Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
и приступы тошноты? А как зрение? Как слух? И
Павел стал говорить: приступы тошноты наблюдаются, голова побаливает, зрение
и слух как будто немного ослабели. К нему приходили специалисты -
отоларингологи, окулисты, показывали ему с разных расстояний таблицы с
буквами и знаками, спрашивали: "Как видите?", проверяли глазное дно, лазили
в уши, в нос.
Павел заметно поправился, раздобрел, привык подолгу спать.
Незадолго до выхода его из больницы в палате появился сам директор
ремесленного училища товарищ Тетеркин и сообщил своему воспитаннику, что для
него в профсоюзной организации приготовлена путевка в областной дом отдыха
работников лесной промышленности. Разумеется, бесплатная.
Директор Тетеркин очень боялся за свой пост. Его уже не раз перемещали,
как не обеспечивающего нужного руководства, с одного места на другое: с
картофелесушильного завода на лесопильный, с лесопильного на маслобойный, с
маслобойного в ремесленное училище, но все в должности директора. А сейчас
появилась реальная опасность, что его лишат этого почетного звания.
В палату к Павлу Тетеркин вошел с сияющей, добрейшей улыбкой, какая
может быть только у отца родного. Но именно из-за этой сияющей улыбки да еще
из-за белого халата, необычно висевшего на директорских плечах, Павел и не
узнал сразу своего посетителя. А когда узнал, то поначалу оробел.
- Как здоровье наше, Мамыкин, как лечимся? - заговорил директор весело
и вроде бы непринужденно, но глаза его при этом крутились настороженно и
воровато.
- Да я уже... я скоро! - замялся Павел.- Опять учиться буду. Я же не
виноват... Если бы я знал...
- Что ты, что ты! Разве мы тебя виним? В таком деле никого винить
нельзя,- обрадовался Тетеркин.- Несчастный случай, и только! Кого мы с тобой
винить будем? Никого винить не будем! А тебя в беде не оставим, даже не
беспокойся. Вылечим тебя, до конца вылечим, это я тебе говорю.
- Понимаю! - Павел действительно начинал понимать, что ничего плохого
ему не будет и опасаться нечего.- Я же не виноват.
- Конечно, не виноват, никто не виноват, ты так и говори. А мы для тебя
путевочку выхлопотали. Тебе, брат Павлуша, просто повезло.
- Понимаю! - сказал Павел.
- Путевочку, брат, тебе достали. В дом отдыха. Повезло тебе.
- А что я там буду делать?- спросил Павел.
- Отдыхать. Лечиться.
- Как, ничего не делать?
- В том-то и дело, что ничего не делать. Повезло, говорю.
- И кормить будут?
- Еще как!
- Здорово! А далеко это? - В голосе Павла слышалось уже ликование.
- Ехать надо. Сначала на попутной, потом - поездом.
- Где я возьму деньги на дорогу?
- Попроси у родных.
- Бабушка не даст, у нее нет.
- Напиши заявление.
- Кому?
- В профсоюз. Я передам...
И Павел написал еще одно заявление:
"Мой отец погиб смертью храбрых на фронте Отечественной войны. Моя
мать, не щадя своих сил, работала на колхозных полях и отдала жизнь за
высокую производительность труда. Я - круглый сирота, учусь в рабочем
училище. Прошу дать мне денег, чтобы съездить в дом отдыха на лечение, на
туда и обратно. Выучусь - за все отработаю".
* * *
Выйдя из больницы, Павел расписался в ведомости на получение бесплатной
путевки, затем получил деньги на дорогу - опять расписался. Как это просто:
распишись - и на тебе путевку, еще распишись - и на тебе двести рублей! Иван
Тимофеевич, его бывший квартирный хозяин, рассказывал однажды про такое же.
Но то было в Москве...
До ближайшей железнодорожной станции шестьдесят километров. Осень
наступила в этом году поздно, но зато в течение нескольких дней подняла
реки, размыла дороги, разнесла по бревну ветхие мосты. Движение грузовиков
прекратилось. Пассажиры, застрявшие на волоках, оставляли громоздкие вещи на
время распутицы в знакомых деревнях и продолжали путь пешком.
