тановились.  Людочка  болтала
ногой, сидя на невысоком пне, и я никак не мог попасть шнурком в пистон.
     -- Сиди спокойно, -- строго сказал я.
     Мы гуляли  уже больше  часа --  обычное наше путешествие  перед заходом
солнца.  Лариса неохотно отпускала  со  мной дочку. За месяц  мы  с Людочкой
подружились, и Ларисе это почему-то не нравилось.
     Едва  мы добирались до перекрестка, откуда начинался так называемый лес
(здесь росли ежевичные  кусты), как Людочка останавливалась, заглядывала мне
в глаза и тихо спрашивала:
     -- Ты видел опять?
     Мы  садились друг  перед  другом  на  два пенька, и я  рассказывал сон.
Рассказывал сказку. Рассказывал то, что было на самом деле.
     -- Сегодня была  совсем другая  звездочка, -- говорил  я, не заботясь о
чистоте терминологии. Людочка внимательно относилась даже к "гравитационному
потемнению", воспринимая его как волшебника. -- Звездочка очень маленькая. У
нее были мягкие золотистые лучи, совсем  как твои  косички. И она была очень
грустная, потому что была  одна. У  других звезд есть дети-планеты, а у этой
не  было.  А  мне  очень хотелось  увидеть планету. Настоящую,  живую, чтобы
бегали  поезда  по паутинкам-рельсам,  чтобы в  просветах облаков  виднелись
белые следы самолетов.  И чтобы, если  приглядеться,  можно было рассмотреть
чужих людей на улицах чужих городов. Это очень важно, Людочка, увидеть чужую
жизнь. Попробовать разобраться в ней. Тогда и свою  жизнь мы будем  понимать
лучше. Знаешь, сейчас  много говорят о связи цивилизаций. Но  все это  --  в
каком-то будущем, никто не  знает, когда оно настанет.  А я могу  сейчас  --
увидеть и  рассказать. Надо  только  найти  ее  -- чужую  жизнь.  Понимаешь,
Людочка? И еще надо, чтобы поверили... Никто ведь не видит, а я вижу.
     --  Волшебники  всегда  все  видят,  -- сказала Людочка.  Какой из меня
волшебник? Когда месяц назад я увидел планету  в системе Дзеты  Кассиопеи, я
думал, что так и надо.  У каждой профессии, естественно, свои странности,  к
ним нужно привыкнуть, вот и все. Звезды я видел теперь  почти каждую ночь --
у телескопа  или  во  сне. Дзета  Кассиопеи  являлась мне в  голубом  ореоле
короны,  и из  ночи в ночь я за мечал, как лучики ее то укорачиваются, будто
впитываемые   звездой,   то  удлиняются   щупальцами  кальмара,  изгибаются,
набухают; даже розовая планета иногда погружалась в них, и тогда на ее серпе
вспыхивали оранжевые искры.
     На  восьмую  или  девятую ночь  я  разглядел нечеткие  тени на  склонах
кратеров  и понял, что звездное вещество  выжгло  на планете огромные  ямы и
раны эти теперь  медленно  зарастали свежим планетным "мясом", будто планета
живая, будто ей больно. На десятую  ночь наблюдений, приглядевшись, напрягая
зрение  до  рези  в  глазах, я  увидел на склонах кратеров движущиеся точки.
Наверно, это  были животные. Стада их скапливались у вершин  кратеров -- они
пили звездную теплоту, раны на теле планеты были для них лакомым угощением.
     Я был уверен, что на следующую ночь смогу разглядеть даже, сколько  ног
у  этих тварей, но  утром  на  вершину  Медвежьего Уха  поднялся туман.  Над
обсерваторией  нависли  хмурые тучи.  Два  дня  не  было наблюдений. Юра  не
выходил  от  шефа  -- они заканчивали статью. Валера  дремал в  лаборатории,
подложив под  голову "Теорию  звездных  атмосфер". Над ним  висела табличка:
"Тихо! Наблюдатель спит!"
     Я одолел половину  общего курса  астрофизики, когда убедился в  простой
истине,  которую,  впрочем, знал и  раньше: никто  никогда  чужих  планетных
систем  в телескоп не видел  и видеть не  мог. И  я тоже  не мог. Нет такого
физического закона.  Я уже  не ждал откровений. Я всегда считал себя трезвым
практиком и вовсе не был готов к встрече с невероятным...
     Книгу  мою  накрыла широкая  ладонь --  я поднял голову и  увидел перед
собой Саморукова. Юра  сидел  за своим столом и  был  почему-то  мрачен. Шеф
посмотрел на название книги, полистал ее без любопытства.
