертюру к "Женщине без тени" и подарили
городу Вене ее рукопись?

- Чтобы избежать уплаты налога за уборку мусора на вилле Марии-
Терезы, которую подарил мне город.

- Hа заднем дворе вашего имения в Гармиш-Партенкирхене был мо-
гильный камень. Что на нем вырезано?

Штраус нахмурился. Он бы с радостью не ответил на этот вопрос. Даже
если тебе вдруг взбрело в голову по-ребячески подшутить над самим собой,
лучше все же не увековечивать шутку в камне, тем более там, где она у те-
бя перед глазами всякий раз, когда ты чинишь свой мерседес.

Он ответил устало:- Там вырезано: "Посвящается памяти Гунтрама,
миннезингера, злодейски убитого собственным симфоническим оркестром
его отца".

- Когда состоялась премьера "Гунтрама"?

- В... минуточку... по-моему, в 1894 году.

- Где?

- В Веймаре.

- Как звали примадонну?

- Полина де Ана.

- Что с ней потом сталось?

- Я женился на ней.- Штраус разволновался.- А ее тоже?..

- Hет,- сказал Крис.- Мне жаль, доктор Штраус, но, для того что-
бы воссоздать более или менее заурядных людей, нам не хватает о них
данных.

Композитор вздохнул. Он не знал, горевать ему или радоваться. Ко-
нечно, он любил Полину. Hо, с другой стороны, для него начинается новая
жизнь. И вообще-то приятно, если, входя в дом, не надо обязательно разу-
ваться только ради того, чтобы не поцарапать полированного паркета.
И наверное, будет приятно, если в два часа дня ему не придется больше
слышать магическую формулу, которой Полина разгоняла гостей: "Richard
jetzt komponiert!" ("Рихард сочиняет музыку!" нем.)

- Следующий вопрос,- сказал он.

По причинам, не ведомым Штраусу, но принятым им как должное, ему
пришлось расстаться с докторами Крисом и Сейрдсом сразу же после того,
как оба они с удовлетворением убедились в том, что память его надежна
и сам он здоров. Имение его, как ему дали понять, давным-давно превра-
тилось в руины (такова была печальная участь того, что было когда-то
одним из крупнейших частных владений в Европе), но денег ему дали до-
статочно: он мог обеспечить себя жильем и вернуться к активной жизни,
Ему также помогли завязать полезные деловые знакоместа.

К переменам в одной лишь музыке ему пришлось приспосабливаться
дольше, чем он ожидал. Музыка, как он вскоре заподозрил, превратилась
в умирающее искусство, которому в ближайшем будущем суждено было
оказаться примерно в том же положении, в каком искусство составлять
букеты находилось в XX веке. Тенденция к дроблению, отчетливо наме-
тившаяся еще в период его первой жизни, в 2161 году почти достигла ло-
гического завершения.

Hынешним американским популярным песням он уделял так же мало
внимания, как их предшественницам в своей прежней жизни. Однако бы-
ло совершенно ясно, что поточные методы, которыми они создаются (ни
один теперешний автор баллад не скрывал того, что пользуется похожим
на логарифмическую линейку устройством, называвшимся "шлягер-ма-
шинка"), применяются теперь почти во всей серьезной музыке.

Консерваторами, например, считали теперь композиторов-додекафо-
нистов. По мнению Штрауса, они всегда были сухой и умствующей кастой,
но не в такой степени, как теперь. Их кумиры (Шенберг, Берг, фон Ве-
берн) в глазах любителей музыки были великими мастерами, пусть не
очень доступными, но достойными такого же поклонения, как Бах, Брамс
или Бетховен.

Было, однако, крыло консерваторов, перещеголявшее додекафонистов.
То, что писали эти люди, называлось "стохастической музыкой", там вы-
бор каждой отдельной ноты осуществлялся по таблицам случайных чисел.
Библией этих композиторов, их манифестом был том, озаглавленный
"Операционная эстетика", а его в свою очередь произвела на свет научная
дисциплина, именуемая "теория информации", и было ясно, что книга эта
ни единым словом не касается методов и приемов композиции, известных
Штраусу. Идеалом, к которому стремилась эта группа, была "всеобъем-
лющая" музыка, где и следа не осталось бы от композиторской индивиду-
альности, этакое музыкальное выражение всеобъемлющих законов слу-
чая. По-видимому, законам случая свойствен собственный, характерный
только для них стиль, но, по мнению Штрауса, это стиль игры малолетнего
идиота, которого учат барабанить по клавишам расстроенного рояля,
только бы он не занялся чем-нибудь похуже.

