ому счету помощь эта была не настоящая. Он  учил
ее только тому, что требовалось тогда, а  главное,  что  потребовалось  ей
теперь, она уже осваивала без него. Но помощь  все  же  была,  потому  что
поначалу нужно всплыть на уровень. И Дегтярев, напомнивший о помощи, попал
не просто  в  список  мести  -  он  в  этом  списке  был  одним  из  самых
ненавистных.  Но  время  расчета  все  не  наступало...  В  коридорах  они
кланялись, а попав - что бывало все чаще - в одну поездку, в самолете и  в
автобусах садились далеко друг от  друга.  Если  необходимость  возникала,
обращались друг к другу, конечно, по имени-отчеству. Время еще не  пришло,
но она знала, что придет...
     - Извини,  -  сказал  Дегтярев,  -  не  спится  никак.  Давай  выпьем
вместе... вспомним... Или совсем все ушло?
     Она не торопясь запахнула халат,  завязала  пояс,  сунула  щетку  под
подушку,  сбросила  полотенце,  недосушенные  волосы  рассыпались,   сразу
завившись в слишком мелкие кудри.
     - Что ж, давай выпьем, Коля, - сказала она и увидела, что спокойствие
ответа подействовало, он съежился, сник, сразу стало видно то, что она уже
давно замечала при случайных встречах: старый,  старый  человек  с  быстро
редеющими  растрепанными  волосами.   Молодежная  куртка  висит  на  худых
плечах... - Сейчас стакан принесу.
     Она вернулась в  ванную,  споласкивая  стакан,  смотрела  в  зеркало.
Выглядела, несмотря на  усталость,  после  душа  прекрасно,  глаза  сияли.
Больше тридцати сейчас не дашь... Вышла в  комнату,  подвинула  к  кровати
кресло, подставила стакан. Он налил  ей  немного  -  знал,  что  почти  не
переносит коньяка, - себе две трети стакана, выпил сразу, чуть двинув в ее
сторону рукой: "Ну, твое здоровье,  бывшая  любимая..."  Она  тоже  выпила
сразу все, что он налил, и, перегнувшись в  кресле,  поставила  стакан  на
столик. Халат распахнулся на груди, она не поправила его. Все  шло  по  ее
плану, только слишком  быстро,  ей  на  минуту  стало  мерзко...  Дегтярев
некрасиво, не вставая  с  кровати,  потянулся,  обнял,  она  увидела,  что
выпитое им до прихода не прошло  бесследно,  движения  были  нетверды,  он
плыл, глаза разъезжались.
     - Зря ты пьешь так много, - сказала она. - Совсем печень  загубишь...
Тебе ведь шестьдесят пять в этом году?
     Это он выдержал - сделал вид, что не слышит, тащил с нее халат... Она
позволила ему уложить ее на кровать. Лежала, не прикрывшись, закинув  руки
за голову, чуть согнув в колене  левую  ногу.  Свет  от  торшера,  хоть  и
неяркий, захватывал ее всю. Она покосилась вниз - на светлых  волосах  еще
поблескивали капли воды, это было так красиво, что она поняла -  все  силы
потребуются,   чтобы   победить   собственное,    жестокое,    мучительное
возбуждение. Дегтярев лихорадочно  стаскивал  одежду,  рвал  через  голову
свитер. Она успела заметить, что майка на нем  несвежая,  и  почувствовала
чужой  запах,  который  всегда  вызывал  острое  отвращение,  если  кто-то
раздевался при ней - например,  в  бане,  куда  ходила  иногда  с  другими
телевизионными дамами... Это и  есть  конец,  подумала  она,  когда  запах
ощущается как чужой. Раньше не замечала... Впрочем, он раньше  был  моложе
и, вероятно, опрятней...
     Когда он рухнул,  вцепился  по-прежнему  сильными  руками,  приблизил
лицо, напрягся, зашептал - ну, вот, вот, а  то...  придумала...  разве  мы
можем расстаться?.. ты же не можешь без меня... ты же пропадешь... и  я...
я брошу ее, выходи за меня, сейчас только и жить... ах, ты, стерва, как же
ты могла думать, что ты меня бросишь... маленькая блядь... ну,  вот,  вот,
вот... - Он всегда называл ее всеми непотребными словами в такие минуты, в
этом был их кайф, они оба знали, что в этих словах исходит самое  истинное
в их страсти, и когда он уже замолчал, и стал закрывать  глаза,  и  дышать
все тяжелее...
     Она усмехнулась.
     Он открыл глаза и увидел ее усмешку.