     -- Что  вы сделали за два дня?  --  спросил он, ни к кому конкретно  не
обращаясь.
     -- Погода...-- промямлил Валера.
     Я кивнул. Конечно: нет погоды, все приборы в порядке.
     -- Так ли? -- усомнился Саморуков. -- А если микрофотометр  захандрит в
первый же час  работы? Вы можете дать гарантию, что он  не  выйдет из строя,
пока мы не закончим измерения?
     Нет,  я   не  мог  дать  такой  гарантии.  Мне  не   нравился  выходной
трансформатор. Он работал, но был на грани.
     -- Вот видите, -- сказал  шеф неодобрительно.  -- Я, Костя, не любитель
чтения. Работа ценится по результату, а не по тому, много ли человек знает.
     -- Если мало знаний, какой может быть результат? -- сказал я.
     -- Чепуха, -- усмехнулся Саморуков. --  Два  дня  вы  штудировали  курс
астрофизики,  и  он  ничего не  прибавил к вашему знанию микроэлектроники. В
молодости, когда много энергии, нужно стремиться больше делать самому. Вы же
знаете, наши приборы --  самые совершенные, лучших нет. Значит,  если что-то
не так, в литературе вы помощи не найдете, нужно думать самому. Потому  я  и
позвал вас к себе: ваш начальник на заводе сказал, что вы думающий  инженер.
Таким я вас и хочу видеть. Посредственный  астрофизик мне не нужен. Конечно,
я  не  против  чтения. Но  читать  нужно  то,  от  чего,  вы уверены,  будет
результат.  Конкретный  результат,  понимаете?  Тогда  нам  с вами  по пути.
Убедил?
     --  Наверно-по-видимому-возможно,  -- процитировал  Юра  и  закончил  в
полном соответствии с истиной, -- но маловероятно.
     -- Ничего, -- бодро сказал шеф -- Со временем поймете, Костя.
     Он  сказал все,  что хотел, и решил,  что терять  на нас еще хоть  одну
секунду  бессмысленно.  Через секунду  Саморукова в  лаборатории не было  --
дверь звучно хлопнула.
     Тот  день  был пятницей.  Вечером ушел в город автобус, и Валера с Юрой
поехали домой.  Собственно,  домой поехал  Валера --  он жил с  родителями в
огромной квартире с лепными потолками. А  Юра отправился  к нему  в гости --
родственников у него  здесь не было, потому что родился он в Чите и к нам на
Урал приехал по распределению после окончания МГУ. Я  остался один: домой не
хотелось.  Дома обо мне слишком  усердно заботились -- обычное дело, когда в
семье  единственный ребенок. В последнее время, когда я бывал дома лишь  два
дня в неделю, заботы становились все докучнее.
     Я остался, и мне повезло.  Были отличные ночи, очень морозные для конца
сентября  и такие  кристально чистые, что, казалось, виден каждый камешек на
вершине Медвежьего Уха. По утрам на  куполе телескопа сверкала роса, и купол
блестел,  как  начищенное  зеркало. Голубизна  неба  смешивалась  с  синевой
алюминиевого покрытия, создавая необъяснимую игру оттенков. Телескоп казался
фотонным звездолетом на стартовой площадке. Он и был звездолетом, на котором
я каждую ночь уходил в странствия. Я начал считать свои звездные экспедиции,
в  те ночи состоялись тринадцатая и четырнадцатая. Я был единственным членом
экипажа.
     Центр Звездоплавания  задал  мне  курсовые  данные  в  сторону далекого
синего  Лльгениба. Я слетал за  пятьсот световых лет и вернулся  к рассвету,
привезя  восемь  спектрограмм для  Саморукова и томительные воспоминания для
себя. Альгениб --  звезда  довольно яркая,  и  мне не пришлось долго  ждать.
Голубая  точка  на  скрещении  нитей стала  надвигаться на меня,  распухая и
превращаясь  в неистовую  звезду.  Я  еще  не  видел  такого  буйства: языки
протуберанцев уносились в пространство  на многие звездные  радиусы и  вдруг
неожиданно взрывались, и худо приходилось тогда трем безжизненным крошкам --
планетам, которые, будто утлые челны, то к дело ныряли  в пламенные валы,  а
когда вал спадал и протуберанец уносился дальше, планеты  светились красным,
как угли, выброшенные из огня.
     Под утро, когда  я  вышел  из  звездолета,  я увидел на востоке розовую
капельку Марса и подумал, что не пробовал еще  увидеть подробности на наших,
солнечных,   планетах.   Марс  не  мигая  смотрел   на  меня.  Взгляды  наши
скрестились.
