Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
яет шубу!" - "Жене нужны
вы!" - отчаянно ору я. "Да бросьте! - говорит она. - Шубка у вас какого
цвета?"
Ася стучит перед моим лицом пальцем по циферблату. Мы говорим уже
двенадцать минут. Мы не продвинулись никуда.
Вопрос, приедет - не приедет за Женей мать, остался открытым. Дома я
стаскиваю с антресолей детскую шубку. Я погорячилась - она отнюдь не похожа
на новую. Нормальная обтрюханная детская шубейка, с поблекшим от саночек
задом. Нет пуговиц, нет вешалки. Зато в рукавах варежки на резиночке.
Копаюсь в детском мешке, что еще можно прибавить к явно непрезентабельной
шубке? В конце концов, пусть берет что хочет, ничего не жалко... Только
пусть скорее эта глупая история кончится.
Еду к Жене. Рассказываю, что звонила ее матери, что та теперь все знает и
- возможно - приедет за ней. Молочу и про то, что придумала ей для
порядочности погибшего в Мурманске жениха, как бы почти мужа. Говорю, а сама
жду, как она гневно закричит и выставит меня вон. "Это вы ловко, - говорит
Женя. - Вы мне сообщите место и рейс и как его зовут?" - "Но имя-то
придумайте сами!" - возмущаюсь я. "Да нет уж! - скошенным ртом отвечает она.
- Ваши с Асей дела. Значит, не пропишет?" - "А с какой стати? - возмущаюсь.
- Вы ей кто?" Женя смеется всей левой стороной лица. "Фальшивые люди! -
кричит она. - Вам соврать легче, чем поделиться квадратами!"
Я тороплюсь уйти. Я, можно сказать, бегу... Потому что не хочу слышать от
нее свои мысли. Почему так все носятся с какой-то нечеловеческой щедростью
русских? По части последней рубахи, куска хлеба, чтоб одну со страстью
сорвать с себя, а другой дать откусить по самые пальцы, - нет нам равных.
Нас надо сгонять в блокады, в войны, в коммуналки, чтоб как драгоценный
эликсир из нас начинало это капать - великое русское... Но какие же мы
свиньи в хорошей жизни! Тут уже не капли, тут тазы подставляй под нашу
зависть, ненависть, что у другого наличник фигурней, а крыльцо
позаковыристей. Дорогая моя Ася... Я тебя сужу тайным судом, и я же тебе
помогаю совершать то, что мне глубоко не нравится. Вот такой у меня бег из
роддома.
В метро я всю себя изжевала и выплюнула. Такой себе противной я давно не
была и не знаю, как себя вытянуть из заводи, которую сама напрудила. Спасаю
косорукую подругу, мнящую и слывущую защитницей сирых и убогих? А может,
надо было ей сказать: "Дорогая моя! Гони их всех в шею!" Ну что это за
доблесть - кормить дядек и теток, объявивших себя духовными личностями? И
что это за духовность, если унитаз разбивают, а осколки выносить требуют?
Голые девушки с нежными младенческими пятками, тонконогие бородатые сиры и
тонкоперстые девы. Все фурфурные, воздушные, всем претит работать, а моя
библиотекарша (Ася! Ася! Это она сидит в отделе библиографии, где почти нет
света, а тепла нет вообще)... Это она на свои девяносто пытается их всех
накормить. Денег едва хватает на пять дней, на остальное - взаймы! Взаймы!
Взаймы! Да! Еще есть малюсенькие фарфоровые звери. Когда-то они были
произведением искусства, потом мещанством, теперь опять произведения,
которые едят. И еще воруют. Стыдно же их прятать. Асе. Они стоят у нее как
стояли - всегда в старинной горке.
- Я такая беспамятная, - говорит Ася. - Мне кажется, Лиса я не продавала,
а его нет... - Конечно, не продавала, сперли его у тебя, подруга. Взял и
положил в карман какой-нибудь "очень продвинутый", взял и скушал.
Меня заносит в эту сторону, заносит. И я уже и слепая, и глухая, и вообще
сволочь. Потому что гадости я думаю, гадости.
