шений
социалистической законности... И как русский человек... от всей души...
     - Мухин! - оборвал его  офицер. -  Замолчи,  сукин сын! А ну, покажи
свой  паспорт.  Коля лениво  вытащил  из-за  пазухи  мятую книжечку.  Офицер
заглянул туда и швырнул на зеленое сукно остальным офицерам.
     - Так ты же не еврей! - завопил он. - Чего сюда полез?
     -  Я и не говорил, что я еврей. Я - русский. Я тут ради дружка моего,
ради Аркаши. Вот он, с огурцами.
     - Вон  отсюда, пьяная рожа!  - закричал офицер, и я подумал, что  его
удар хватит. - Вон! Чтоб духу не было!
     - Я - что? - пожал плечами Коля. - Я могу уйти. А как с Аркашей? Он
ведь если пьет, то только норму...
     -  Оба - вон! - затопал ногами майор. - И  тот карлик с огурцами -
вон! Я вам покажу, как устраивать комедию из серьезного политического  дела.
Хоть я и был  обижен "карликом",  но не стал ждать напоминания  и, подхватив
авоську с огурцами, бросился вслед за Колей к выходу.
     За нашими спинами офицер орал на притихших евреев:
     - Всех под суд! По всей строгости  закона! Руки, ноги обломаем  подлым
предателям, сионистским выкормышам!
     И  тогда.  уже  в самых  дверях,  Коля  повернулся на  сто  восемьдесят
градусов и,  сделав проникновенное  лицо, как  подобает  герою, отчетливо  и
громко, чуть не со слезой произнес:
     - Пусть отсохнет моя правая рука, если я забуду тебя, Иерусалим!
     За зеленым сукном онемели, вопивший майор умолк и застыл на одной ноге.
Я вытолкал Колю в коридор и захлопнул дверь.
     Только на улице,  пробежав  метров пятьсот, мы остановились. И в  очень
неплохом месте. Прямо у входа в закусочную Моспищеторга.
     В  честь  счастливого избавления  мы приняли по сто пятьдесят  грамм  с
прицепом  и  закусили  египетскими  огурцами. Хорошие, должен  вам  сказать,
огурцы. Можно свободно обойтись без другой закуски.
     А те  чудаки, что остались в вытрезвителе, получили по пятнадцать суток
тюремного заключения. Они потом устроили в тюрьме голодовку протеста. И им в
поддержку  евреи  Нью-Йорка и  Лондона  провели  бурные демонстрации  и даже
побили  окна  в  советском посольстве, что  и  было,  по-моему, единственным
фактом  хулиганства во всей этой истории, которая началась с простой авоськи
и египетских огурцов.


     Над Атлантическим океаном. Высота - 306ОО футов.
     Вот  сейчас кругом все галдят:  сионисты, сионисты.  А что это такое, я
вас спрашиваю? С чем это едят?
     В  последние годы в  России каждый  еврей переболел этой  болезнью. Это
вроде  кори.  Никуда не  спасешься.  Надо переболеть,  если  ты  еврей,  или
наполовину еврей, или хоть на четвертушку.
     Сионисты в Москве  были разные,  любого  калибра. На  выбор. Начиная  с
совершенно  чумных,  что  перли  на  рожон,  чуть   не  на  штыки,  и  потом
прохлаждались в Потьме, до тихих,  краснеющих,  которые скромно проползали в
щель, пробитую первыми, и без особых хлопот приземлились в Израиле.
     Но я  знал  одного,  у которого  симптомы этой  болезни  были  ни с чем
несравнимы и такие, что не рассказать об этом, прямо грех.
     Представьте   себе  семейную  пару.  Молодую,  симпатичную.   И  вполне
успеваюшую. Оба - критики.  Нет, нет. Они не советскую власть критиковали и
не бегали с кукишем в кармане. Наоборот. Даже члены партии.
     Критик - это  профессия. Они были  музыкальные критики. Все  советское
они,  когда критикуют, обязательно  хвалят,  а  все  заграничное, даже  если
хвалят,  обязательно  немножко  покритикуют.  Ничего   не  поделаешь.  Такая
профессия. Бывает и похуже. Например, санитар в психушке. Б-ррр!
