Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
собой ни за что не хотел, но и
ехать было некуда. Мама и папа, сестра Варя находились на юге, в Ростове
или Екатеринодаре, я точно не знала, во всяком случае, за чертой фронта.
Была у нас еще одна родственница, тетя Агния, сестра папы, которая жила в
Смоленске, но ехать к ней я наотрез отказалась. Она была чужой человек,
замужем за поляком, сама приняла католичество, дело не в этом, я не могла
покинуть Сергея Кирилловича. Тогда он стал уговаривать поехать к его
сестре, в Воронежскую губернию, однако было неизвестно, кто сейчас в тех
местах: наши или белые. Итак, ехать, к счастью, было некуда, и я с ним
осталась. Все стало разворачиваться стремительно. Помню, он написал
воззвание. Его помощник Коровин говорил, что чересчур резко, просил
смягчить. Опять они спорили и ругались долго, работники политотдела
требовали, чтобы Сергей Кириллович убрал каких-то своих командиров и
предал их суду, он не соглашался. Помню еще, его друг Миша Богданов
застрелился. Этот факт подействовал очень тяжело. Сергей Кириллович как-то
вдруг пал духом и будто отказался от мысли выступить самовольно. Но тут
получился разговор по прямому проводу с одним из вождей Южного фронта,
может быть, с Янсоном... Я точно не помню. Разговор помню очень хорошо,
потому что происходил при мне и Сергей Кириллович потом подробно
пересказывал. Этот разговор и повлиял: полетел, как первый камень с горы,
а за ним обрушилась целая лавина.
Конечно, то, что Сергей Кириллович надумал, может быть, безрассудно, а
может быть, нет, я своего мужа судить не берусь, знаю только, что он был
честный человек, говорил, что нет выхода. Все это, хотя обсуждалось за
закрытыми дверьми и в кругу самых близких и доверенных, стало, конечно,
известно в штабе фронта. Потому что нашлись люди, которые донесли. Сергей
Кириллович был лишен нужной хитрости, он многим напрасно доверял.
Например, командира полка Юрганова считал верным другом, а тот вел себя
хуже всех и даже оправдывался на суде, почему он Сергея Кирилловича не
застрелил, такой мерзавец. Даже врал, будто где-то стрелял в него, но не
попал, отмаливал себе прощение, все равно не помогло. Но я отвлеклась.
Янсон спросил: верно ли, что собираетесь выступить на фронт без ведома
командования? Сергей Кириллович твердым голосом объяснил положение. Помню
такие фразы: "Вокруг меня атмосфера, в которой я задыхаюсь... Я согласен
влиться с сотней преданных мне людей в родную дивизию". Он имел в виду
23-ю дивизию, от командования которой был отстранен в марте. Там начдивом
стал его друг Маликов. Вообще говорил сначала спокойно и рассудительно,
даже на него непохоже. Янсон сказал, что приказывает от имени
Реввоенсовета не отправлять ни одной части без разрешения.
Сергей Кириллович сказал: "Тогда уезжаю один. Жить здесь дольше не
могу, меня жестоко оскорбляют!" Янсон потребовал, чтобы Сергей Кириллович
приехал в Пензу. Штаб фронта был тогда в Пензе. Между прочим, помню,
сказал: "Приезжайте, сообща обдумаем. Тут сейчас командующий фронтом и
товарищ Данилов". Но Сергей Кириллович прямо ответил, что боится за свою
безопасность и без конвоя не поедет. Янсон убеждал, что бояться нечего,
потом согласился на конвой. Сергей Кириллович потребовал 150 человек.
Хорошо, берите 150 человек и приезжайте немедленно. Помню и последние
слова Сергея Кирилловича, когда спокойствие изменило ему, он стоял
бледный, пот стекал по лицу, был к тому же очень жаркий день, и кричал в
трубку, а я стояла перед ним, он все время смотрел на меня, но меня не
видел, кричал: "Прошу поставить в известность 23-ю дивизию о том, что
вызываюсь в Пензу, чтоб она знала, если что случится! Я вам, товарищ
Янсон, как человеку, которому верю, поручаю себя!"
