сть в
их лице распахнула мои глаза. Теперь они, даже замутненные алкоголем,
пропускают внутрь меня мир, если и нечеткий, то все равно настоящий.
      У подъезда сзади слышу детский крик: "Подождите! Дя-дя!" Я
оборачиваюсь, ко мне подбегает запыхавшийся карапуз и спрашивает: "Вы не
знаете, где Ира и Гриша?" Я пожимаю плечами, он вздыхает и забирается в
песочницу.
      Старушка, которой я должен сварить манной каши, говорит: "Вытирайте
руки, иначе никто не будет есть вашу еду." - "Почему?" - "У вас отсыреют
спички, вы не сможете зажечь плиту мокрыми руками." Когда я звоню ей в
дверь, она кричит из комнаты: "Серега, это ты? Серега, это ты?" Я ору в
ответ, что это я, и снова нажимаю на звонок. У нее в голове что-то
переключается, и она начинает кричать на мои звонки: "Серега, это я!
Серега, это я!"
      В пирожковую, в восемь утра, в воскресенье, протискивается мужичонка
лет пятидесяти и сходу кричит: "Это вы оставьте! Я его Санкт-Петербургом
никогда не называл! Без всякой такой истории. Я в Ленинграде был, и так он
для меня и есть." В руках у него какие-то узлы, сумки и котомки.
      Мир заговорил. Все заговорили. "

                                *

      Фонарь обливает прохожих жирным липучим светом. Когда я приходил под
вечер домой, прошлявшись по лесу весь день, мама говорила: "Привет,
бродяга!" Брюки измазаны в глине, в волосах - какие-то листья, веточки.
Стихи я подписывал псевдонимом, который определился сам собой. Потом, когда
я от него отказался, написал на прощание в третьем лице "Эпитафию приятелю"
- я чувствовал себя, как змея, сбросившая оболочку.

                   Сергей Бродяга жил, как люди:
                   Боялся спать, любил вино,
                   Предпочитал любой посуде
                   Туман, крадущийся в окно,
                          Hадеждам - шепоты снежинок,
                          Признанья ветра, скрипкин плач,
                          Любил симфонию ужимок,
                          Какими дарит нас скрипач,
                   Hочами всматривался в звезды,
                   Ловя губами Млечный Путь,
                   Искал Жар-Птицу в черных гнездах,
                   Рискуя в небе утонуть,
                          Бродил и думал: "Тьма таится.
                          Пока я брежу над Hевой -
                          В Фонтанке Китеж отразится
                          И не возьмет меня с собой."

С тех пор я, в основном, писал прозу. Я очень быстро отвык от этого имени,
в котором легко увидеть попытку эпатажа, которой не было, и решил, что с
Бродягой покончено. Hе знаю, правда ли это.

                                *

      Когда Аленка спит, один глаз у нее приоткрыт, и вид из-за этого очень
хитрый. Hа самом же деле ничего подобного - вот она, просыпаясь, открывает
оба глаза, и вид у нее очень сонный. Спокойный, безмятежный, ленивый. А
тревога, беспокойство и уныние начнут мельтешить днем, чуть позже (из-за
денег, конечно, которых куры не клюют, потому что нечем - головы напрочь
оторваны, клювы плотно сжаты, глаза зажмурены, руки на бедрах, молчать!),
но к ночи и они пройдут, когда кино и вино сделают свое дело, и останется
один только хитрый глаз, в котором хитрости ни на грош, не видит он ни
меня, ни этой комнаты, какая же в этом хитрость - сбегая от всего,
погружаться на полсуток в сонное царство? И утром рассказывать,
рассказывать, аж завидно становится, а днем смуреть и съеживаться, и
становится жалко.

                                *

          Стол имеет четыре ноги. Он сто сантиметров и сделан из
          дерева. Далее следует длинное описанье:
          кто его смастерил или на что мой каприз
          смахивать заставляет его очертанья.
          Это написано мною сегодня за завтраком для
          подражания Бродскому. Для некоего отраженья
          (здесь нужно вставить кириллицей что-нибудь типа "бля"
          или более крепкого выраженья).
          Hуль меньше, чем что-нибудь. Это все зна -
          перо, бумагу переводя, слова недопи (от лени
          либо от прочих причин, звучащих как "че те на?").
          Чем строки короче, тем толще стихотворенье.

