но и занудливо.
Временами его рассказ прерывался. Он закусывал золотыми зубами нижнюю
губу, качал грязной головой, глядя на Граматчикова:
   - Смотрю: вроде бы - ты! В то ж время подменный какой-то. Чужой. Да...
нехорошо получилось. У нас тоже шибко хорошего мало было. Должно,
наполовину в первую зиму вымерли. Сторожа наши за все пулей расчет вели.
Мы их тоже сокращали, но не в том количестзе.
   Перезимовали худо-бедно. Потесней бы жить, покрепче вору за вора
держаться. Куды ж там?! Пожаловал этапчик с Широкого, в ем - полный
комплект беспредела.
   Как полагается - резня началась. Ментам такое мероприятие на руку,
плановое оно. Усмирить не успели тех лихих людишек, за своих принялись.
Ржанникова знал?
   Фунт кивнул, склонив вбок изувеченную шею, а после снова преклонил
стриженный тупыми ножницами затылок к серым теплым доскам.
   - Дружил он с Конотопом. Кажись - хохол, но определенно трудно сказать.
Прыщеватый такой, злой.
   Грех и порок в нем сошлись родными братьями. Кто прознался за его сучье
прошлое, ума не приложу. Сдается мне-с Ванино за ним характеристика пришла.
   Взяли мальца без хипиша при картежных делах, допросили чин по чину,
приговор вынесли. Сидит, буркалы выкатил, немой, будто пень. Повели
кончать в баню.
   Я еще пожалел стервеца, зарезать хотели. Ну да там такие исполнители
были: пока до живого доберутся - вымучают человека. Давай, говорю, повесим
паренька.
   Хряк рылом закрутил, но потом согласие дал - повесить. Петля - орудие
проверенное. Ею святых на Соловках кончали, чтоб кровя не пускать. Как ни
кровожадны большевички были, а святой крови стеснялись...
   - Гони больше-"стеснялись"! - пробурчал с ухмылкой Фунт.
   - А чо?! - возмутился Сосулька. - Не все ж они из бандитов. Мужики
обыкновенные среди них тоже встречались. Со мной сидел один на пересылке,
человек - человеком. Да и Гаранин в Пасху не расстреливал.
   - Рассказывай! - перебил Граматчиков.
   Сосулька шмыгнул тонким носом, улыбнулся закатному краешку солнышка,
уплывающему за горбатую спину сиреневого хребта.
   - Глянь, Фунтюша, какая красота на свете живет!
   В одном человеке ее нету. Ну, так доскажу. Приладили мы веревку в
надежной балочке. Подвел я напоследок к двери сучонка и говорю: "Поклонись
свету белому, когда теперь увидишь".
   - Жалостливый ты человек, Сосулька...
   - Ты дале слушай. Он, падла, белей снега, но улыбается и кричит,
совестью сучьей клянется - Жора одного с ним сучьего племени. Петля - на
шее. Разве можно в петле сбрехать?! Засомневался я, поначалу хотел уж
вести обратно для дальнейшего разбора. Посовещались. Повесили. Ему что,
сукину сыну, висит себе, язык нам кажет, мы мозги ломаем: сообщать-не
сообщать?! Решили-промолчим. Так Хряк, он же своего личного закона
отродясь не имел: с пеленок блатным пользовался. Вложил! Снова - сходняк.
Сом на нем верховодит и бочком-бочком Жорку под нож толкает.
   Народ заключенный, каждый справедливости требует, а понятие о ней не
имеет. Революция сплошная! Безголовая революция, а не сходка. Вот когда за
Никанорз Евстафьевича...
   - О нем не надо, - холодно обрезал Фунт.
   Сосулька поднял жидкую бровь, вынул из кармана расшитый бисером кисет,
сыпанув на ладонь табачку, затолкал в каждую ноздрю понемногу. Чихнул с
громадным удовольствием, рассуждая сам с собой, сказал:
   - Надо - не надо. Никанорушка бы такой смуты не допустил. Плохо у нас
там правительство гулеванило: до власти жадность большая, уважения нету.