Мне это показалось наивным. Но вообще я была в ужасе. Я чувствовала,
что надвигается страшное. Он положил трубку аппарата и сказал: "Все!"
Потом спросил, как он, по моему мнению, разговаривал. Я сказала, что очень
хорошо и твердо. Он был доволен. Именно это хотел знать: достойно ли?
Потом начались его муки, колебания, которые длились целые сутки. То решал
выступать, то отменял решение. Кстати, на него подействовало вот что:
Янсон сказал, что в Пензе Данилов. Хотя он с твоим дядей тоже ругался (а с
кем не ругался?), но он его уважал, у меня это ощущение сохранилось,
поэтому скрытно переживал, когда его перевели от нас. Он чувствовал, что
без него станет хуже, так и вышло. Говорил, что был бы "рябой" в
политотделе, его бы в партию приняли, а молодые злыдни вознамерились
погубить. Звал он дядю почему-то "рябой". Совсем не помню лица, помню
только: что-то коренастое, прочное, голова бритая. И вот рассуждал со
мной: "Если Данилов в Пензе, почему не подошел к телефону и не сказал
несколько слов?" Ему это показалось не случайным. Он подумал, что Данилов
не берет на себя ответственность звать его в Пензу, потому что не уверен
за других. Не знаю, что было на самом деле и почему Данилов не захотел с
ним говорить. Ведь Янсон звонил дважды, на следующий день тоже, когда
Сергей Кириллович уже издал приказ о выступлении. Оба разговаривали теперь
грубо и зло, и Янсон грозил объявить Сергея Кирилловича вне закона, а тот
его сильно изругал. Но накануне, после первого разговора по прямому
проводу, было так: кто-то подбросил в вагон записку в конверте, я нашла на
полу и прочитала. Всего одна строчка крупными печатными буквами: "В Пензу
не езжайте. Арестуют и убьют". Тут я стала лихорадочно соображать: что мне
делать? Сказать ли ему? Почему-то сразу подумала на одного человека из
штаба, который мне не нравился. Он постоянно настраивал Сергея Кирилловича
против политотдельских и за то, чтобы выступить, и вообще вел неприятные
разговоры. А меня однажды схватил в потемках, будто бы обознавшись, спутав
с одной женщиной, хотя прекрасно видел, что это я, и, когда я вырвалась и
сказала: "А вы не боитесь комкора? Ведь если узнает, он вас на месте
зарубит", - он усмехнулся нехорошо и говорит: "Еще неизвестно, кто кого
раньше зарубит!" Мне это очень не понравилось. Я подумала, что этот
человек может сделать Сергею Кирилловичу зло. Павел, извини меня. Я пишу
чересчур подробно и не могу остановиться, все подряд вспоминается, все
новое и новое, одно цепляется за другое, ты пойми, я издавна старалась об
этом забыть, еще с тех пор, когда Сергей Кириллович был объявлен врагом,
никому ничего не рассказывала и тем более не писала. И сама поражена,
сколько всего осталось в памяти. Ведь прошло больше пятидесяти лет. Нет,
наша память человеческая - поистине чудо природы.
Словом, я стою с запиской в руках и думаю: как поступить? Честно
говоря, я не хотела его самовольного похода на фронт, и не из каких-то
соображений высшего порядка, революции, дисциплины, что было мне чуждо, я
не сильна в политике, а просто боялась за него: чувствовала, что рвется
под пули, умереть, погибнуть, лишь бы не прозябать. Смерть его ничуть не
пугала, а меня смерть - его смерть - пугала очень. Я такой человек, всегда
волнуюсь за близких. Мне хотелось, чтобы поехал в Пензу, чтобы все как-то
уладилось, усмирилось. Я не верила, что Мигулина могут арестовать, и уж
совсем вздор - убить! Слишком знаменито было это имя. Вдруг он вошел в
вагон, не вошел, а ворвался, впрыгнул прямо одним прыжком, как юноша - он
был вообще очень быстр и скор, не по возрасту, - увидел записку, спросил:
"Что это?" - и вырвал из моих рук. Он был очень ревнивый. Я сказала тому
человеку правду: если бы Мигулин увидел, как тот пытался меня потискать,
как конюх девку впотьмах, он бы его просто убил. Он прочел записку,
усмехнулся, порвал. К той минуте было решено не ехать в Пензу, но записка
повернула дело: ему вдруг стало стыдно меня. Гордость была задета. Он
подумал, что я могу расценить его отказ поехать в Пензу на переговоры как
то, что он испугался сказанного в записке. Он тут же приказал идти на
станцию и договариваться насчет вагонов. Нужно было много вагонов, людских
и конских, целый состав. Вскоре прискакал близкий ему человек, командир
пулеметной команды, и сказал, что начальник станции Саранск сказал, что
вагонов нет. Когда будут, неизвестно. Может дать паровоз и один вагон,
больше ничего. Мигулин понял это так: они хитрят, желая, чтобы он выехал
без конвоя. Тогда он разозлился и стал кричать: "С ними нельзя
договариваться! Они не выполняют обещаний!" Все опять перевернулось в
другую сторону.