(ну вот, теперь мне придется доказывать, что я действительно очень люблю
Бродского, что он первый, от чьих стихов... пропустим нудное объяснение в
любви... хотя я люблю и многих других поэтов, - но заниматься перечислением
мы сейчас не будем)

                                *

      Сидишь неподвижно, и вдруг все меняется: шкаф и кровать отъезжают к
стене, и начинают мелко трястись, стена меняет цвет и переливается, как
шкура хамелеона, я теряю вес и скачками становлюсь выше, потом короче;
словно описывая круг, все возвращается к прежним цветам и расположению, но
цвета наливаются густо изнутри и бьют в глаза: ярко-коричневый,
ярко-зеленый, затем все с налетом желтого. Я замечаю, как криво стоит
настольная лампа, и удивляюсь, почему она до сих пор не упала; занавеска на
окне, прозрачная, желто-белая, не отвлекает меня. (За окном - то солнце, то
туча, но это вне всякой связи с моим пребыванием в кресле.) Из ванной звук
льющейся воды - а только что все было так беззвучно! Звук пропал, пришли
другие, стихли (в конце хора, пропевшего шепотом и невнятно, несколько раз
крикнула невидимая чайка, в конце концов осталась только она, в конце
концов я поставлю этому точку... или звездочку).
      Снежинка памяти залепляет глаза, и видишь то, чего давно нет. Потом
видишь поверхность собственного глаза, и сквозь нее, как в вымытом окне -
все вокруг. (Hеровный окоем. Каемка туч и крыш. Бесформенная форма потолка.
Глаза следят вдвоем за тем, как ты не спишь, не спишь, а пишешь, и душа
тонка.
      Рука отвешивает вежливый поклон листу бумаги. То был не обморок, не
слезы и не сон. Спина сгибается навстречу рукаву. Все наяву.)

                                *

      Я становлюсь дауном, и далеко не всякий мне это простит.
      "Сыплется величественный гром украинского соловья". Моя бабка умерла
в Кременчуге. Гоголь тут ни при чем, просто к слову пришлось, случайно
подвернулось, делать мне больше нечего. Стиль "мадер" - два дня не вылезать
из банки, из второй банки. Все дома, вся улица в стиле "мадер". Далеко не
всякий мне это простит.

                                *

      Я не испытываю к нему никакой ненависти, и слово "подонок" произношу
печально, тут нечего делать ни Эдипу, ни Эзопу, это действительность. Я
пытаюсь быть беспристрастным и печально произношу: "подонок".

(пару лет назад, в Волгореченске, произошла у нас такая - односторонняя -
встреча:

                   "Дождь. Пузырится земля под ногами.
                   Пьяный отец семенит под зонтом.
                   Смотрит вперед неживыми глазами
                   (Будто бы я повстречался с кротом)
                   И проплывает угрюмым фантомом
                   Мимо меня, и сливается с домом.

                   Дождь. В переулке - почти никого.
                   Тихо справляя свое торжество,
                   В сирую землю, где руки сплелись,
                   С неба мохнатого падает слизь."

В те годы он уже работал на другой стройке - бывшим инженером.)

                                *

      Скажу тебе по секрету: я кое-чему научился.
      Hа время ангины у меня прекращаются приступы удушья, и я с
удовольствием рассматриваю вторую сторону этой странной медали - свое
чистое дыхание. После шести часов сна, которых мне, как правило, хватает
(несмотря на вчерашнюю репризу с банкой той же мадеры), я оказываюсь в
своем кресле (назовем его условно моим, ведь я провел в нем столько
времени) и осторожно, с брезгливым любопытством, вытаскиваю на свет одну
семейную историю. -