Они на один день вперед не глянут. Вспомни, Фунтик, как четверо воров из
побега перед вахтой лежало, а Чеснок был живой, только под наркозом
состоял. Решили на него мента списать. Все - за! Один Никанорушка -
против. Чуял! Природа в нем волчья, потому и нюх такой.
   - За Жорку не договорил...
   - Так нож ему прописали.
   - Мрази кровожадные!
   - Истинно так. Приговор есть, но грех на душу никто брать не хотел. Мне
поручают исполнителей назначить, а у меня, веришь - нет, от такой
несправедливости язык отнялся. Тогда Георгий встает и произносит:
   "Наговор ваш начисто отрицаю, но против опчего мнения ходить не могу".
Взял нож. Сом сразу поплошал на глазах. Георгий сходке поклонился. Сому в
рожу - тьфу! Сам-раз! И будьте любезны-по самую рукоятку в грудях. Тут-то
разлад и зародился на полный серьез. Ржанников еще ногами сучит,
покойником, можно сказать, себя не признал, а Шмакодявка, крученый такой
лепило, все бой клеил колотый, как застонет бабьим голосом: "Не прощу себе
Жоркиной смертушкиЬ Блядва двурылая!
   - Сам-то за что голосовал, Пафнутич? - спросил Фунт и повернул к
Сосульке строгий взгляд.
   Пафнутич еще разок нюхнул табачку, не убирая, однако, слезливых
стариковских глаз.
   - Сам, как все. Дальше слушай. Жорку обмыли, одели во все чистое.
Побрил я его. У фраеров нары на гроб разобрали и похоронили в зоне. Менты
только этим годом вынуть заставили... а так все искали. Думали - рванул.
Сом после такого поворота почуял неладное к себе отношение, побег стал
готовить. Два месяца делали подкоп, землю на чердаке прятали. Вымотались.
   Поскреби-ка ее, каменную, целую ночь! Меня старшина Веркопуло
спрашивает: "Что вы, подлюки, худеете?
   Кормят вас, охраняют, воспитывают. Дрочите, чи шо?"
   Но так никто и не догадался, пока однажды к нам самолично Оскоцкий не
пожаловал. Что тебе за того мента рассказывать?! Така прокоцана шкура-хрен
обманешь. Зашел, зыркнул на лаги -те провисли, как вымя: тяжесть такая на
них схоронена. Усе ему ясно стало.
   Но понтоваться не начал, потому как, сам понимаешь, за несостоявшийся
побег орденов не дают. Факт нужон.
   факт они в свой праздник получили 10 ноября. Пятнадцать рыл выш.ю из
зоны. Всех скосили до единого.
   У них не забалуешь. Привезли на плац, сложили рядком.
   Оскоцкий пальцем тычет в покойничков, кричит от дрянности своей весело:
"Я вам - баню! Вы мне - побег! Я вам - кино! Вы мне - побег! Таперича - в
расчете!" Чо к чему кричал, раз в расчете-непонятно.
   - Кто у вас нынче на верхних нарах устроился?
   - Вишь, беспокоят тебя наши дела. Душу, Евлампий, попортить трудно...
   - За мою душу, Николай Пафнутич, не страдай.
   У руля кто стоит в воровской зоне?
   - Водяной. Кешка Водопьянов. Самостоятельный вор, тнхий, до крови не
жадный. Уже побег сколотил, с полпудика золота на материк ушло. Старается
паренек. Жаль, в слове слабоват, на одной ловкости мужицкой держится. Сам
не помышлял возвернуться? Примут тебя непременно...
   - То ушло навсегда. Жалости не осталось...
   - Как знаешь... Оно, может, и правильно: бригада ваша знатная. И бугор
ваш, рыбина скользкая, у начальства в почете.