     - Ничего не получится, - сказала она. - Ты хорош только, когда у тебя
есть власть. А власти  больше  нет.  И  любовь  моя  высохла,  чувствуешь?
Понимаешь, Коленька? У тебя  больше  нет  надо  мною  власти,  и  никогда,
никогда, никогда ничего хорошего у  нас  не  получится...  Ведь  вся  наша
страсть - твоя власть... Оденься, простудишься.  Они  совсем  не  топят  в
комнатах, чтобы лучше спалось.
     Она лежала на спине, снова закинув руки за голову и слегка  согнув  в
колене левую ногу, и торшер освещал ее всю, но капли воды уже не  блестели
на  светлых  волосах.  Пожилой   мужчина,   стоя   посереди   ее   номера,
застегивался, руки его заметно вздрагивали, он смотрел мимо нее и дышал  с
чуть слышным всхлипом в конце каждого вздоха.
     Потом он ушел, прихватив с собой недопитую бутылку.
     Снова лилась вода, шел пар, запотевало зеркало. Она лежала  в  ванне,
рука двигалась отчаянно и неутомимо, но все  было  бесплодно,  только  все
больнее и больнее, она выгибалась, рука уходила в голубоватую воду  и  там
двигалась,  ненавистный,  неловкий,  нежеланный   палец   скользил   среди
всплывающих в воде волос, она  выгибалась  все  выше,  выше,  стонала  все
громче и все отчаяннее понимала, что ничего не будет.
     Ну, прости же меня, взмолилась она, да, я отвратительна, зла, я  хочу
мести, но неужто непозволительна месть за убийство, а ведь  они  все,  они
все убивали меня, потому что всякое унижение для меня - это  смерть,  и  я
всякий раз умирала, а они даже не знали об этом, но  ведь  они  же  хотели
меня унизить, они же делали все сознательно, так неужели  же  простить?  Я
готова простить Андрею, он не хотел моего унижения, просто он так устроен,
он не чувствует тонкостей, не видит деталей, не ощущает полутонов,  он  не
хотел меня унизить, он причинял мне зло без намерения. Но все другие - они
были злы, и любовь их  была  злом,  и  неужто  нет  прощения  моему  греху
злопамятства, неужто я такая же, как они, коли на зло отвечу злом?
     Прости же, прости меня, молила она.
     И из пара, из запотевшего зеркала к ней плыли  мерзлые  улицы,  чужие
подъезды, разбитые такси, грязные постели, она  слышала  чуть  хрипловатый
голос  с  безукоризненно  московским  выговором  и  тембром,  она  ощущала
единственный не чужой запах, прикасалась к не чужой коже, ощущала на  лице
не чужое дыхание... Успокойся, сказал  он,  ты  же  не  святая,  ты  живой
человек, и это - твой грех, но он не самый страшный, и не  самым  страшным
злом отвечаешь ты на зло, и никто не знает меры ответа, успокойся, отмолим
любовью, успокойся, бедная моя девочка.  Он  положил  свои  очки  на  пол,
рядом, и в  какой-то  момент,  вывернувшись,  она  увидала  это  маленькое
стеклянно-стальное  насекомое,  металлического  кузнечика  с   вывернутыми
горбатыми лапками, трогательного и беззащитного.
     Она застонала, закричала, зажимая себе рот, чтобы крик не был  слышен
в соседнем номере сквозь шум все еще льющейся воды.
     Утром ее долго будили звонками из рецепции. Она ответила,  что  плохо
себя чувствует и хочет отлежаться, - приедет сама прямо на встречу и  обед
с представителями второго или какого там национального канала.



                         СРЕДНЕЕ ПОВОЛЖЬЕ. ДЕКАБРЬ

     Две "Волги" и "уазик", выкрашенный белым по обводам, как для  парада,
рванули от барака на краю летного  поля  и  остановились  у  трапа.  Дверь
отъехала внутрь и в сторону, они вышли, ветер  с  мелкой  снежной  крошкой
рванул полы серых английских пальто, вцепился  в  темные  норковые  шапки,
особенно злобно принялся за генеральскую шинель и не по сезону фуражку.
     - Все щеголяешь, Ваня, - усмехнулся, прикрываясь  от  ветра  и  спеша
вниз по трапу, один из прибывших. Красивая седина  выбивалась  из-под  его
шапки, пальто сидело на нем особенно ловко,  и  по  трапу  бежал  он  вниз
быстрее всех. - Смотри, простудишь головку, какой из тебя стратег будет?