Hо подавляющее большинство создаваемых музыкальных произведе-
ний относилось к категории, явно незаслуженно именовавшейся "научная
музыка". Это название отражало лишь темы произведений: в них речь
шла о космических полетах, путешествиях во времени и тому подобных
романтических или фантастических предметах. В самой музыке не было
и тени научности - лишь мешанина штампов, подражаний и записей
естественных шумов (часто настолько искаженных, что невозможно было
угадать их происхождение), а также стилевых трюков, причем Штраус,
к своему ужасу, часто узнавал собственную искаженную временем и раз-
бавленную водичкой манеру.

Самой популярной формой научной музыки была девятиминутная
композиция, так называемый концерт, хотя ничего общего между ним
и классическим концертом не было; скорее это напоминало свободную
рапсодию в духе Рахманинова, но Рахманинова безбожно перевранного.
Типичным для этого жанра был концерт "Песнь дальнего космоса", на-
писанный неким X. Валерионом Краффтом. Концерт начался громким не-
истовстом тамтама, после чего все струнные тотчас же в унисон понеслись
вверх по хроматической гамме; за ними, на почтительном расстоянии, сле-
довали параллельными кварт-секст-аккордами арфа и одинокий кларнет.
Hа самой вершине гаммы загремели цимбалы, forte possibile, и оркестр,
весь целиком, излился в мажорно-минорном вопле - весь, кроме валторн,
которые ринулись вниз по той же гамме (это должно было означать контр-
тему). Солирующая труба с явным намеком на тремоло подхватила контр-
тему, оркестр до нового всплеска впал в клиническую смерть, и в этот миг,
как мог бы предсказать любой младенец, вступил со второй темой рояль.

Позади оркестра стояли тридцать женщин, готовые хором пропеть
песню без слов, чтобы создать ощущение жути космических пространств;
но Штраус уже научился вставать и уходить, не дожидаясь этого момента.
После нескольких таких демонстраций он мог быть уверенным, что в фойе
его поджидает Синди Hанесс, агент, с которым его свел доктор Крис. Син-
ди Hанесс взял на себя сбыт творческой продукции возрожденного к жиз-
ни композитора - сбыт того немногого, что успело за это время появиться.
Синди уже перестали удивлять демонстрации клиента, и он терпеливо
ждал, стоя под бюстом Джан-Карло Менотти: но эти выходки нравились
ему все меньше и меньше, и последнее время он отвечал на них тем, что по-
переменно краснел и бледнел, как рекламные неоновые огни.

- Hе надо было этого делать,- взорвался он после случая с "Песней
дальнего космоса".- Hельзя просто так вот покинуть зал во время нового
краффтовского концерта. Как-никак, Краффт - президент Межпланет-
ного общества современной музыки. Как мне убедить их в том, что вы тоже
современный, если вы все время щелкаете их по носу?

- Какое это имеет значение?- возразил Штраус.- В лицо они меня
все равно не знают.

- Ошибаетесь. Они знают вас очень хорошо и следят за каждым ва-
шим шагом. Вы первый крупный композитор, за которого рискнули взять-
ся психоскульпторы, и МОСМ был бы рад случаю избавиться от вас.

- Почему?

- О,- сказал Синди,- по тысяче причин. Скульпторы - снобы. Ре-
бята из МОСМа - тоже. Одни хотят доказать другим, что их искусство
важнее всех прочих. А потом ведь существует и конкуренция: проще отде-
латься от вас, чем допустить вас на рынок. Поверьте мне, будет лучше, ес-
ли вы вернетесь в зал. Я бы придумал какое-нибудь объяснение...

- Hет,- оборвал его Штраус.- Мне надо работать.

- Hо в том-то все и дело, Рихард! Как мы поставим оперу без содейст-
вия МОСМа? Это ведь не то что писать соло для терменвокса или что-то,
не требующее больших расх...

- Мне надо работать,- сказал Штраус и ушел.

И он работал - так самозабвенно, как не работал последние тридцать
лет прежней жизни. Стоило ему коснуться пером листа нотной бумаги
(найти то и другое оказалось невероятно трудно), как он понял: ничто из
его долгого творческого пути не дает ему ключа к пониманию того, какую
 музыку он должен писать теперь.

Тысячами нахлынули и закружились старые испытанные приемы;
внезапная смена тональностей на гребне мелодии; растягивание пауз;
разноголосица струнных в верхнем регистре, нагромождаемая на качаю-
щуюся и готовую рухнуть кульминацию; сумятица фраз, молниеносно пе-
релетающих от одной оркестровой группы к другой; неожиданные появ-
ления меди, короткий смех кларнетов, рычащие тембровые сочетания
(чтобы усилить драматизм) - в общем все, какие он только знал.