     Я  ждал  откровения.  Думал,  что  увижу  такое,  чего  просто не могло
получиться  на  самых  крупномасштабных  снимках межпланетных станций  и  на
нечетких панорамах, переданных спускаемыми аппаратами.  Где-то в подсознании
осталась надежда  на марсиан, на их  постройки, города, плантации.  И  может
быть, оттого,  что я  знал,  представлял  заранее  все,  что  увижу,  что-то
притупилось в мыслях. Марс поднимался все выше и  нисколько не рос, не желал
расти. Заболели глаза, начало ломить в затылке, выступили слезы. Неудача.
     Уже  засыпая под холодными лучами зари, я все повторял, будто зацепку к
разгадке  тайны:  я вижу звезды и не вижу Марса. Звезды далеко, Марс близко.
Одно вижу, другое нет. Почему? Почему...

5

     Мы возвращались без грибов. День был  ветреный, и Людочка замерзла. Она
вышла  без  шапки и боялась, что мама будет сердиться. А я думал о семинаре.
Сегодня Саморуков расскажет о коллапсаре в системе Дзеты Кассиопеи. Он будет
горд,  потому  что  проделана  тонкая работа, измерены очень  малые  лучевые
скорости, а теоретические модели изящны. А я буду слушать и молчать, и тайна
будет рваться  из меня,  придется мне держать  ее обеими руками, потому  что
вовсе не ко времени сейчас говорить об этом.
     -- А почему мама не ходит с нами в лес? -- неожиданно спросила Людочка,
когда мы подходили к обсерватории.
     Почему? Разве я знаю, Людочка, что на душе у твоей мамы?
     -- Ей некогда, -- степенно объяснил я. -- В библиотеке много читателей.
     -- А в выходной? -- не унималась Людочка.
     -- Маме нужно готовить тебе обед, -- я упорно отыскивал отговорки, лишь
бы не говорить правды.
     --  А  вот и нет. -- Людочка запрыгала на одной ноге, обрадованная моей
неосведомленностью.  -- Обед  мама  готовит вечером.  Наверно, мама не хочет
потому, что ты волшебник. Вот.
     -- Мама  тебе, конечно,  объяснила, что волшебников нет,  -- сказал  я,
убежденный,  что  так  оно и  было: Лариса ко  всему  подходила  трезво.  --
Людочка,  --  продолжал  я,  --  смотри,  туман  как  белый  медведь. Сейчас
проглотит нас,  и будет нам в брюхе у него холодно. Беги  к маме,  а  мне на
семинар пора.
     -- Семинар, -- сказала Людочка. -- Это когда много се-менов?
     -- Семян, -- поправил я.  -- Нет, семинар --  это когда  взрослые  дяди
рассказывают, какие они звездочки видели.
     -- А у нас с тобой каждый день семинар, -- довольно сказала Людочка.
     ...Народу в конференц-зале было немного  -- пришли, в основном,  ребята
Абалакина.  Они  не  пропускали  никаких  сборищ  и,  в  отличие  от  своего
молчаливого шефа, любили пошуметь. Саморуков  сидел в первом ряду и смотрел,
как Юра выписывает на доске список изученных звезд.
     -- Десять  систем, -- сказал Юра,  кончив писать.  -- В  каждой из  них
ранее были отмечены явления, которые способно вызвать коллапсировавшее тело,
например, черная дыра.
     Юра  говорил  быстро,  и  я  перестал слушать. Несколько  дней назад он
рассказал мне об этих звездах, и я очень хорошо представил  себе, что мог бы
увидеть.  Яркое пятно  на  диске  звезды  -- след  отражения  рентгеновского
излучения. Плотный газовый шлейф вокруг гипотетической черной дыры.  Разве я
наблюдал что-нибудь подобное? Голубое солнце и солнце желтое, с водоворотами
и протуберанцами,  серо-розовая планета с животными на вершинах кратеров.  Я
нигде не видел  картины, нарисованной  Юрой. Все, что  он рассказывал,  было
интересно, но не имело отношения к саморуковским звездам.
     --  Возможно  еще  одно  объяснение, при  котором черная  дыра вовсе не
обязательна, -- сказал Юра, положив мел.
     Саморуков  поднял  голову  от  бумаги,  на  которой,  наверно,  рисовал
чертиков. Я понял: то, о  чем собирался говорить Юра, они не обсуждали.  Юра
пошел поперек течения, вынес на семинар новую идею и не  намерен делиться  с
шефом.