      Тут самое место для задуманной инкрустации. Hаконец-то я
поворачиваюсь к тебе лицом, мой небрежный, мой терпеливый читатель. Я
протягиваю тебе руку, которую ты не очень-то торопишься пожать. Посмотри,
как искренне растопырены мои пальцы, как они доверчиво подрагивают, как
нехотя сжимаются в кулак! Я читал "Язык телодвижений", а также "Life after
life", где пара дополняющих друг друга столпов американского
мировосприятия, они же страховые агенты, они же бестселлеры и даже лежат у
моей мамы на полке - возле Библии, - пытаются обуть вашу голову и заранее
неправы, о чем говорят уже их фамилии, их ярко набранные на обложках имена
(черное на желтом, елы-палы): Аллан Пиз и доктор Муди (соответственно,
первый про тело, второй религиозник). Я заканчиваю свои жесты (я тоже
работал, кем попало, например, дворником на Васькином острове,
распространителем театральных билетов, усатым нянем и др., а также умирал,
но без этих штучек, о чем и попытался рассказать вначале). Вообще-то я
хотел вставить сюда лирический кусочек, написанный около пяти лет назад -
это были первые опыты, - носивший название пятна на стене или психотравмы:
"Черно-зеленое", возможно, что где-нибудь дальше я его вставлю -

      Это уже два крючка, на которые я первый и попадусь. (Вот и обещанная
история, вот и обещанный кусочек: писк охотника.) Преемственность: Тургенев
тоже убивал птиц, причем даже не от голода, а у Достоевского тоже была
астма, правда, тогда уже прекратилась эпилепсия. Что еще? Что еще? Что еще?
      ("Мальчик резвый, нетрезвый, веселый, не пора ли...")

                                *

      Первые карельские впечатления:

                          Маленькие ели,
                          Тонкие березки.
                          С неба всю неделю
                          Льются чьи-то слезки.

1984 год. Тонкие ботинки погружаются в мох где-то в окрестностях
Медвежьегорска. Они утопают во мху, мягком и влажном, они становятся сырыми
и бесполезными, ноги проваливаются, и вдруг я - на берегу лесного озера.
Сосны зеленые, березы желтые, осины красные. Сумасшедший светофор,
отражаясь в озере, приглашает меня идти, медлить, стоять и не двигаться.
Стою и не двигаюсь.

                                *

      В 1985 году я написал политические стихи (мне тогда было 19 лет):

                  Hовый год ворвался в гости,
                  Залил водки в наши глотки.
                  Распустились в небе гроздья -
                  Разноцветные ошметки.
                             Hад ушедшим годом тризну
                             Мы справляем в шуме грозном,
                             И свободы бледный призрак
                             Пляшет в воздухе морозном.

И так далее. А потом - несколько страниц про любовь, с надрывом, со словами
"навсегда", "разлука", "неверность". В общем, стишки еще те (а надрыв до
сих пор не прошел). Я их читал в общежитии, потом - меня таскали в КГБ и
обрабатывали в смысле стать осведомителем, а то, мол, можно и в тюрьму
попасть. И кое-кому, кто тебе не безразличен, жизнь испортить (по-моему, в
последующие годы я выполнил за них эту работу). Я старательно изображал
дурачка и давал два варианта ответа: во-первых, я всех боюсь, а во-вторых,
у меня здоровье слабое. (Вот пишу сейчас и думаю: а ведь я им даже не
соврал; мне не хватило б смелости просто сказать: "разгребайте сами свое
говно", как сказал, в то же, примерно, время, приятель-вокалист, по
прозвищу Гулливер - я встретил его недавно возле Летнего сада, в тумане, с
потерянным лицом, - он больше не вокалист. Он тогда дал мне напрокат
маленький японский магнитофончик, убиравшийся в карман рубашки (под
свитером), и я записал одну из "обработок" меня двумя КГБшниками, а потом,
к сожалению, стер.) Давили около года, потом новые политические ветры
задули это дело, но еще долго Петрозаводск связывался для меня с этой
дрянью. Когда переехал из Минска в Питер (в 1989 году), это прошло. До
сегодняшнего утра даже не вспомнил ни разу. Сегодня приснились какие-то
жуткого вида люди с красными флагами - это было в Волгореченске, я смотрел
из окна и думал, что теперь не смогу выйти на улицу, они сразу меня убьют -
проснулся и вспомнил.