     Так  они  оба  жили, беды  не зная,  занимались  критикой и потихонечку
накритиковали кооперативную квартиру  в Доме композиторов на проспекте Мира,
автомобиль "Жигули" и даже небольшую дачку на Московском водохранилище.
     Как  и у  всех нормальных людей, у них  была теща, которая, слава Богу,
жила  отдельно,  но  так  любила  свою  единственную  дочь, что  навещала их
ежедневно. Зять,  конечно, не падал в обморок от счастья и однажды  поставил
тещу на место.
     Я это к тому рассказываю, вы сами скоро убедитесь, что отношения зятя и
тещи потом оригинально проявились в сионизме, который рано или поздно должен
был добраться и до этого гнездышка.
     Зять был человек ассимилированный, и о еврействе вспоминал  лишь, когда
видел тешу у себя в гостях. И шерсть  у него при этом становилась дыбом. Как
полностью ассимилированный, он утратил еврейскую мягкость и в гневе допускал
рукоприкладство, что сближало его с великим русским народом.
     Теща дождалась своего часа.
     Приходит как-то к ним в гости днем и застает такую картину.  Зять лежит
на  диване, задрав ноги, и  книгу читает,  а ее единственная дочь ползает по
паркету, натирая его шваброй. Теша взвыла с порога:
     - Этого ли я ожидала на старости лет увидеть? Моя лочь, талантливейшая
критикесса, как последняя рабыня, обслуживает это чудовище, хотя она кончила
институт  с отличием, а  его  еле вытянули за уши.  Это он  должен  натирать
паркет и  целовать следы твои  на  нем.  Зять отложил  книгу, спустил ноги с
дивана и так спокойно-спокойно сказал:
     - Правильно, мамаша.
     И руку тянет к своей жене, а рука у него большая, тяжелая.
     - Дай-ка швабру.
     Жена не верит своим  глазам -  как пришибли мужа слова теши, устыдился
ведь и готов сам взяться за уборку.
     Отдала она ему швабру. Он подкинул ее в своей руке, вроде  бы  взвесил,
взял поудобней за конец палки и как огреет тещу! Та вывалилась на лестничную
площадку,  и,  соседи  потом  божились, лбом,  без рук  открыла  лифт  и  -
испарилась.
     В этой семье наступили мир да лад.  На зависть всем соседям. Теша стала
шелковой,  заходить  норовила пореже и всегда на  цыпочках, на зятя смотрит,
как еврей на царя, а он не часто, но позволяет ей себя обожать.
     Эту  идиллию погубил  сионизм. Добрался и до них  вирус.  Зять  заболел
бурно, в тяжелой форме. Сутки делились на время до передачи "Голоса Израиля"
и после.  Этот "Голос" он слушал  столько, сколько его передавали,  и каждый
раз со  свирепым лицом требовал  абсолютной тишины от окружающих. Он потерял
аппетит, убавил  в весе, глаза  стали нехорошие, как у малохольного. Жена не
знала, что делать, и с ужасом ждала, чем это кончится.
     Теща  же, всей душой возненавидев сионизм  и  Израиль, сломавшие  жизнь
такой прекрасной  советской  семьи, у  себя  дома, на  другом  конце Москвы,
каждое утро чуть свет включала транзисторный приемник,  специально для этого
купленный, и слушала все тот же "Голос Израиля". Прежде политика  ей была до
лампочки, а слушать запрещенные заграничные передачи и вовсе не смела. А тут
прилипала  к  приемнику, морщилась от  радиопомех  и ловила каждое  слово из
далекого Иерусалима.
     И  знаете  почему?  От утренней  сводки у нее  весь день  зависел. Если
передадут, что в ночной перестрелке на  ливанской или иорданской границе, не
дай Бог,  убит или  хотя  бы ранен израильский солдат, она чернела с  лица и
погружалась в траур. Потому что в этот день она уже к дочери зайти не могла.
Зять так бурно переживал каждую смерть в  Израиле, что  предстать  пред  его
очами, означало для тещи  почти верную гибель. Он бы все свое  горе выместил
на ней.