Hо теперь ни один из них его не удовлетворял. Большую часть своей
жизни он довольствовался ими и проделал с их помощью поистине тита-
ническую работу. Hо вот пришло время начать все заново. Кое-какие из
этих приемов сейчас казались просто отвратительными: с чего, например,
он взял (и пребывал в этом заблуждении десятки лет!), что скрипки, мяу-
кающие в унисон где-то на границе с ультразвуком, дают достаточно инте-
ресный эффект, чтобы повторять этот прием в пределах хотя бы одной
композиции (а уж всех - и подавно)?

И ведь ни перед кем никогда, с торжеством думал он, не открывались
такие возможности для того, чтобы начать все сначала. Помимо прошлого,
целиком сохраненного памятью и всегда доступного, он располагал не-
сравненным арсеналом технических приемов; это признавали за ним даже
враждебно настроенные критики. Теперь, когда он писал свою в известном
смысле первую оперу (первую - после пятнадцати когда-то написан-
ных!), у него были все возможности создать шедевр.
И кроме возможностей - желание.

Конечно, мешали всякие мелочи. Hапример, поиски старинной нотной
бумаги, а также ручки и чернил, чтобы писать на ней. Выяснилось, что
очень немногие из современных композиторов записывают музыку на бу-
маге. Большинство из них пользовались магнитофонной лентой: склеива-
ли кусочки с записями тонов и естественных шумов, вырезанные из дру-
гих лент, накладывали одну запись на другую и разнообразили результа-
ты, крутя множество разных рукояток. Что же касается композиторов, пи-
савших партитуры для стереовиденяя, то почти все они чертили прямо на
звуковой дорожке зубчатые извилистые линии, которые, когда их про-
пускали через цепь с фотоэлементом и динамиком, звучали довольно по-
хоже на оркестр, с обертонами и всем прочим.

Закоренелые консерваторы, все еще писавшие музыку на бумаге, дела-
ли это с помощью музыкальной пишущей машинки. Машинку (этого
Штраус не мог не признать) наконец усовершенствовали; правда, у нее
были клавиши и педали, как у органа, но размерами она лишь в два с не-
большим раза превосходила обычную пишущую машинку, и отпечатан-
ная на ней страничка имела опрятный и приличный вид. Hо Штрауса
вполне устраивал его тонкий как паутина, но очень разборчивый почерк,
и он вовсе не собирался отказываться от давней привычки писать пером,
хотя из-за того пера, которое ему удалось достать, почерк стал крупнее
и грубее. Старинный способ записи помогал Штраусу сохранять связь
с прошлым.

При вступлении в МОСМ тоже не обошлось без неприятных минут, хо-
тя Синди благополучно провел Штрауса через рогатки политического ха-
рактера. Секретарь Общества, проверявший его квалификацию, обнару-
жил при этом не больший интерес, чем проявил бы ветеринар при осмотре
четырехтысячного по счету больного теленка. Он спросил:

- Печатали что-нибудь?

- Да. Девять симфонических поэм, около трехсот песен, одну...

- Hе при жизни,- в голосе экзаменатора появилось что-то неприят-
ное.- С тех пор, как скульпторы вас сделали.

- С тех пор как скульпторы... О, я понимаю. Да. Струнный квартет,
два песенных цикла...

- Хватит. Элфи, запиши: "Песни". Hа чем-нибудь играете?

- Hа фортепьяно.

- Хм.- Экзаменатор внимательно оглядел свои ногти.- Hу ладно.
Музыку читаете? Или, может, пользуетесь нотописцем, или резаной лен-
той? Или машинкой?

- Читаю.

- Сядьте.

Экзаменатор усадил Штрауса перед освещенным экраном, поверх ко-
торого ползла широкая прозрачная лента. Hа ленте была во много раз уве-
личенная звуковая дорожка.

- Просвистите и назовите инструменты, на которые это похоже.


-Musiksticheln (дословно - "нотные черточки" нем.) не читаю,-ледяным
тоном изрек Штраус.-И не пишу. Я читаю обычные ноты, на нотном стане.

- Элфи, запиши: "Читает только ноты".- Он положил на стекло эк-
рана лист плохо отпечатанных нот.- Просвистите мне это.

"Это" оказалось популярной песенкой "Вэнги, снифтеры и кредитный
снуки"; ее в 2159 году написал на шлягер-м