Всякий там люд был, всякий. Да, паспорта у них не спрашивали; и лис они
уносили. Но скольких она прикрыла своим анемичным телом, моя Ася. "Косили от
Афганистана" - у нее, от вызовов для всевозможных бесед - у нее. От
участковых, от соглядатаев, да мало ли от кого закрыться хотелось. Да черт с
ним, с Лисом. Ведь нет-нет, они и хлеб принесут. Сами. И молоко. А вино
сухое так почти всегда. И как хорошо-то! Под крышей спасения.
У Аси было сумрачно, две-три тихие фигуры сидели по углам, сама она
металась.
- Все так легко проверить, - сказала она. - Ну что это за глупость ты
придумала с авиакатастрофой?
- Это не глупость. Катастрофа была на самом деле. А одним человеком
больше, одним меньше... Чего сейчас про это, если мы уже все сотворили...
Надо держаться легенды...
- Я не буду, - тихо говорит Ася. - Не буду. Как хочешь. Я запираю
квартиру и еду к тетке в Пышму. У меня три года не отгуляно. Кота берет
соседка за осеннее пальто. Я его все равно не ношу. Электрик для меня
чересчур.
Первая моя реакция - Ася остается ни в чем. У нее из теплого это самое
"электрик-чересчур" и вытертая до белого тела полудошка из кролика,
купленная в комиссионном на Даниловском рынке. Ношеная-переношенная, она
пахла всеми бедностями сразу, во всяком случае теми, которые я сама знаю не
понаслышке. Бедностью войны... Нет-нет, тот шубовый кролик в войну не жил,
не надо думать, что я не подозреваю, как быстро это с кроликами случается -
жизнь и смерть. Кролики войны по отношению к этим схороненным в полудошке
все равно как мне сенная девка у Ивана Калиты. Это я не к тому, что имею ко
двору (к его сеням хотя бы) какое-то отношение, сейчас это очень носится,
очень. Я о пространстве-времени и о запахах. Так вот, у дошки моей Аси был
запах бедности войны, кисловато-несвежий, запах вещи, которую уже несли на
выброс, но случилась война, и ее вернули, и долго держали на гвоздочке у
самой двери, чтоб легче было выкинуть, когда случится победа. А она,
сволочь, все затягивалась. Еще дошка пахла бедностью шестидесятых, когда
враз встали в очередь за хлебом с ночи, а народ к тому времени уже
разбаловался, валенки сменил на опушенные румынки, старые шубейки на пальто
колоколом, которое, конечно, к телу не прилегало, зато - вид! Но вот взросла
опять и снова исторически неизбежная для России очередь - и завоняло старыми
шубами и пыльными валенками. Еще Асина полудошка пахла бедностью
восьмидесятых, то бишь запахом отдельной колбасы и пота. Кстати, только
сейчас, начертав слово "отдельная", я подумала: что за имя-отчество у
колбасы - отдельная? Отдельная от чего? Впрочем, нашла про что... Я ведь о
том, что без "электрик-чересчур" Ася, в сущности, оставалась ни в чем.
Зайчишка ее и пах невкусно, и уже давно ни черта не грел. А Пышма, между
прочим, на Урале... И я стала думать, как утеплить дуру подругу, и все
остальное из головы вон.
Проблема шерстяных рейтуз, встав во весь рост, разрешилась в полном
соответствии со всей происходящей идиотией. Их принес черт. Мне и сейчас от
этого не смешно, а тогда так просто страшно было.
Итак, представим... Поздний вечер. Дети спят. Я в ночной рубахе проверяю
"свет, газ, дверь, воду". Муж с отвращением читает "Литературку", в
...надцатый раз призывающую нас, так сказать, интеллигентов, осмыслить самих
себя. Я в эти игры уже не играю, муж еще да. Я себя давно осмыслила. Мое,
мною осмысленное пространство - мало и узко. И пусть. Ибо знаю: как только я
попытаюсь расширить себе территорию, мне не свободней, а тесней. Таков мой
личный парадокс. Одним словом, "не нужен мне берег турецкий и Африка мне не
нужна" написано про меня. За пределами себя самой я оказываюсь в клетке, на
пятачке же себя самой я вольная птица... Я и счастлива-то бываю только в
коконе биополя. Никому этого не скажешь. Люди почему-то обижаются, когда без
них вполне обходишься. Муж же с ненавистью играет в собственную как бы
нужность человечеству и ходит вечно со свороченной скулой. Фигурально,
конечно. Самое смешное в этом, что всякие там обязательства перед чадами я
при своем зверином эгоизме сполняю лучше, а он совсем никак. Я - отдельная
(отдельная колбаса, ха-ха), а он всенародный... как бы. Я тороплюсь и бегу в
себя, а он норовит в люди! В люди! Про скулосвороченность я уже, кажется,
сказала.