   - Бугра оставь в покое. Не сел на воровской крюк, уже и рыбиной стал?!
   фунт поднес свое татуированное шрамами лицо к высохшему лицу Сосульки:
   - Я сразу понял - зачем ты пожаловал, с червей ходить не стоило. Говори
только о деле, иначе ухо оторву!
   - Офраерился ты, Евлампий, донельзя, - вздохнул Сосулька, -
запамятовал: вор, как нож, везде пролезет.
   - Не грозишься ли, Николай Пафнутич? - на этот раз вкрадчиво спросил
Фунт и как остановил все звуки: такая вдруг вокруг них образовалась
плотная тишина.
   Дед сглотнул слюну, голос стал ломче, но не задрожал:
   - Придержи злобу-со старым товарищем говоришь по прошлому своему
ремеслу. Верно толкуют - нрав у тебя дурковатый образовался. Лучше на ус
мотай: откуда туда грязь плывет.
   - От Дьяка!
   - Т-с-с... торопишься! Думай - какая выгода Никанорушке с того?
   - Тогда менты.
   - Такое же мнение имею. Хитрости имя не занимать. Да и вам тоже. Не
лупись. Знаю - бригадой перед поселковым советом деревца сажали. Для
свободных граждан старались. Думать без смеху не могу: Дьякушка, злодейчик
всероссийский, как Ленин, улучшает ихню жизнь. У других зэков все
по-людски: вышел, заглотил банку спирта, поймал бабу посговорчивей, в рожу
менту дал и прямым ходом - в БУР. У вас благородно получилося. С чего бы,
Фунтик?
   - Замочи один рога - всю бригаду спалит. Воры выносят решение, и все
ему подчиняются...
   - Не туда гребешь. У воров всегда опчая выгода, а у вас бугор пенки
снимает...
   - Дьяков керосин! Не отпирайся! Жалею - горло старой жабе не порвал!
   - Опять ты к чужой глотке тянешься. Разве можно за фраера-бугра на
уважаемого вора руку поднимать?
   Стыд-то какой! Тебя самого, когда выписывали из воров, с миром
отпустили. Могли иначе постановить...
   Николай Пафнутич глубоко вздохнул, высморкался, старательно вытер
ладонь о голенище яловых сапог.
   Чахлая полоска заката, переливаясь, умирала в слезливых глазах
Сосульки, огорченного поведением Граматчикова.
   - ...Стал бы тогда твой час последним перед вечностью. Кто понять
сумел, нужное словцо замолвил?
   Молчишь. У Никанора Евстафьевича и грех, и доброе дело душа спрятать
может. Он для тебя в ней добро нашел. Помягчай к нему, парень. Просьба
наша такая.
   Е1це ответь мне, Фунтик, кто это догадался партийного крикуна на
картине намалевать? Опять бугор ваш?!
   - Xo-ть бы и я!
   Николай Пафнутич дышит с тяжелым присвистом: или смеется про себя, или
возмущается, не поймешь.
   Но говорит ровно, не говорит даже, а выговаривает, как нашкодившему
мальчонке:
   - Ты - нет. Ты можешь "медведю" брюхо распороть, грохнуть кого по
запарке. Далеко думать тебе не дано. Длинные, змеиные мозги для такого
дела нужны.
   Особенные, я бы сказал. Бугор, получается... Хорошую сеточку плетет
фраерок, чтоб золотую рыбку выудить.
   Для себя...
   Искалеченная улыбка, сменившаяся короткой судорогой, тронула лицо
Граматчикова. Он примерился к Сосульке тем же невыразительным взглядом, от
которого многим становилось неуютно еще до того, как Евлампий вынимал нож.
Он сказал:
   - Делить нас пришел. Не по-вашему у нас скроено?
   Но, благо, нету у тебя такого клина. Одно ботало, и то поганое. Его
оторвать можно. Инструмент - при мне.