     - А пошел ты с шуточками на хер!.. - прошипел генерал, воюя с ветром.
- Шутник...
     Захлопали дверцы машины, первым рванул с места "уазик"  с  генералом,
следом пристроились "Волги", и через минуту небольшой кортеж уже несся  по
сизой бетонке, будто дрожащей и  виляющей  под  редкими  струями  поземки.
Белесая  плоская  степь  уносилась  в  обратную  сторону,  в  степи  вдруг
возникали длинные бетонные бараки, горбы  подземных  хранилищ,  засыпанных
землей, обнесенных многорядной  проволокой,  панельные,  этажа  в  четыре,
сооружения без окон... Навстречу, тоже на  порядочной  скорости,  пронесся
бэтээр, за ним, с небольшим  интервалом  -  еще  один.  И  снова  опустела
дорога, снова мелькали  в  степи,  уже  едва  видные  в  быстро  темнеющем
синеватом воздухе, бараки, хранилища  и  гаражи.  И  тоска,  какая  бывает
только в промерзшей зимней степи, все ниже спускалась вместе с мгновенными
сумерками и ночью, засветившейся редкими кучками огней.
     Через полчаса они уже сидели в яркой, жарко натопленной столовой,  на
скатерти стояли тарелки, фужеры, бутылки. И обязательный изыск  охотничьих
домиков и саун - вялая зелень букетиком в центре каждого блюда с колбасой,
рыбой, сыром - не была забыта здешними хозяевами.
     Пиджаки гости уже повесили на спинки стульев и остались, конечно,  по
холодному времени и полевым условиям, в пуловерах  и  кофтах,  поддетых  в
дорогу поверх обычных рубашек с галстуками. Генерал разлил, чокнулись  "за
приезд", выпили. Молча начали закусывать - полет был долгий, проголодались
все как следует. Выпили по второй, закурили.
     Стены столовой были обшиты панелями лакированного светлого дерева.  В
углу стоял большой холодильник, в другом - большой телевизор на  маленьком
столике с  хилыми  раскоряченными  ножками.  Окна  были  плотно  задернуты
шторами из ярко-желтой ткани.
     Сквозь эти шторы желтый свет ложился вытянутыми  прямоугольниками  на
снег, все ползущий и  ползущий  по  двору  стоящего  на  отшибе,  на  краю
военного городка, домика. Высоким забором огорожен пустой  двор,  у  ворот
ходит часовой, длинный, до земли тулуп с поднятым воротником  придает  ему
вид шахматной фигуры - ладьи или ферзя. Ползет по двору  снег,  переползая
освещенные прямоугольники, словно таящийся лазутчик; ползет снег по степи,
начинающейся прямо за забором; ползет по черному небу над домиком  светлый
дым из его трубы; ползут  облака  над  поселением  из  двухэтажных  домов,
длинных, многооконных, уже засыпающих и гасящих свет,  -  рано  ложатся  в
декабре офицерские семьи, и над трехэтажными казармами,  разом  померкшими
всеми окнами после отбоя, и над памятником на  центральной  площади  между
домом офицеров и штабом... Ветер к ночи почти утих, и не  поймешь,  почему
все ползет и ползет снег - словно облака по земле.
     В столовой уже отодвинули тарелки, уже накурено.  Лысый,  с  белесыми
бровями и ресницами человек отодвинулся  от  стола,  закачался  на  задних
ножках стула, вздохнул.
     - Ну, начнем  работать,  товарищи?  -  он  глянул  на  генерала.  Тот
немедленно встал, быстро привел себя в  порядок  -  мундир  его  висел  на
спинке стула, резинка форменного галстука была расстегнута, и он свисал  с
рубашки,  удерживаемый  зажимом,  -  и  вышел.  Через  минуту  вернулся  с
подполковником в полевой форме. Сидевшие за столом уже подтянулись,  будто
и не ужин был с коньяком, а обычное долгое совещание.  Немолодая  тетка  в
белом, как у  медсестры,  халате  быстро  вынесла  тарелки,  осторожненько
сдернула с полированного стола,  свернула  вместе  с  крошками  и  утащила
скатерть. Подполковник стоял молча. Наконец тетка ушла с последней вилкой.
     - Садись, подполковник, - сказал лысый. Седой, с одутловатым лицом не
то мальчика, не то пожилой бабы, подвинул стул.
     - Благодарю, Игорь Леонидович, - сказал подполковник, садясь  чуть  в
стороне от стола, как и положено  вызванному  для  доклада.  Седой  поднял
брови.