Это я рисую пейзаж явления черта.
Так вот, я в ночной зимней бумазеевой рубашке с шелковыми поворозочками в
пандан к кружавчикам почти приближена к своему идеальному состоянию
отдельности, когда уже не надо говорить слов, этих крючков общения с
ненужным мне миром.
И именно тут раздается звонок в дверь.
За всю свою жизнь я так и не научилась задавать неизменный вопрос: "Кто
там?" Во-первых, мне всегда это неудобно, потому что фраза мне кажется
лишенной смысла. Это я не сейчас придумала, это с детства. Может, потому,
что "тут" и "там" были для меня всегда менее всего кон-кретными понятиями.
Там - было внутри, а тут - то, что за дверью и перед ней. Итак, звонок... На
длинную бело-розовую ночнуху я напяливаю мужнин черный болоньевый плащ,
становлюсь листяще-шелестящей и в таком виде без вопроса распахиваю дверь.
Он стоит передо мной на копытцах. И это я вижу прежде всего.
- Добрый вечер! - говорит он вкрадчиво. - Извините за беспокойство.
И он сучит ими, копытками.
Я не из тех, кто сразу кричит от страха, тем более что в данный момент
кричит муж. "Кого это принесло?" - задает он из постели вопрос гуманиста и
демократа.
- Я на минутку, - вежливо, как бы мужу, говорит черт. Я же, собравшись с
духом, продвигаюсь в его органолептическом познании снизу вверх.
Коротковатые и узкие брюки почти облегают тонкие кривые ножонки. "Брюки
отнюдь". Их вытянутые коленочки чуть-чуть подрагивают в стоячем положении,
то есть в бездвижности. На уровне коленок колышется тряпичная хозсумка,
бывшая когда-то занавеской. Над экс-занавеской возникает курточка, тоже
отнюдь... Из тех материалов, которыми советские экспериментаторы от легкой
промышленности стремились плавно перейти из резины в кожу. Курточка и являла
собой процесс этого перехода. Как в том старом-престаром анекдоте, в котором
ученый по заданию партии из дерьма делал красную икру. На вопрос, как идут
дела, он радостно ответил: "Уже все получилось, осталось прогнать запах".
Идем выше. Из курточки резко и отважно возникала тонкая пупырчатая шея,
которую слегка прикрывала - правильно поняли, правильно - пегая борода
клинышком. Сказала бы - калининская, но я же помню, что копыта... У
всенародного старосты, говорят, тоже были - четко козлиные ноги. Но чего
теперь только не скажут!
Крохотное, с кулачок, лицо.
Синие, ясные глаза излучают... Есть запах... "Тройного" одеколона. (Кто
бы мне объяснил, почему тройной? Слили три вместе?)
А тут он стянул с головы вязаную, с бомбоном серенькую шапочку, и два
немогучих кривоватых рожка предстали перед моими ошалелыми глазами.
Он протягивал мне сумку из шторы.
- Это рейтузы, - сказал он. - Там ведь холодно, Север... Они
безразмерные. Тянутся...
Я приняла сумку и только тут щелкнула выключателем. Лампочка в прихожей
была двухсотваттная, сильная, и без светильника: сын кокнул его лыжной
палкой.
Черт же - видимо, испугавшись света - быстро засеменил к лестнице,
сопровождаемый моим полуистерическим и нервным смехом познания.
Хороша я, хороша, да плохо одета... Никто замуж не берет девушку за
это... И правильно делают, между прочим. Мало того, что в ночнухе и болонье
с чужого плеча, так ведь еще же и без ума! Приняла за черта махонького
мужчинку, у которого не копыта, а старые-престарые туфли на высоких
каблуках. А как ему жить иначе, бедолаге, если параметры не выдержаны?
Встанешь тут на каблуки. На котурны взлезешь. Рога же... Господи Боже ты
мой! Это была просто-напросто сто лет не мытая головенка и три волосины
дыбом. Правильный поступок - его побег. Правильный. Таким мужчинам надо жить
в зоне вечной ночи и чтоб электричество еще не изобретено было. Лучина. Вот
его время и место. Вот так, исходя желчным смехом, я внесла сумку и вытащила
из нее черные огромадные рейтузы. На ярлыке была пропечатана марка магазина
"Богатырь".