   - Старость смертью не напугаешь, Фунтик. Ты же не бандит с большой
дороги, не потерявший совесть комсомолец. Сурьезный вор... в прошлом.
   - Тогда не вози по сухому пузу мыло. Говори - с чем пришел? Кроишь,
мозги наизнанку выворачиваешь. Завязывай!
   Сосулька пошевелил губами, поглядел на Граматчикова, почесал грязную
голову:
   - Неправду с тобой играть не стану. Рушится наше дело. Дорога в тропку
выродилась, а тропка повела честных воров к кладбищу. Колымские блатные
постановили беречь тех, кто всю жизнь жил и живет по нашим законам. Меж
пальцев у ментов прокрался Сосулька, чтобы передать тебе лично их низкую
просьбу.
   Должны вы с бугром твоим крученым вывести на свободу в целости и
сохранности Никанора Евстафьевича.
   А коли кто из вас раньше его по ту сторону образуется...
   извиняйте.
   - Кончай! Фраерам жевать надо, мне и так ясно, что дело темное. Буду с
Вадимом толковать.
   - Осторожненько только...
   - Учишь?!
   - Зачем? Совет даю. По старости разума, слава Богу, не лишен. И на
меня, в крайности, не цельтесь: во мне проку мало. Другие есть головы вашу
судьбу решать.
   - Шкуру бережешь, Николай Пафнутич?! Береги.
   Кому она только нужна? Крови в тебе тоже не осталось: одна желчь с
хитростью пополам. Тоскливый ты человек. Муторный. Ответ получишь после
нашего разговора.
   Граматчиков встал, потянулся, медленно растворяясь в темно-сиреневых
сумерках, направился к бараку.
   Николай Пафнутич поежился, запахнул телогрейку, опустил у шапки уши.
Кровь почти не грела, потому так приятно было спрятаться в старую, но
добротную одежонку.
   Вор, одиночество, ночь. Наконец-то их оставили в покое...
   - Иди сюда, Евлампий! - позвал Граматчикова бригадир, когда, выпив
кружку воды из стоящей у порога деревянной бочки, тот начал стаскивать
сапоги. - Послушай, что придумал Убей-Папу.
   - Вадим Сергеевич! - заломив руки, воскликнул успевший обзавестись
остренькой бородкой почтальон и культработник. - Это не я придумал.
Общелагерное мероприятие. Плановое! Распоряжение спущено руководством
колонии. Я обязан проводить его в жизнь.
   Самодеятельность есть форма выражения личности в искусстве, развитие
коллективной культуры масс.
   Граматчиков сел на нары к бригадиру, спросил:
   - Что-нибудь доброе?
   - Самодеятельность хочет организовать. Песни, пляски, читать стихи. В
общем, кто на что способен.
   - А пахать за нас кто станет!
   - После работы за счет личного энтузиазма.
   - Добровольные идиоты, значит?
   - По участвовать будем...
   Упоров собирался еще что-то сказать, однако с ближних нар склонился к
столу Зяма Калаянов, улыбнулся культработнику и спрыгнул на пол. Раскинув
руки, он прошелся петухом вокруг гостя, громко объявил сиплым голосом:
   - Вальс-чечетка с храпом на животе! Начали!

   Куды идешь?! Куды идешь?!
   Куды шкандыбаешь?!
   В горком-за пайком!
   Хиба ж ты не знаешь?!

   - В БУРе шесть раз бацал на "бис".
   - А без храпа и без слов можно? - спросил Сережа Любимов. - Просто
вальс-чечетка в исполнении члена передовой бригады...
   - Обворовываете искусство! Весь смак в храпе и народных словах.
   - Пиши Калаянова, - распорядился Упоров, - будет бацать без храпа и
молча.
   - Насилие, - вяло протестовал зэк, - искусство этого не терпит. И
музыки нет.