Павел не смог выехать из района и, огорченный, пришел в райсовет
профсоюзов. В тот день на станцию отправляли инструктора областного совета
профсоюзов. Женщина, маленькая, круглая, в очках, уже одетая для дороги - в
сером брезентовом плаще, наброшенном поверх зимнего пальто, и толстой
шерстяной шали, согласилась взять его с собой.
Профсоюзная лошадь, запряженная в легкий, плетенный из ивовых прутьев
тарантас, стояла под окном. На козлах сидела девушка-возница, тоже в сером
брезенте, но уже заляпанном грязью.
Павел едва успел сбегать в общежитие, взять фанерный, выкрашенный
зеленой масляной краской баул с висячим побрякивающим замочком на крышке, и
они поехали.
Сидит Павел на мягком свежем сене в тарантасе, ноги его прикрыты
учрежденческим тулупом, взятым только ради него, потому что областная
начальница заметила, как легко парень одет, и пожалела его, и теперь Павлу
тепло и покойно - все его заботы и тревоги остались позади.
Первые несколько километров от городка дорога была песчаной, негрязной,
и лошадь бежала споро. Позвякивал колокольчик под дугой, постукивали
железные шины о камушки, скрипел хомут твердой кожей. Все располагало к
размышлению.
Павел поначалу чувствовал себя неловко, сжимался в тарантасе, сколько
мог, чтобы не стеснить свою благодетельную начальницу боялся кашлять,
сморкаться и даже старался дышать как можно деликатнее. Но постепенно
угнетающая скромность его оставила, он небрежно откинул казенный тулуп,
высвободил левую ногу и свесил ее снаружи корзины: в этом было какое-то
щегольство, так ездят люди, знающие себе цену,- председатели колхозов,
районные служащие. Приятное ощущение своей значительности, незаурядности все
больше и больше щекотало его самолюбие. Вот уже и начал он выходить в люди!
Такую ли жизнь пророчил ему Прокофий Кузьмич или намекал на что-то другое?
Конечно, он еще не служащий и зарплаты не получает, но все-таки и не простой
учащийся-ремесленник. Кто еще, кроме него, может вот так взять да и поехать,
сидя рядом с областным ответственным работником? И куда? В дом отдыха! И
зачем? Отдыхать! От-ды-хать, черт возьми! И все правильно, все по закону. В
кармане у него путевка: фамилия, имя, отчество - Мамыкин Павел Иванович год
рождения - указан, место рождения - тоже, пол - мужской, профессия -
такая-то, путевка выдана по решению... Все законно!
Хорошо бы сейчас свернуть с большого тракта на проселок, да заехать бы
в свою деревню, да подкатить бы к своему родному дому, да чтоб Шурка с
бабушкой выбежали на крыльцо: "Господи, кто это к нам?" Да чтоб слетелись
ребятишки со всех концов стайками воробьиными, а потом бы подошли мужики,
хозяева домов: "Здравствуйте, мол, Павел Иванович, спасибо, что мимо своего
колхоза не проехали, не побрезговали земляками, не похармовали!"
Да еще чтобы женщины столпились вокруг тарантаса, и под окном избы, и у
крыльца и ахали бы да охали: "Наш ведь парень-то, свой, не чей-нибудь,
Пашка, Ваньки-солдата сын, а ныне Павел Иванович, вот как!" А главное, чтобы
девушки увидели его и пожалели бы, что не понимали раньше, какой он,
раскаялись бы: "Вот, дескать, думали мы, Павлик, Павлуша - и все тут, а,
оказывается, пальца в рот ему не клади, не простой он, Павлушка-то! С таким
человеком любая девушка пойдет хоть на гулянку, хоть на край света - не
зазорно, таким Павлушей вся деревня еще гордиться будет, за такой спиной,
как у этого Павлуши, не пропадешь!" Вот как!
Сидит Павел на теплом сене, теплый тулуп в ногах, и картины одна
обольстительней другой разворачиваются в его воображении. Негромко,
размеренно поет колокольчик, хрустят рессоры, постукивают колеса, на ухабах
раскачивается тарантас и кидает Павла то в одну сторону, то в другую, то
притиснет его к плетеному боку корзины, то прислонит к теплому мягкому боку
женщины. И вздрагивается и дремлется. А колокольчик то замирает совсем, то
вдруг начинает звенеть продолжительно и требовательно, и звук этот сливается
в одно сплошное гудение, и это уже не колокольчик, а автомобильный сигнал.