Куда они Асе? Куда? Узенькая в части бедер, безмясная в
эротическо-седалищной части, моя подруга могла войти в них целиком с
головой, я могла затянуть над нею резинку и столкнуть в ближайший водоем как
не выдержавшую проверку жизнью человеческую особь. Неумеха и растеряха.
Трусиха и покорница, разутая, раздетая, сто раз обкраденная, не умеющая
носить "электрик", цвет победоносных женщин. А заботник-то, заботник каков?
Козел-недомерок, приходящий в ночи специально, чтоб слабоумные женщины в
рубахе, испугавшись, могли принять его совсем за другое, гордое, копытное.
Я даже сразу хотела позвонить Асе и сказать все, что думаю, о ее
рейтузах, но муж выразительно щелкнул нашим семейным бра, и я поняла все,
что мне полагалось при этом понять: мало того, что днем у меня то и дело
возникают чужие беременные, битые толчки, шелудивые коты, хождение в райком
(нормальная беспартийная туда пойдет?), но и ночью может прийти кто угодно,
и я почему-то позволяю себе громко смеяться при этом, а дети спят. Пришлось
укладываться осторожненько, боком, я старалась ненароком не свистнуть носом
или еще чем, чтоб не ущемить попранные мною интересы семьи.
Я лежала тихо и долго, я думала о том, что, как всегда, не права во всем.
Ведь в чем штука: мою подругу так стремительно утеплили, а я ведь только
вечером сего дня "расчесала себя" на эту тему: Ася бедная, Ася несчастная.
Все ею пользуются. Ан нет. Не все.
В сюжет органично вплыли рейтузы. Все равно как. Важно, что человек
оказался хороший. Я только подумала, а он осуществил. Ну не чудо ли?
Хотелось бы на себя посмотреть спящую. Видна ли на лице глупость? А если
видна, то как? Как она выражена? Бежит ли из уголка рта струечка радостной
белой слюны или, может, губы растянуты в некой не поддающейся описанию
улыбке? Или, может, распахнут рот, источник речи?
...Я сплю... Мне снится один из моих снов-спутников. Их три. Снится
первый. Я иду по лестнице вверх, которая, оказывается, идет вниз. Я
перешагиваю как бы на правильный путь, но опять иду не туда. Две мои вечные
лестницы, такие понятные с виду, пока по ним не начинаешь идти. Я сто лет
как разгадала этот сон, без особого, можно сказать, труда. Я живу не так,
как надо. Элементарно. Иду не туда. Не туда прихожу. Возвращаюсь и
возвращаюсь снова. Как выглядит знак бесконечности? Как пьяная восьмерка,
лежащая на боку. А может, не пьяная. Уставшая. Уставшая от бесконечности
бесконечность. Она и прилегла умереть...
Утром я отвезла Асе рейтузы. Она очень удивилась моему рассказу, потом
засмеялась и сказала:
- Похоже на Сеню... Он из котельной Большого. Когда-то играл в оркестре
на гобое, но товарищи "по духу", духовики, его схарчили. Сеня - человек
Божий, ему в стае трудно. Он ушел принципиально.
Господи! Как я Тебя понимаю!
Ты придумал альты, гобои, котельные, пастбища и лесные урочища. Ты
придумал нож, вилы, серп, молот. Ты радовался, что научил и оснастил нас,
слабых и голых. Могло ли прийти Тебе в голову, что мы будем становиться
принципиальными гобоистами и кочегарами? А что мы сделали с серпом и
молотом, вместо того чтобы пользоваться ими по назначению? Собирал ли Ты,
Господи, по этому безобразию всех своих Петров и Павлов? Кричал ли на них?
Лишал ли тринадцатой зарплаты? Или смирился сразу? Пусть, мол... Пусть будут
принципиальные альтисты, пусть... Только обидно за брошенные пастбища. Таким
образом, Господи, я у Тебя договорилась. Я свалила собственные дурьи дела на
Твои очень далекие и высокие плечи. Полагаю, что, не дотянувшись до них, я
уронила мелкоту своих проблем и мыслей на какое-нибудь несчастное
африканское племя. Под звуки гобоя оно радостно подхватило мои нещедрые дары
и теперь сожрет каких-нибудь собратьев... Роняем мы гадости, роняем. А их
надо - в круглую кучку и в дым...