     И  она отсиживалась сутки, лишь по телефону робко общалась с дочерью, и
обе разговаривали почти шепотом, как при покойнике в доме.
     Зато если  в следующей передаче Израиль не понес никаких потерь, да еще
впридачу  уничтожил  с дюжину арабов,  захватив  большое  количество  оружия
советского производства,  теща  расцветала и мчалась в  гости к дочери. Зять
встречал ее ласковый  и  умиротворенный, и она  сидела там  как  на иголках,
ожидая следующей передачи, в  которой вдруг да опять что-нибудь стрясется на
одной из израильских границ. И  тогда надо будет уносить ноги  от впавшего в
тяжелую меланхолию зятя.
     Этот сионист потерял половину своего веса, пока получил визу в Израиль.
Вы думаете, он в Израиль поехал? В Нью-Йорке живет, в неплохой квартирке. со
своей женой,  и оба неплохо освоили  английский.  Она  лучше. Все же кончила
институт с отличием. Как говорила теща. Кстати, теща скоро приедет к ним.
     Об  Израиле в этом  доме  не говорят. Как о веревке в доме повешенного.
"Голос  Израиля"  ни  по-английски, ни по-русски  не слушают. У музыкального
критика  теперь новое  увлечение. Изоляционизм. Как  стопроцентный  янки  он
считает,  что нам - американцам  - нечего вмешиваться в  европейские дела.
Пусть они там  положат  головы.  И  в Европе,  и на  своем  вонючем  Ближнем
Востоке.
     Я уже, кажется, говорил вам,  что в Нью-Йорке мне привелось повстречать
многих  из  своих  бывших  клиентов  по Дворянскому  гнезду в  Москве. Сразу
вижу-удивление на вашем  лице и готов спорить на  любую  сумму, что знаю, по
какому случаю вы удивлены. Что это за Дворянское гнездо в советской  Москве?
Точно, угадал?  Ну, вот видите. И где такое гнездо находится? И как  это его
большевики не разорили?
     Чтобы вы  не блуждали  в потемках и  напрасно не морочили себе  голову,
сразу открою секрет:  большевикам совсем  незачем было разорять  это гнездо,
потому что они сами его создали.
     Вот вам его координаты. Ленинградский проспект в Москве знаете? Так это
почти в конце его, между станциями метро "Динамо" и "Сокол", а еще точнее -
сразу же  за  метро  "Аэропорт".  Кооперативные  дома  работников  искусств.
Привилегированная   каста.   Почти  как  генералы  или  ученые-атомщики.  Их
кирпичные дома  первой категории,  с лифтами  и швейцарами в подьездах,  как
павлины среди облезлых  кур, сбились в кучу, заняли круговую оборону  в море
сборно-панельных типовых домов хрущевской эры, где обитают рядовые москвичи,
как, скажем,  мы с  вами.  Улицы  Черняховского, Усиевича,  Красноармейская,
Часовая и называются Дворянским гнездом.
     Здесь  живет элита, здесь денег  куры не клюют, здесь  прислуге  платят
больше, чем инженеру на заводе.
     Как вы помните,  а мне тоже память не изменяет,  революцию большевики в
семнадцатом году сделали, посулив народу уравнять  бедных с богатыми. Народ,
конечно,  обрадовался  - думал  всех бедных сделают богатыми, то  есть, как
поется  в партийном  гимне: "Кто  был  никем,  тот станет всем  ". Вышло  же
наоборот - все стали бедными, на этом и уравнялись.
     И  только  очень  немногие,  может  быть,  меньше  одного процента, при
советской  власти  сказочно  разбогатели.  Но  так,  что   и   американскому
бизнесмену не снилось. Ведь в СССР, если ты не под конем, а на коне, то тебе
все  в руки  - и  деньги, и  власть. А власть в России дороже денег. Тут уж
вообше все  бесплатно.  И  государственные  дачи,  и  закрытые  санатории, и
спецполиклиники, и  пайки,  и  пакеты.  И  если  раньше можно было  капризно
сказать: все есть, только птичьего молока не хватает, то теперь и эта жалоба
отпала - кондитерская  фабрика  "Красный Октябрь" освоила выпуск конфет под
названием "Птичье молоко".