И, тарантас уже не тарантас, а легковая машина. И восседает в ней, мягко
откинувшись на спинку, и впрямь уже не какой-то Пашка Мамыкин, а Павел
Иванович, не то генерал, не то секретарь райкома. Здорово!..
Жалко, что и ребята из училища не видят его в эти минуты, среди ребят
все-таки есть ничего парни, те, что ходили к нему в больницу и всегда
что-нибудь приносили с собой. Ничего ребята!
- Что с тобой стряслось? - вдруг спросила его женщина.
- Что? Чего стряслось? - встрепенулся задремавший Павел.
- Отчего заболел?
- А... Не помню. Меня ударило по голове в цеху.
- Травма, значит?
- Вот-вот, травма.
- Меня зовут Людмила Константиновна.
- Ладно! - сказал Павел.
- Тебе удобно?
- Ничего.
- Голова не болит?
- Шумит немножко.
Шумел лес по обеим сторонам дороги, шумела вода в речках, под мостиками
и в канавах, шумела и шипела грязь под колесами. Девушка-возница то и дело
спрыгивала с козел прямо в жидкую, либо коричневую, либо серую, либо черную
с примесью торфа кашу, и плечом и руками поддерживала тарантас, и кричала на
лошадь, и била ее кнутом по крупу, на что та неизменно помахивала хвостом,
словно от овода отбивалась. Брезентовый плащ на девушке покрылся свежим
слоем грязи. Трудно ей было.
Молодая, с ямочкой на самой середине подбородка, белобрысенькая, в
мужской зимней шапке, из-под которой выбивалась и падала в откинутый
брезентовый капюшон негустая льняная коса, девушка делала свое неженское
дело старательно и ни на кого и ни на что не роптала. Дорога ей была знакома
от начала до конца, как сплавщику капризная неширокая река, где за каждым
поворотом ждет его какая-нибудь каверза,- должно быть, ездила девушка здесь
взад и вперед бесконечное количество раз. А ей бы, с этими ее маленькими,
несильными руками, ходить в ненастную осень на гулянки (и Павлу бы вместе с
ней!), участвовать бы в клубных кружках, ставить спектакли или читать стихи
со сцены. Почему она стала возницей, училась, что ли, мало? Павел начал
всматриваться в нее пристальнее, и она ему понравилась. Он с пониманием и
сердечным сочувствием следил за ней из тарантаса, когда девушка утопала в
грязи и задыхалась от усталости.
Грязи особенно много было на улицах деревень. В одной деревне на крутом
подъеме лошадь заскользила и упала на колени. Круглая Людмила Константиновна
мгновенно выпорхнула из тарантаса, и этого одного оказалось достаточно,
чтобы лошадь справилась, ободрилась и потянула дальше. Павел просто не успел
выскочить на дорогу.
Опять стали сменяться избы, серые от дождя, кривые от времени, и у
каждой под окнами палисаднички с черемухами да рябинами, да колодезные
журавли - на одном конце коромысла длиннющий шест и бадья, на другом - груз
для равновесия: разные деревянные и металлические подвески вплоть до
тракторных шестерен и колесных втулок от старых телег.
На волоку, где дорога проходила над рекой по самому краю высокого
подмытого и не огражденного никакими столбиками берега, тарантас вдруг начал
резко крениться, и его потащило к обрыву. Даже лошадь почувствовала
неладное, всхрапнула и круто повернула в сторону от реки, напрягаясь изо
всех сил, и, кажется, не устояла бы, не совладала бы с экипажем, если бы из
него вовремя не выпрыгнули и Людмила Константиновна и возница. Только Павел
остался сидеть как сидел. Вероятно, он просто не успел сразу понять
опасности.
И тогда нравившаяся ему девушка вдруг рявкнула на него совсем не
по-девчачьи:
- Вылезай, раззява, ваше благородие!..
Ямочка на ее подбородке была заляпана грязью.
Павел испуганно выскочил, когда этого можно было уже и не делать, и,
очутившись по колено в грязи, испугался еще больше. Людмила Константиновна и
девушка, схватившись за оглобли с двух сторон, помогали лошади, а Павел
стоял в грязи и, виновато моргая, смотрел на них, не зная, что делать, за
что взяться.