Значит, приходил ко мне в ночи гонец с рейтузами, дисквалифицированный
гобоист оркестра, а ныне принципиальный его отопитель.
- Я приняла его за черта, - сказала я Асе.
- Ничего удивительного, - ответила она. - У него деформированы стопы,
большой палец раздвоен. Он носит особую обувь.
- А я думала, что он просто коротышка на каблуках.
- Временами ты мне противна, - ответила Ася. - Среди маленьких мужчин
процент гениев выше, чем среди высоких. Но тебе подавай мужчину большого.
- Мне подавай, - ответила я. - Я хочу мужской видимости. Когда это мне и
с кем еще случится добраться до гениальности...
Я посадила Асю в поезд Москва - Свердловск, в теплое купе с чистыми
занавесками. Везет же людям - они куда-то едут. Мне же досталась беременная
Женя, рассерженная А. Г. и мать Жени в виде неясности: приедет? не приедет?
А приедет, куда мне ее девать? Ася закрыла свою квартиру, ключ вместе с
котом и пальто-электрик отдала соседке. Последние ее гости жались к батарее
на лестнице и жалобно смотрели на закрытую Асину дверь. Сначала имелось в
виду, что все они пойдут на вокзал махать вслед уходящему. Но к вагону мы
подошли с Асей вдвоем. Неприкаянный народ по дороге рассосался.
Сени-гобоиста не было вообще, а рейтузы как раз были на нужном месте.
Конечно, звонок от матери Жени был ночью. Сама же дала телефон, кретинка.
Конечно, самолет прилетал поздно вечером. А когда же еще?
- Я не знаю Москвы, встретьте меня.
- Попалась! - злорадно сказал муж. - Будешь знать... Говорю сразу - меня
ни о чем не проси.
И я снова пошла в райком. Вот видите, какая правда жизни! Я ведь шла туда
за спасением, потому что только А. Г. могла организовать дешевую гостиницу,
а еще лучше - комнату в общежитии и опять же быстрый обратный билет.
Конечно, пришлось ждать. А. Г. пришла сердитая. "Как неудачно", -
подумала я. Я еще не знала, что сердилась она на меня, хотя я ей еще и слова
не сказала.
Выяснилось.
Женя в роддоме качала права. А так как она была по звонку от А. Г., ей
там потакали. Перевели в палату на двоих, но вторую койку не занимали.
Поставили настольную лампу. Еду приносили в палату, хотя Женя была ходячая.
К ней приходил "психолог", который вел с ней красивые беседы о радости
материнства. Но Женя лыком шита не была, она как-то быстренько усмотрела,
что "психолога" интересует и многое другое. Девушка просто зашлась в радости
отмщения. И "психолог" узнал много полезного. Как в некоем доме некая
женщина собирает сброд, который трясет бубнами, маракасами и другими разными
ксероксами, предаваясь грехам плотским и политическим.
- Ну? - спросила оскорбленная А. Г. - Я, получается, всему этому помогаю.
- Но она же не трясет бубном, - говорю я. - Она наоборот. Она сдает всех
скопом. И вообще начитанная, любит Булгакова. У нее от него, можно сказать,
ребенок.
Это я так острила, потому что до смерти боялась, что сделай сейчас А. Г.
ручкой отмашку - и на моей голове заскрипит гнездо с Женей, ее дитем, ее
мамой и - откуда я знаю? - может, и залетный, у которого жена и дети,
спикирует. Чего только не случается с пролетающими над гнездом кукушки.
Мне хотелось обнять А. Г. и понянчить ее на руках. Хотелось сделать
какой-нибудь душевный подарок райкому. Вышить бы мне крестом партийные суры
или наковырять в рисовом зерне Мавзолей. Да мало ли что...
Только, только бы А. Г. меня не выпихнула в грудь.
- Забирайте ее немедленно, - твердо сказала А. Г. - я уже позвонила, чтоб
ее выписывали. Занимаем больничные места неизвестно каким контингентом.
- Я потому и пришла, - сказала я. - Прилетает ее мать. Конечно, они сразу
и назад, н