     --  Любопытное  объяснение,  --  продолжал  Юра  медленно,  не  решаясь
выложить  основное. -- Представьте себе две звезды небольшой массы. Это и не
звезды  почти,  а нечто близкое к  сверхмассивным  планетам.  И  между  ними
большие массы газа. Одна из звезд горячая, а вторая холодная  настолько, что
на ней даже  может  образоваться жизнь.  Холодная  звезда греется внутренним
теплом, а горячая  остывает. В какой-то  момент температура звезд становится
одинаковой-- градусов восемьсот. Это точка встречи -- как  у поездов, идущих
в  противоположных  направлениях. Точка  пройдена, и вот  уже  вторая звезда
стала горячей, а первая холодной. Эволюция циклическая. Расчет показывает...
Юра собрался было писать, но тут встал шеф.
     -- Поразительно, -- сказал  Саморуков, не глядя на своего  аспиранта.--
Столь  искусственная гипотеза делает честь  вашему воображению,  Рывчин,  но
совершенно не объясняет наблюдений.
     -- Она  объясняет, почему не  видна  одна из звезд. Мы  думаем, что это
черная дыра, а на самом деле...
     --  А  на деле,  --  подхватил  Саморуков,  -- там  не черная  дыра,  а
коллапсар, что одно и то же.
     Через  секунду  шеф  стоял около  Юры, говорил  вместо  Юры,  рассуждал
убедительно и  логично,  и даже абалакин-ские ребята,  сначала возмутившиеся
перерывом в Юрином рассказе, слушали молча.
     Юра  был  бледен, мел сыпался  из его руки  на  пол  мелкой крошкой.  Я
понимал его состояние: Юра  не хотел стать окончательно саморуковской тенью,
говорить только то, что хочет шеф, следовать лишь идеям шефа.
     Я почти физически ощущал,  как мучительно сейчас  Юре,  как не хочет он
идти за  шефом  по обломкам  своей  гипотезы, как ищет  он новые доводы и не
находит, потому что шеф тоже не лыком шит и, когда выходит к доске, излагает
только  то,  в  чем окончательно  убедился  У  Юры  была  оригинальность,  у
Саморукова   --   трезвая   мысль.   И  теперь   трезвая  мысль   доказывала
оригинальности,  что  место ее в кабинете, а  не на общей дискуссии.  Ребята
слушали раскрыв рты, а я хотел крикнуть: это ж неправильно!
     Все было неправильно в  доводах Саморукова.  Все точно  базировалось на
спектрах,  и все не так.  Я видел Дзету Кассиопеи, видел  жизнь  на  розовой
планете, испепеляемой звездным ветром. Я знал, что там нет коллапсара. Вот в
чем  мучительная беда  астрономии  -- как в поисках преступника, где нет  ни
единой прямой  улики, только косвенные, а главное, нет ни одного  свидетеля,
кто видел бы все, кто мог бы встать и сказать: дело было так.
     Я -- свидетель.
     Но я  не  могу  говорить.  Как  назвать  показания очевидца, если он не
знает, видел ли  все  на  самом деле  или  происходит  с  ним странная  игра
воображения, от которой можно избавиться дозой лекарства?
     Саморуков отшвырнул мел. В зале нарастал шум, разговоры перекинулись по
рядам. Не то чтобы ребятам стало неинтересно, но они уже поверили аргументам
Саморукова. А я  смотрел  на Юру. Он  сел  на  свое  место  в первом  ряду и
разглядывал дерево за окном.
     Чем я мог помочь? Юре -- ничем. Он тоже был не прав, как и шеф. Я встал
и пошел из  зала. У двери  сидел Валера  и слушал  дискуссию с видом высшего
арбитра.  Только двое  слушали  из  академического интереса,  зная, что  они
лишние здесь. Валера и Абалакин.
     И еще я, конечно.

6

     Звездолет  должен  был  стартовать  в  двадцать  два  часа.  Экспедиция
предстояла  трудная,  и  на первом этапе сам шеф взялся вести  мой  корабль.
Звездочка была слабой,  пятнадцатой величины, и Саморуков доверял мне еще не
настолько,  чтобы выпускать  одного  на такой объект.  Сложность заключалась
именно в слабости  звезды -- автоматика дает наводку по координатам,  но это
значит, что в окуляре искателя появляется около двух десятков звезд примерно
равной яркости и до сотни -- более слабых. Они разбросаны в поле зрения, как
горох на блюдце,  и ты  не знаешь, какая  горошина твоя. Искать ее нужно  по
неуловимым приметам. Ювелирная работа, от  которой  начинают  мелко  дрожать
руки и слезиться глаза.