- Барин! До дыр просидел свою сидальницу! - ругалась девушка-возница.-
Еще один начальничек растет, не хватает их.
Людмила Константиновна, то ли обидясь за "начальничков", то ли Павла
пожалев, негромко, но внушительно остановила ее:
- Чего взбунтовалась? Шумишь? Он нездоров, а ты его в грязь вытолкала.
Дались тебе начальники! Не любишь, а возишь. Не вози тогда, откажись.- И она
приказала Павлу: - Садись, Павел, не слушай ее!
И Павел больше ее не слушал, сидел в тарантасе, не вылезая до самой
станции, и думал о своей болезни. Разное думал.
А все-таки настроение его было испорчено. Исправилось оно лишь около
железнодорожной кассы, когда Людмила Константиновна купила билеты и для себя
и для него за свои деньги и не захотела, чтобы Павел платил, хотя он
настаивал, очень настаивал.
- Ладно, ладно,- отбивалась она,- помалкивай! Не стесняйся. Тебе эти
деньги пригодятся, а у меня есть, я работаю. Будешь работать и ты - все
окупится, расплатишься.
Павел стеснялся недолго, сказал: "Спасибо!" - и замолчал. Ему было не
так неловко, как радостно. Все-таки здорово ему везет: какая-то
ответственная бабеха, незнакомая тетка, а почти сто рублей остается в
кармане.
* * *
Профсоюзный дом отдыха помещался в старинном купеческом особняке на
высокой сосновой гриве. Правда, старое здание много раз уже перестраивалось,
и столько выросло вокруг него всевозможных новых построек - флигелей, крытых
веранд, сараев, что былой хозяин вряд ли теперь узнал бы свои владения.
Конечно, и сосны были уже не купеческие. Стволы в один, в два обхвата, с
массивной, рубчатой, пепельного цвета корой - снизу, бронзовой и медной -
сверху, вздымались в небо, словно кирпичные трубы, и там их зеленые кроны,
как дымы, сливались в сплошной непроницаемый полог. Все дорожки в парке
ежились шишками и колючими, затвердевшими от первого заморозка иголками.
Сосновые иголки лежали на скамейках, на круглых, сколоченных из грубых досок
одноногих столиках, на беседках, бесхитростно изображавших шляпки белых
грибов и мухоморов, на декоративных мостиках и клумбах с поблекшими
хризантемами. С одной стороны сосновая грива примыкала к полям пригородного
овощеводческого совхоза, с другой - к большой сплавной реке. Спуск к ней
начинался от самого дома отдыха.
С железнодорожной станции Павел шел пешком. Он робел и перестал верить
в магическую силу своей путевки - что-то его ждет там? А вдруг не примут? Но
кругом были обыкновенные, знакомые с детства поля, и знакомо,
по-обыкновенному побрякивал замочек на крышке фанерного баула - это
успокаивало. Везде своя земля, везде свои люди - может быть, все еще будет
хорошо.
И как только он вступил за ограду соснового бора, с ним стали
происходить чудеса, не всегда понятные, но, безусловно, приятные и лестные
для воображения.
- Добро пожаловать! - сказала ему молодая женщина в белоснежном халате
еще при входе в дом и повела его в контору.- Вы отдыхать?
- Да,- робко ответил Павел.
- Вашу путевку.
Он достал из баула путевку, передал ее, при этом рука у него дрожала.
- Вот,- сказал он.
- Раздевайтесь, пожалуйста...
Законность путевки не вызывала никаких сомнений. Тогда Павел сразу
почувствовал себя уверенней.
- Обедать скоро? - спросил он.
- Обед уже закончился. А вы проголодались? Я сейчас отведу вас в
столовую, все сделаем, все устроим, не беспокойтесь.
- Я не беспокоюсь.
Женщину в белом халате не смутило, что Павел был одет неказисто
насколько он успел заметить, тут все отдыхающие одевались не ахти как -
рабочий народ, сплавщики, лесорубы.
В столовой, похожей на светлую больничную палату, Павла усадили за
квадратный стол, рассчитанный на четырех человек, накрытый такой чистой
белой скатертью, что он даже откинул один ее конец, чтобы не запачкать.