     - А вы откуда же меня знаете?
     - Как комсорг части во встречах участвовал на Новой площади...
     - Бывает, что память и подводит, подполковник,  -  перебил  лысый.  -
Бывает, обознаешься... Понял?
     - Давай, Барышев, докладывай. - Генерал хмуро покосился на лысого.  -
Товарищи устали, не тяни, расскажи, какие результаты - и все...
     - Слушаюсь, товарищ генерал. Разрешите сразу по итогам?
     - Давай по итогам...
     -  По  итогам  подготовки  специальной  группы  в   учебном   центре.
Докладываю, Иван Федорович: мною была организована  проверочная  операция,
полностью имитирующая выполнение основной задачи,  поставленной  как  цель
подготовки. В  операции  были  задействованы,  кроме  специальной  группы,
выполняющей эту задачу, военнослужащие из личного состава учебного центра,
в частности, преподаватели спецотделения, работавшие с  группой,  на  трех
автомашинах  "Волга".  Все  участвовавшие  в   операции   были   вооружены
соответствующим задаче стрелковым и иным оружием.  Специальной  группе,  а
также группе, имитирующей противника на трех автомашинах...
     - Какого, на хер, противника, Барышев?! - генерал не выдержал.  -  Ты
что, совсем опупел?
     - Была поставлена задача, Иван Федорович.  -  Барышев  встал.  Стоял,
глядя на генерала сверху вниз, твердо,  но  не  вызывающе.  -  Я  выполнял
учебную задачу наилучшим образом, чтобы иметь  настоящее  представление  о
возможностях подготовленной группы. С этой целью участвовавшим в  операции
были выданы боеприпасы и разъяснено,  что  операция  боевая.  Кроме  того,
членам специальной группы я  обещал  по  окончании  операции  организовать
встречу с семьями, о  чем  просил  вашего  разрешения  и  что  вами,  Иван
Федорович, было разрешено. Семьи прибыли спецрейсом из  Москвы  уже  в  то
время, когда операция началась...
     - Погоди, подполковник, насчет семей. - Лысый  перестал  качаться  на
стуле, смотрел на Барышева с интересом, в желтых глазах отражались огни не
то низко висевшей над столом люстры, не то какие-то дальние, невидимые.  -
Значит, если я тебя правильно понял, они там боевыми хуячили? Всерьез?
     - Так точно, товарищ секретарь. - Повернулся к лысому Барышев, и  тут
уж генерал вздрогнул и даже крякнул, будто на ногу ему  наступили.  -  Так
точно, огонь велся на поражение...
     - Хорошая у  тебя  память,  подполковник,  очень  хорошая...  -  Огни
плясали в желтых глазах. - А я в комсомоле никогда не работал, откуда ж ты
меня знаешь?
     - У меня действительно хорошая память. - Барышев глянул лысому  прямо
в глаза и не отвел взгляда от желтых огней, смотрел спокойно, только  чуть
гуще стал смуглый  румянец  на  щеках.  -  Я  профессиональный  разведчик,
специалист по военно-диверсионной работе, я обязан иметь хорошую память...
     - Погодите, -  перебил  его  седой  комсомолец,  -  а  если  бы  ваша
спецгруппа с заданием не справилась?
     - Проверочная операция дала бы  тем  более  важный  результат.  Я  бы
доложил о необходимости создания и подготовки новой группы, зато  была  бы
гарантия, что не способные выполнить задачу люди не будут  использованы  и
не подвергнут риску всех, кто взял на себя ответственность за  операцию...
В этом случае семьи должны были быть доставлены на  аэродром  к  обратному
спецрейсу соответствующим образом подготовленным автомобилем...
     - Сам готовил? - усмехнулся лысый.
     - Так точно. В автобусе были  установлены  дополнительные  емкости  с
бензином, расчетным образом ослаблены гайки крепления передних колес...
     - Ну,  ты  даешь,  подполковник.  -  Лысый  покрутил  головой.  -  Но
спецгруппа, значит, оказалась на высоте?
     - Спецгруппа с задачей справилась, несмотря на то,  что  противниками
были высококвалифицированные  профессионалы,  которые  преподавали  членам
группы боевые дисциплины. Видимо, подействовало понимание  членами  группы
зависимости свидания с близкими от результатов их действий. Кроме того,  я
предполагаю, что члены группы догадывались о  решении  судеб  их  семей  в
случае неудачи проверочной операции. По крайней мере, я  не  дал  никакого
ответа, когда мне был задан соответствующий вопрос старшим этой группы. Он
же во время операции действовал эффективнее всех...