   - Музыка найдется, - Ольховский поднял подушку, достал отливающую
зеленоватым перламутром губную гармошку. Протер рукавом инструмент и
поднес к губам со словами: - Что предпочитаете?
   - Водку с балычком. Если все съел сам - валяй "Амурские волны".
   - Тра-та-та! Та-та-та-та! Трата-та-та!
   Понеслись чуть скрипящие звуки. Калаянов сложил руки за спиной и,
закусив кончик языка, отстучал первые такты чечетки. Крутнулся вокруг оси,
снова заполнил проигрыш чистыми ритмическими ударами.
   - Имея такие ноги, воровать! - Гарик Кламбоцкий перестал штопать дыру
на рукаве линялой тельняшки. - Ты должен был плясать в ансамбле Советской
Армии.
   - Лучше - МВД! А это видел?
   Зяма грохнулся на живот и сделал в такт музыке несколько
недвусмысленных движений. Вскочил, эффектно закончив номер, упав на колени
перед почтальоном и работником культурного фронта.
   - Высокий класс! Можно казать в Большом театре.
   - Но без храпа, - Убей-Папу умоляюще посмотрел на Дьякова, - скажите
ему. За храп с меня голову снимут.
   - Скажем, скажем, - пообещал Никанор Евстафьевич, - ты еще бандеровцев
запиши в свою бумагу. Что скажешь, Иосиф?
   - Заспиваем? - Гнатюк дернул Семченко за рукав исподней рубахи. -
Согласный, Грицко?
   - Почему не спеть? Эй, самостийники, греби до нас!
   Сидаите рядышком.
   Украинцы сели в проходе между нар, одаривая друг друга смущенными
улыбками, как будто были в гостях у незнакомых хозяев и пытались угадать,
что позволено в этом доме, а чего не позволено. Они шептались,
перемигивались, подшучивая над простоватым Клюваченко, успевшим
переодеться в цветастую косоворотку.
   Семченко кашлянул строго и выразительно, сразу тлаза певцов вросли в
запевалу, признав в нем единственного на данный случай вожака. Грицко
хватил таким дерзким вызовом, что у картежников в дальнем углу барака дух
захватило:
   Ой, во поли тай женцы жнуть!
   Хор вторит слаженно, каждый голос полон невыразимо жесткой силы. Все
вместе сливаются в тяжелый колокольный звук, стиснутый узкими стенами
барака, требующий широты и простора украинских степей, чтобы развернуть
свою сжатую силу на все бесконечное пространство родины, чтобы хоть
голосом коснуться ее дорогой земли. Успеть прошептать ей на ухо: "Мы
едины! В жизни и смерти. Едины!"

   А як пид горою, тай пид зеленою
   Казаки йдуть!

   Глаза певцов видят то, о чем поют, тем еще больше вдохновляясь, и дух
замирает у тех, кто слушает плененную песню, и нет никакой возможности
освободиться от напряжения, вызванного неусмиренной стихией могучих звуков.
   Пропетая в дюжину мужских глоток песня срезалась на самой высокой ноте,
словно ей удалось вырваться из тесного барака, а после, одурев от свободы,
умчаться в беспредельные пространства Вселенной и на излете устало
опуститься на отеческую землю певцов.
   Молчаливое удивление слушателей тянулось до тех пор, пока Дьяк не
произнес с чувством:
   - Это один раз возможно, более не повторится...
   - Замечательно получилось, - подпрыгнул Убей-Папу, - записываю. А
товарищ Кламбоцкий пусть покажет номерок из своего прошлого репертуара.
Согласны?
   Кламбоцкий встал и поклонился.
   - Так, - потер руки культработник. -Может быть, кто из вас стихи
почитает?
   - Озорник! - сразу нашелся Зяма, указав на сидящего с полуоткрытым ртом
зэка. Тот ответил жалостливой улыбкой обманутого идиота, но не отказался.