Он приказал собрать казаков на митинг. Все въезды и выезды из города
были закрыты. Каких-то работников он велел арестовать и держать их в виде
заложников. На митинге прочитал воззвание, в котором, хорошо помню, был
призыв идти на фронт и бить Деникина, спасать революцию, а также бить, как
он выражался, "лжекоммунистов". Это было вроде всенародного обсуждения, он
советовался с бойцами, как быть. Было страшное напряжение, крики и даже
стрельба в воздух. Я стояла позади трибуны и не могла успокоиться, все
время дрожала, боялась, что кто-нибудь выстрелит в него из толпы. А
говорить он умел с огромным вдохновением, я таких ораторов никогда не
слышала. Между прочим, выступали люди, которые отговаривали красноармейцев
идти за Сергеем Кирилловичем, угрожали им и ругали Сергея Кирилловича
открыто, говоря, что он вне закона, и я еще удивлялась их смелости. Потому
что основная масса была против них. Но Сергей Кириллович разрешал говорить
всем, только сам нервничал, перебивал и кричал возражения, а того черного,
лохматого вдруг прогнал с трибуны, закричав: "Я не позволю агитировать
своих бойцов!" Потом этого политотдельца арестовали бойцы из комендантской
сотни. Он кричал: "Можете меня расстрелять, Мигулин, но я называю вас
изменником!" Сергей Кириллович сказал, что никого расстреливать не будет,
потому что против смертной казни. Помню еще спор вокруг каких-то денег,
взятых из казначейства. Один командир по фамилии Забей-Борода обвинял
Коровина в том, что тот взял деньги. Сергей Кириллович мне потом объяснил,
что деньги действительно были взяты, чтобы платить жалованье бойцам, и за
лошадь платили отдельно. Сергей Кириллович был вообще к деньгам
равнодушен, счету им не знал. Еще на митинге, помню, обращался к бойцам с
вопросом: "Смотрите, готовы ли вы выступать?" Отвечали: "Готовы!" "Бывает,
- говорит, - такая птица лебедь, вот я вроде нее, пою свою лебединую
песню. Поняли вы меня?" Поняли, кричат. Готовы? Готовы!
Ну и на другой день выступили. Всего с нами ушли несколько тысяч
человек, может быть, четыре или пять тысяч, но через несколько дней, когда
стал известен приказ Янсона, где Сергей Кириллович объявлен мятежником и
приказывалось доставить его в штаб живым или мертвым, многие испугались и
наш отряд поредел вдвое. Были небольшие сражения, перестрелки. Настроение
все время падало. Какая-то тревога, обреченность чувствовались у всех.
Сергей Кириллович мечтал скорее выйти к линии фронта и вступить в сражение
с Деникиным, разгромить мамонтовцев, но все это были, конечно, мечты.