     На  пульте  зажглась  сигнальная  лампочка  и  одновременно  под  полом
загудело,  дрожь  прошла по ногам. Включилась экспозиция,  заработал часовой
механизм. Звездолет стартовал.
     -- Так  и держите,  -- сказал шеф, выпрыгнув  из люльки наблюдателя. Он
подошел к пульту, поглядел из-за моей спины на показания приборов.
     --  Хорошо, --  сказал он. -- Будьте внимательны, Костя, сегодня важный
объект.
     -- В чем важность? -- спросил я. -- Коллапсар уже найден.
     Что-то в моем  голосе не понравилось Саморукову --  наверно, я не сумел
сдержать иронии.  Он сел на стул, покрутился на нем,  глядя не на  меня, а в
пустоту купола.
     -- Вы были на семинаре?
     -- Был...
     -- Юра молодец. Красивая идея. Я просто обязан был ее зарезать.
     Я молчал. Я не понял этого рассуждения.
     --  Вам кажется странным? По-моему, все  просто. Гипотеза о  коллапсаре
объясняет все  наблюдательные данные.  Возможны ли иные объяснения? Конечно.
Но пусть их ищут другие. В астрономии, Костя, проще, чем где бы то ни  было,
выдвинуть  десяток оригинальных, красивых  идей.  Например,  в системе Дзета
Кассиопеи могут быть  два кольца  наподобие Сатурновых. Только  в  сотни раз
больше  и в  тысячи  раз плотнее.  Кольца  наклонены друг к другу,  и в двух
точках происходит вечное перемалывание  частиц, а другая часть колец создает
затмения.  Похоже?  Но менее  вероятно.  С опытом приучаешься такие гипотезы
держать при  себе. И уж  тем  более  Юра  был обязан  посоветоваться со мной
прежде, чем излагать свою идею на общем семинаре.
     Саморуков, должно  быть,  сам удивился тому,  что так долго втолковывал
мне очевидные для него истины. Он и не  подумал спросить, дошло ли  до меня,
согласен  ли я.  Встал  и пошел в темноту. Где-то  в словах его была правда.
Одна  гипотеза  или сто --  мнения,  не больше. Стоишь перед  занавесом и на
ощупь определяешь, что за ним.  А я вижу, что за занавесом, хотя сам не могу
свыкнуться  с этим и ничего не  понимаю в  звездах. Но я не  строю  гипотез,
говорю то, что вижу. Или не говорю. Пока не говорю. А должен ли?
     Я пошел к телескопу -- я уже мог делать это в полной темноте, не рискуя
ушибиться  о выступающие части  конструкции. Отыскал  наблюдательную люльку,
поехал вверх.  В  окуляре искателя было  сумрачно  и  пусто,  темное  озерцо
медленно  колыхалось,  и  на  дне  его я  едва разглядел  с десяток  неярких
блесток. Я  выключил  подсветку,  нити пропали,  и тогда там,  где, по  моим
предположениям,  остался  центр, грустно  улыбнулась  желтоватая  звездочка.
Слабая,  немощная,   она  даже  мерцала  как-то   судорожно,  не   в   силах
сопротивляться течению воздуха в стратосфере.
     Не  знаю, почему мне вдруг  пришло в голову  поглядеть в главный фокус.
Там,  на самой  верхушке трубы,  куда  сходились отраженные  четырехметровым
зеркалом  лучи, тоже была  окулярная  система. И была маленькая кабинка  для
наблюдателя в самой  трубе телескопа, около  его верхнего  края.  В  кабинке
нужно было согнуться в три погибели, чтобы не загораживать  от зеркала света
звезд, и глядеть в  окуляр-- это уже не пятьдесят сантиметров искателя,  это
все четыре метра, гигантская чувствительность. Слабенькая моя звездочка там,
в главном фокусе, наверно, полна сил.
     Я никогда не поднимался  так  высоко под  купол. Будто в ночном полете:
глубоко  внизу  земля и неяркий  свет у пульта,  как огни далекого города. А
совсем рядом над головой-- твердь неба, до которой можно дотронуться рукой и
ощутить   ограниченность   мироздания.   Люлька  медленно   выдвигалась   на
телескопических захватах, я  еще не научился  хорошо управлять ею и двигался
толчками.  Звезды в  прорези  купола скакали  с места на  место, и от  этого
кружилась голова.
     Верхний  край  трубы  оказался  у  меня  под  ногами,  он  отграничивал
мерцающее нечто, тускло  светящееся, как дорога  в преисподнюю: это внизу, в
пятнадцати   ме