- Обед новенькому! - крикнула официантка на кухню.
- Что поздно? - спросил откуда-то грубый женский голос.
- Он не виноват. Новенький, говорю!
Из окон столовой, как из любых окон этого дома, видны массивные
сосновые стволы с их зеленой иглистой кроной, а дальше, за соснами,- спуск к
реке и сверкающая извилистая вода, в одном месте широкая, как озеро, в
другом - как узкий ручеек, еле заметный под крутым берегом еще дальше -
необычайные поемные луга, забитые древесиной, оставшейся от молевого сплава,
теперь обсохшей и сложенной кое-где в штабеля, либо гниющей вразброс.
Павлу подали сразу три блюда: первое - кислые щи, второе - антрекот
("Что?" - весело переспросил он, когда услышал название блюда. "Просто кусок
мяса",- ответила девушка. "Кусок мяса - это и просто неплохо!" - сострил
новичок) и на третье - клюквенный кисель.
- Рыбий жир будете пить? - спросила девушка.
- Как в больнице?-вопросом ответил Павел.- Я уже не грудной, можно пить
и не рыбий жир.
Он съел все и не наелся, но добавки не попросил. "Успеется еще!" -
подумал.
- Что дальше?
- Идите опять в контору, откуда пришли. Вы еще не мылись?
- Нет.
- Ужин в восемь часов.
Из конторы та же сестра в белом халате, которая принимала Павла и
отводила в столовую, сейчас провела его в комнату на втором этаже, сказала:
"Вот ваша постель, ваша тумбочка!" Затем показала ему душ, сказала: "Мыться
обязательно. А через два дня общая баня. Ужинать в восемь часов".
"О-го! - подумал Павел.- Порядочек, как в ремесленном общежитии",- и
спросил:
- Что дальше?
- Дальше ничего. Отдыхайте! Завтра утром обратитесь к врачу, если
нуждаетесь в чем. Библиотека внизу. "Распорядок дня" висит на стенке. До
свиданья!
К строгому режиму дня, при котором по часам встают, по часам завтракают
и обедают, Павел уже привык, и дисциплина эта не удивила его и не огорчила.
Напротив, он, как почти все, скоро научился и нервничать и ворчать, если
встречались даже незначительные отступления от распорядка. Быстро свыкся он
и с тем, что здесь после завтрака и после обеда, да и весь день с утра до
вечера ему не нужно было ни работать, ни учиться, ни готовить уроки. У него
не было никаких обязанностей, если не считать обязанности хорошо отдыхать. И
он стал считать отдых своей обязанностью, это было для него ново и приятно.
Хорошо отдохнуть, восстановить свои силы, свое здоровье - это долг. Для
этого тебе предоставлены все условия, все возможности. Обслуживающий
персонал дома отдыха обязан тебя обслуживать, обязан - это Павел скоро и
хорошо уяснил. За это ему, обслуживающему персоналу, деньги платят. И надо
уметь требовать, чтобы обслуживающий персонал честно и добросовестно
выполнял свои обязанности по отношению к тебе.
И Павел стал требовать.
Утром он терпеливо выстоял длинную очередь у кабинета врача. Врач,
седая женщина лет семидесяти, не меньше, задыхающаяся от астмы, сгорбленная,
которая сама должна бы жить здесь в качестве отдыхающей, взглянула на
молодого Мамыкина с явным, как ему показалось, недружелюбием.
- На что жалуетесь, молодой товарищ?
- На травму.
- А что с вами случилось?
- Голова болит.
- Вы лечились? Случилось что?
- Лечился в больнице. Был удар по голове в цеху.
- В цехе? Вы - рабочий?
Павел промолчал. Врач заглянула в документы Мамыкина, в медицинское
заключение, прилагаемое к путевке, и спросила снова:
- Сильно болит голова?
- По-разному.
- Часто?
- Вот посидел у вас в очереди, и опять заболела.
- Очередь... да... одна я здесь,- начала оправдываться старая женщина.-
Очереди большие. Вам бы в санаторий надо, а не в дом отдыха, там - лечение.
- Начальству виднее, куда посылать,- дерзко сказал Павел.
- Начальству? - удивленно переспросила женщина и опять посмот