Опять пытался со мной расстаться, посадил в бричку, выделил трех бойцов
и велел двигаться на север, но я сказала, что себя застрелю, если он меня
прогонит. У меня был револьвер. Опять не удалось ему от меня отделаться,
чему, надо сказать, он был рад. Не помню всех подробностей похода, который
длился недели три, шли лесами, глухими дорогами, ночевали в лесу, отряд
наш таял. Когда комбриг Скворцов остановил нас и велел сложить оружие,
оставалось человек пятьсот, не больше. Мы могли бы сражаться, могли
погибнуть, Скворцов был настроен очень решительно, но Сергей Кириллович
отдал приказ - сопротивления не оказывать, оружие сдать. Этот ужасный день
запомнила до последней кровинки. Был ужасен не тем, что мы оказались в
плену у своих, не будучи врагами, я этого как следует не понимала, я лишь
чувствовала сердцем, что ему ужасно - сокрушена надежда, ничего не смог
доказать. Смерти он никогда не боялся. Он был подавлен тем, что ничего не
смог доказать. И очень злобно, унижающе вел себя один командир полка,
Маслюк. Он подъехал на лошади, ухмыляясь необычайно надменно, спесиво, как
плохой актер, и спросил: "Где работники политотдела? Живы?" Сергей
Кириллович сказал: да, живы. Махнул рукою назад. Везли двух политотдельцев
как заложников. Сергей Кириллович сидел в бричке. Маслюк побагровел и
рявкнул: "Встать, когда Со мной разговариваешь, гад!" И замахнулся
ударить. Сергей Кириллович дернулся, я испугалась, но Сергей Кириллович
сдержал себя и сказал спокойно: "Ты, Ванька, не свисти. А играй
"барыню"... Почему он сказал "играй "барыню", я даже не знаю. Но я очень
хорошо это запомнила.
И такое у него было презрение, у Сергея Кирилловича! Не знаю, что потом
с этим Маслюком стало. Кажется, тоже погиб. Не забуду его надутое лицо,
как он смотрел на Сергея Кирилловича сверху вниз и с наслаждением
произнес: гад! Он требовал расстрелять Сергея Кирилловича и нескольких
командиров, право расстрела на месте у них было, и он хотел им
воспользоваться, наседал на комбрига Скворцова. Сергей Кириллович вел себя
спокойно. Я не могла удержаться от слез, он меня успокаивал и говорил, что
я должна сделать после его смерти, как распорядиться его наследством. Боже
мой, наследство! У него ничего не было. Человек дожил почти до пятидесяти
лет и не имел ни дома, ни денег, никаких ценностей, ничего, кроме пары
сапог, казачьих шароваров с лампасами, коня и оружия. Теперь не было и
того, что имеет самый бедный неимущий казак: земельного пая. Зато были
какие-то бумаги, записи, он ими дорожил и просил передать кому-то в
Москве, я забыла кому. По-моему, это были его мысли о казачьем
самоуправлении и вообще об устройстве Донской области. Потом это все
пропало. Я никогда себе не прощу. Когда ехала из Балашова в Москву, у меня
украли чемодан с вещами, там были эти бумаги. Тогда никого не расстреляли,
в расположении части Скворцова оказался один крупный военный чин, из самых
главных, не помню, кто именно, видела его две секунды, когда он садился в
автомобиль: небольшого роста, во френче, черная бородка, пенсне, вид
штатский. Тогда, конечно, я знала, кто это был, а теперь забыла. Он
распорядился отправить в Балашов, там судить военным судом. Это было
сделано не из великодушия, а потому, что сразу решили, что громкий процесс
важней, чем наспех расстрелять в лесу.
Тогда же меня от него отделили, и я увидела его лишь через три недели,
после объявления приговора, когда дали свидание. Как проходил суд, тебе
известно. Ты пишешь в своей заметке, что осужденные после объявления
приговора всю ночь пели революционные песни. Может быть, так, я не знаю,
но я кое-что слышала, потому что простояла ночь под стеною тюрьмы и до
меня доносились обрывки песен, я слышала казачьи песни. "Ах ты, батюшка,
славный тихий Дон..." и "Разве можно удержать сокола в неволе?". Эта
последняя песня была любимой Сергея Кирилловича, он пел ее часто. Правда,
особым голосом не обладал и слухом тоже.
Павел, ты спрашиваешь, отчего я в письме высказала удивление тем, что
именно ты написал заметку о Сергее Кирилловиче. Это неправильно. Небольшое
удивление, правда, есть, но оно не главное чувство, которое я испытала,
прочитав заметку, а главное - огромная радость и огромная благодарность
тебе за то, что ты вспомнил дорогое имя. А небольшое удивление лишь
оттого, что ты был в составе секретариата суда в Балашове в 1919 году.