     - А, каратист, - седой засмеялся. - В Лондоне он тоже  наших  метелил
будь здоров... Ну,  Барышев,  и  сколько  ж  ты  народу  замочил  на  этом
экзамене?
     - Одиннадцать убитыми, Игорь Леонидович.
     - А раненые были? -  снова  огни  зажглись  в  желтых  глазах,  снова
закачался лысый на ножках стула.
     - Раненых не было. - Барышев опять глянул прямо в  кошачьи  глаза,  и
огни погасли. - Я лично был на месте операции через три  минуты  после  ее
окончания и проверял...
     - Одиннадцать.  -  Генерал  встал,  отошел  к  окну,  чуть  отодвинул
занавеску, поглядел на снег, уже не ползущий редкими струями, а  ложащийся
под ветер волнами низких сугробов. - Одиннадцать... Ты, Барышев, много  на
себя взял...
     - Товарищ  генерал,  во  время  последних  учебных  десантирований  в
дивизии погибло четырнадцать,  вы  знаете.  Учитывая  важность  задачи,  я
считаю  потери  минимальными.  Тем  более,  что  преподавательский  состав
спецотделения учебного центра по действующим документам положено обновлять
регулярно...
     - Молодец, подполковник. - Лысый перестал качаться, стул встал на все
четыре ножки.  -  Молодец...  Ты  что  кончал?  Кремлевский  курсант?  Или
Рязанское?
     - Москвич, - коротко ответил Барышев.
     - Понятно, - лысый  кивнул.  -  Значит,  после  операции  готовься  к
академической деятельности... Чтоб с делом покончить,  отвечай  прямо:  за
команду ручаешься?
     - Ручаюсь.
     - Ну и спасибо... Иди, подполковник, отдыхай...
     Они стояли на крыльце, глядя, как Барышев садится  в  "уазик",  резко
разворачивается к воротам и вырывается на бетонку, едва дождавшись,  чтобы
неловкий солдат в тулупе дал дорогу.
     - Ну и что с ним дальше делать? - Лысый сказал  негромко,  почти  без
вопросительной   интонации,   будто   сам   себе.   -   Больно   гордый...
Профессионал...  А чтобы промолчать - не удержался, всех знает... Пижон...
Как считаешь, Игорь Леонидович?
     - Думаю, ты прав. - Седой ступил с крыльца, пошел к машинам как  был,
в одном свитере, только  шапку  надвинул  глубже.  Остановился,  сказал  с
невидимой усмешкой: - Профессионал... А я, ты знаешь, любитель...
     "Волга" вылетела на бетонку. Лысый поежился и ушел в дом.
     На повороте, на темной улице среди спящих домов, "Волга" встала рядом
с вездеходом. Посидели минуту, не выходя. Потом дверца "уазика" открылась,
офицер ступил на снег, встал  у  машины.  Словно  в  театре,  в  этот  миг
показалась из-за снеговых туч и наполнила ночь зеленым светом луна. Темным
бликом мигнул в правой руке Барышева пистолет, он шагнул к "Волге"  -  тут
же дверца ее распахнулась  и  из  глубины  машины  ударила  -  негромко  и
коротко, словно одно слово, отбитое пишущей машинкой, -  серия  выстрелов.
Седой бросил пистолет с нелепо удлиненным глушителем стволом  на  сиденье,
выскочил, втащил тело в "уазик", не садясь,  крутанул  баранку  вездехода,
уперся, подтолкнул - машина медленно поехала  к  стене  дома,  въехала  на
тротуар, косо стала...  Седой  вернулся  в  "Волгу",  прицелился...  После
третьего попадания бак рвануло, огонь поднялся к  окнам  второго  этажа...
"Волга" прыгнула с места  и  помчалась  к  центру  городка,  к  площади  с
памятником - там можно было развернуться и не торопясь ехать  к  гостевому
домику другой дорогой.
     Он знал этот унылый поселок, как свою ладонь,  здесь  семнадцать  лет
назад служил в комендантской роте.
     Солдат в тулупе открыл ворота, заглянул в машину, козырнул. Потом  он
долго запирал въезд. Наверное, утихомирились, думал он, больше выезжать не
будут, суки. Побродил по двору - нелепый ферзь  среди  белых  волн  низких
сугробов и черных проплешин еще не занесенной земли. Подошел к светящемуся
апельсиновым светом окну. Тени - длинные, уродливые - двигались, поднимали
стаканы, выпускали к потолку сигаретный дым... Если