   - Он мне такие поэмы в камере заделывал! - Зяма прижал руки к груди. -
Александр Сергеевич замучается такие сочинять. Жалость до слез берет. Он с
виду только придурковатый, на самом-то деле...
   - Чьи произведения собираетесь читать, Миловидов?
   - Свои. Собственные, то есть, - ответил Озорник, - смущенно опустив в
пол глаза, - прям сейчас прочитаю.
   - Давайте! - скомандовал Убей-Папу, принялся было писать в своем
блокноте с дерматиновой обложкой, но, что-то вспомнив, поднял ка зэка
вопросительный взгляд...
   Озорник прокашлялся, начал читать:
   Я кассу взял нс из корыстных целей, Мне просто нужно было е„ взять.
   По Колыме меня ведут теперь метели И заставляет подлый мент пахать...
   - Стоп! Стоп! Стоп! - замахал руками перед носом Озорника
культработник. - Нельзя! Цензура не пропустит.
   - Почему не пропустит?! - завопил Зяма. - Это же конец света!
Главное-бескорыстно, за просто так талант отдает людям! Мы опротестуем!
Дай ему в рог, Озорник!
   - Зяма, уймись, - сказал Упоров, - может, кто сам что-нибудь предложит.
Желательно - без блата.
   - Игру разрешено предложить, бугор? - спросил, ковыряя в зубах, Вазелин.
   - Но без карт, пожалуйста! - попросил Убей-Папу. - Меня предупредили...
   - Ты чо буровишь? Какие карты?! - возмутился Вазелин. - Самая народная,
доступная каждому игра.
   Из зала приглашаются на сцену две команды по пять человек. Одной
команде даешь спичечный коробок и другой - ту же тару. Командуешь -
начали! Кто вперед полный вшей наберет, тот и победит. Мы на Линьковом в
двадцать минут управлялись. Смех, веселье!
   - Вши не пойдут. Руководство против вшей.
   - Врешь, блоха конопатая! По глазу вижу-врешь?
   Начальство поддержит: ловкость у людей развивается и коллективизм.
   - На Линьковом вша не чета нашей, - зевнул с потягом Ключик, -
энергичная, крупнее местной. По хребту бежит - спина прогибается. Местная
для такого мероприятия не годится.
   - А вот и годится, если тару уменьшить!
   - Зажимают вшивые твои таланты, Вазелинчик, - посетовал одноухий
проходчик Пашка Палей, - завистники!
   - Кламбоцкий, вы фокус показать хотели! - культработник старается
перекричать развеселившихся зэков.
   - Потерпи, Сережка, потерпи. Зашью тельник-все увидишь. Тайна черной
магии. Исчезновение предметов.
   Я - единственный хранитель тайны...
   - Можно так записать для конферанса?
   - Только так, и не иначе! Скромно, без пошлости.
   Сам в каком жанре подвизаешься?
   - В драматическом...
   - Не ошибусь - играешь Робин Гуда.
   - Нет, что вы!
   - А жаль...
   ...Фунт повернулся к Упорову, сказал...
   - Воры прислали человека. С поручением...
   - Сосульку?
   - Угу. Дьяк должен выйти из зоны не позднее тебя.
   Сходка постановила.
   - Выйдет на общих основаниях...
   - Может, сказать при всех Дьяку, чтоб перестал кроить?
   - Подумаем. Еще есть время. Ты не отказывайся и не обещай. Понял?
   Фунт не ответил. Зэки сидели рядом, закованные в томительное молчание,
отгороженные своими заботами от общего веселья. Левую щеку Граматчикова
подергивает тик, но, похоже, он не чувствует, и Вадим смотрит на ее
короткие, тряские прыжки в надежде - она сейчас устанет и остановится.
Должна же наконец!
   Щека трясется...
   Потом было услышано и понято обоими. Вадим убрал взгляд от щеки
Евлампия. Негромкие слова прошли сквозь их общую тишину:
   - Я прочту стихи...
   И опять тишин