Помню, ты не смог помочь мне встретиться с адвокатом в первый день
заседания, сказав, что поздно. Вообще, мне кажется, Павел, ты тогда как-то
верил в виновность Сергея Кирилловича. Я тебя не обвиняю, тогда
большинство верило. Люди находились в угаре войны, многое видели совсем не
так, как теперь, когда можно спокойно все оценить.
Павел, я устала от этого письма и все время боюсь, что что-то сказать
не успела. Какой-то страх, что самое важное, самое ценное о Сергее
Кирилловиче написать забыла. Вчера вызывала врача и целый день лежала,
очень разволновалась. Поэтому кончаю, а то можно вспоминать бесконечно. У
меня сохранились случайно последние письма Сергея Кирилловича, некоторые
его документы, но я тебе их пока не посылаю. Может быть, мы с тобой
встретимся здесь, в Клюквине, или я приеду в Москву, у невестки есть
машина, она иногда ездит в Москву по делам, за покупками. Но я бы хотела,
дорогой Павел, увидеть тебя здесь, я стала плоха, истинная старуха.
Обнимаю тебя. Ответь мне поскорее. Твоя Ася.
Между прочим, невестка, она довольно бесцеремонная, прочитала мое
сочинение и сделала такой вывод: "Вы, матушка (называет меня, как ей
кажется, остроумно - матушкой), неправильно построили жизнь. Вам надо было
сочинять романы. Вы пишете - прямо не оторвешься. Как детектив". Вот какие
комплименты на старости лет. Напиши, как ты переносишь жару. У нас тут все
сгорело, картошки не будет, ягод совсем не видели".
Павел Евграфович прочитал письмо дважды, потом еще перечитал отдельные
места, испытывая чувство восторга и какой-то невнятной тревоги, отчего
было сердце; биение и холодели руки. Принял лекарство, немного успокоился.
Восторг был оттого, что умершее трепетало и жило на страницах школьной
тетрадки, а тревога - бог знает... Не оттого же, что Ася написала
нелепость, будто он верил в вину Мигулина. Хотя, может, и верил, _но не
так, как другие_. Совсем не верить было нельзя. Она не должна была так
писать, упрекая его спустя полвека. Просто не помнит, как было на самом
деле. Было очень грубо, однозначно: изменник, и все! Чего ж она требует? К
чему эти упреки? Захотелось немедленно ответить и послать кое-какие
материалы, чтобы она поняла суть: как было трудно пробивать заметку в
журнале! Даже теперь. Она смотрит со своей колокольни и не видит многого,
не помнит, не хочет знать. А не послать ли вот это воззвание, которое он
выпустил сразу после выступления?
"Измученный русский народ, при виде твоих страданий и мучений,
надругательств над тобою и твоей совестью никто из честных граждан,
любящих правду, больше терпеть и выносить этого насилия не должен. Возьми
всю власть, всю землю, фабрики и заводы в свои руки.
А мы, подлинные защитники твоих интересов, идем биться на фронт со злым
врагом твоим генералом Деникиным, глубоко веря, что ты не захочешь
возврата помещика и капиталиста, сам постараешься..." Так, так... Вот
дальше: "На красных знаменах Донского революционного корпуса написано: вся
земля крестьянам, все фабрики и заводы рабочим, вся власть трудовому
народу в лице подлинных Советов рабочих, крестьянских и казачьих
депутатов. Все так называемые дезертиры присоединятся ко мне и составят ту
грозную силу, перед которой дрогнет Деникин и преклонятся коммунисты.
Командующий Донским революционным корпусом
гражданин _Мигулин_".
Вот ведь какая каша варилась. Всего там было намешано. Он-то надеялся,
что корпус будет расти, а корпус таял. Теперь взять его отношения с
Казачьим отделом. Да, первое время отношения были неплохие. Когда ездил в
Москву, он встречался с людьми из отдела, они обещали помощь, и он
отзывался о них по-доброму. Потом какие-то эмиссары отдела приезжали в
корпус, писали сочувственные доклады. Но почему ты не упоминаешь, Ася, что
на том митинге, который ты так подробно описываешь, о