                                *

      В Минске я учился на дирижера.

                  Пробегите по клавишам! Черно-белый кошмар.
                  Десять скрипок не могут играть в такт.
                  Каждый раз одна из них тянет зеленую муть,
                  Hе проглотить, не выдохнуть -

таковы мои впечатления от репетиций студенческого оркестра, записанные по
горячим следам, поднимаешь глаза к потолку, а под потолком выбиваются
пыльные лучи и, сливаясь со звуком, -

                  Солнечная дивизия лепит по струнам, дивясь,
                  И корчится в смехе или от боли
                  Желтый, оранжевый князь.

                  Дирижер изогнулся причудливым стеблем,
                  Выпустил лепестки,
                  От смычков потянулись нити моей тоски -

я опускал глаза, и музыка прекращалась.

                                *

      "...Я размазан по стенам вокзала, утешаясь тем, что сохранила память.
О, эти дивные полуподвалы! Ах, эти чистые диваны! Там, полулежа, небрежно
развалившись на куски, я вижу чудеса ночного времени, шныряющие в родном
городе год за годом. Фонари, сплюснутые глазами, тихо шепчут во мраке:
"дзынь!" Шорохи тонут в пружинах дивана, и плывет диван из улицы в улицу, и
нигде не наткнется на настоящую историю. От шуршания по камням вытерлись
спины прохожих, водопадами льется луна, ночь негромко стучит в голове
молотком из различных предметов - связки бубликов рыжих волнуют меня и
качают в стороны, на поворотах вываливается капуста из прогнивших бревен, и
черные тополя ловят ее распухшими от темноты губами..." (по-моему, я
ошибся, и это называлось "Взгляд со стены")

                                *

      "Анна Каренина написана очень муторным языком, но одна замечательная
фраза там есть - Каренин говорит Анне: "Копаясь в своей душе, мы часто
выкапываем такое, что там лежало бы незаметно." И, если уж вспомнили о
душе, вот еще замечательное место из специфического романа "Маски"
Бугаева-Белого: "Успокойся, душа моя, что тебя нет в том, чего тоже нет,
что в деревьях, чуть тронутых, шаркает шаг пешехода..." А закончим мы, как
в анекдоте: "Одевайся, душа моя, и удаляйся." Эти три фразы я должен был бы
поставить в эпиграфе. И это идиотское удушье: " - в двенадцать часов по
ночам -
                 - коридорами лет!" ("Московский чудак", - ну, на сегодня я
чудак питерский). А теперь попробую прервать поток цитат - возможно,
потоком автоцитат.

                                *

      В Минске мне снилась русалка. ("от сна ошалев и печально повиснув на
прутьях ресниц...") О ней я расскажу позже. ("пронзительно возникшая во
сне...")
      Если закрыть глаза, то легко увидеть солнце, которое одновременно
излучает и поглощает свет; лучи скользят в двух направлениях, как золотые
птицы.
      Когда мне было шесть лет, я увидел, что - если я останусь
бессмертным, то через миллионы лет, когда все уже расплавится - придется
быть лучом, потому что возможна будет только эта фигура: луч, пляшущий на
кипящей плоскости.

                                *

      Когда мне было шесть лет, от нас уехал - куда-то на юг - отец. Я не
хотел, чтоб он возвращался - он и не возвращался, правда, по другой
причине: не хотел не только я. Вампирически-жалостливые соседки спрашивали
(с соответствующими рожами): "Папа-то пишет?" Естественно, я их ненавидел.

                                *

      Мамины дед и бабка были красными директорами где-то в Волгограде.
Красный дед бегал с именным наганом за красной бабкой (во хмелю, конечно)
и, в конце концов, убил, а через месяц был, в свою очередь, убит
ненавидевшим его сыном (дядей моей матери). Сын (дядя) отсидел, вся семья
была ему благодарна, но историю эту, по возможности, скрывали, и мама долго
верила в романтичную версию: после смерти бабушки дедушка не прожил и
месяца, такая вот любовь...

                                *

      "Я бежал по сырому песку и выпускал их одно за другим - целая
вереница неизвестно кому адресованных воспоминаний. После каждого - в
голове легкий звон, в груди пустота, и вот я лечу вслед за ними, пущенный
чьей-то сильной рукой.
      В песке ямка. Я выливаю туда горсть воды и смотрю, как быстро она
уходит в песок. Повторяю снова и снова. Через мгновение песок уже сухой. Я
сижу, подогнув ноги, раскачиваясь с ветром. Я горсть песка.
      Она появилась из нараставшей волны. Ветер тронул мое плечо, я поднял
голову и увидел ее светящееся тело. Когда она подошла ближе, то оказалась
полупрозрачной, как медуза, с такой же склизкой поверхностью. Это было
ужасно - я не мог отвести глаз и не в силах был прикоснуться.
      Она переливалась и таяла под солнцем, испарялась, шипела, уходила в
песок."

(кто-то плакал; слезы лежат на песке стеклянными шариками; если кидаешь
такой шарик в море, приходит русалка; потом она всегда умирает; приходится
снова бросать, кормить волны, гладить руками ненасытное стадо; но мне не
уснуть, это я приношу ей гибель) "Девушка из моря ушла в песок, я остался
на берегу: лежать на сыром песке, грезить под унылые крики чаек, слушать
разговоры звезд с рыбами - из двух синих глубин. Я понимал только одно:
глубина ее глаз была больше, чем эта - в ней были свои звезды и свои рыбы,
они пели и смеялись..." и я не спал, когда ее видел.

                                *

      Hо почему так холодно в комнате? Кто-то хромает по коридору. Ватные
одеяла - одно на другом, до потолка. Ко мне в больницу пришел отец, я не
стал к нему спускаться. Передали от него - копченую рыбу, банку варенья.
Банка тут же весело хлопнула об асфальт, рыбу, когда стемнело, съела
больничная кошка.
      Один старичок, учитель из села Сидоровское, учил меня играть в
шахматы. Когда его выписали, я скучал. Через несколько лет я дошел до
Сидорихи на лыжах по Волге, лед потрескивал, было страшновато и замерзли
руки. В Сидорихе я пил чай, в тепле разморило, и все же часа через четыре я
вернулся домой - мама не знала, куда я пропал. В шахматы я ему проигрывал,
иногда удавалось вничью, а как сыграли в тот вечер - не помню. Зато помню,
что чай был с блинами и черничным вареньем ("истинно русская еда", -
приговаривал учитель) и что назад я шел быстро и весело.

                                *

                   Я долго плыл, но весь не утонул.
                   Осенний город машет парусами,
                   И гул проспекта заглушает гул
                   Того, что в нас ломается с часами:
                   Четыре стрелки, уши, голова,
                   Метелка, что торчит из рукава,
                   И прочее... С разбитыми носами,
                   Мы учимся не понимать слова:
                   Я долго спал, но не проснулся весь, -
                   Скорее, ты находишься не здесь,
                   А там, где плавал, и, глотая воду,
                   Как поплавок, которому пора,
                   Hе удержавши щучьего пера,
                   Летишь навстречу бледному уроду.


                                *

      Девочка растроганно смотрит на маму: "бедная, как она устает, как ей
с нами трудно, мамочка моя, хорошая..." Мама поворачивается и, не выдержав,
взрывается: "Да не смотри ты так на меня! Что молчишь? Волчонком смотришь!"
      Девочка не знает, кто ее отец. Hа все ее расспросы мать отвечает
слезами. Девочка упорна. Однажды, расплакавшись, мать называет ничего не
говорящие фамилию, имя, отчество. Все это быстро забывается.
      Девочка стоит на трамвайной остановке. Hа маминой работе устроили для
детей новогоднюю елку, будут раздавать подарки. Трамвая нет уже полчаса,
варежек нет уже давно, руки красные, как вареные раки. В прошлом году она
была в костюме лисички, у нее были слова: "Ты медведь, а я лиса - вот какие
чудеса!" Руки очень болят. Девочка плачет. (в седьмом классе она сбежала в
детдом; у нее злой отчим; в газете была статья)

                                *

      Шел дождь. Я шел по л