     Моя основная кормилица - левая клиентура - живет в Дворянском гнезде.
Им  - писателям, художникам, режиссерам,  артистам, а также  их женам  - я
делаю модные прически на дому  и знаю каждый бугорок и впадину на их черепах
не хуже, чем московский таксист знает все переулки на Арбате.
     Поэтому слушайте меня внимательно, и все,  что  вас  интересует  насчет
Дворянского  гнезда, вы из первых рук узнаете. Для начала я должен  сказать,
что публика там живет смешанная, неоднородная  в национальном смысле: муж -
еврей, жена - русская, или наоборот.  Дети, естественно, полукровки и, если
верить  народным  приметам,  талантливые  и  красивые.  Насчет  талантов  мы
убедимся, когда эни подрастут, а насчет  красоты - так в нашей коммунальной
квартире, где крови не мешались,  а если мешались, то лишь с алкоголем, дети
выглядели не хуже.
     Но зато богатыми они были всерьез.  Где вы видели в России два легковых
автомобиля в  одной  семье?  Там и такое встречалось. Деньги, машины,  дачи,
туристские поездки.  Одевались во все парижское, купленное у спекулянтов или
в ансамбле "Березка".
     Эти  люди  занимались  искусством,   а  искусство   в  СССР  партийное,
художественная   пропаганда.   Поэтому  они,  если   разобраться,   были  не
режиссерами, не танцорами. не  поэтами, не певцами. Они были гримерами. Я их
так называл.  Каждый на свой лад,  они накладывали  грим  на  лицо советской
власти, делали из нее куколку, аппетитную и съедобную. И делали  это хорошо.
Даже такие  пройдохи,  как  я, иногда покупались и верили.  За  такую работу
советская власть денег не жалела.
     В Дворянском  гнезде жили великие гримеры.  Богатые, избалованные люди.
Щеголяли  соболями, духами "Шанель" и "Мицуки".  Я же был при них придворным
брадобреем. Обслуживал их на дому, работая сверхурочно, налево.
     Там  же я познакомился с одним малым, у которого папашка был величайшим
гримером  - не  в переносном  смысле,  а  в прямом. Он бальзамировал  трупы
вождей коммунизма, делал их  лучше, чем при жизни, и  сохранял в  таком виде
для   будущих  поколений,  которым  повезет   дожить  до  самой   последней,
завершающей фазы строительства коммунизма.
     Этот  папашка  Ленина  в  мавзолее   делал.  Сталин  одарил  его  всеми
почестями, сделал профессором, академиком, пух  с него сдувал,  чтобы он, не
дай  Бог,  не  умер  раньше   него.  Кто  же  тогда   самого  Сталина  будет
бальзамировать? И  этот  академик,  хоть  и  был  евреем,  пережил Сталина и
хорошенько его  набальзамировал в  гробу  и шечки нарумянил. И лежал великий
вождь,  благодаря  таланту академика,  совсем, как живой,  рядом с не  менее
великим  Лениным в  одном Мавзолее, и Ленин по сравнению с  ним выглядел  не
совсем,  как  совсем  живой, потому что  у него  был большой стаж лежания  в
гробу, а бальзам, как известно, тоже не вечен.
     Очень, смешная история у него вышла, когда он накладывал грим,  приводя
в божеский вид усопшего великого вождя болгарского народа Георгия Димитрова.
Я  вам эту историю рассказываю  не только потому, что она  смешная,  а еще и
затем, чтобы показать, какая важная персона гример при советской власти.
     Значит, командировали  академика в Софию, и он там, пока вся Болгария в
черном трауре  на  пустой мавзолей глазеет, ковыряется не  спеша  в потрохах
покойного вождя и готовит его в наилучшем виде для всенародного обозрения.
     А сынок  гримера, с  которым я  познакомился в  Дворянском гнезде, в ту
пору  поступал в институт  и, как еврей,  был по  всем  статьям  провален на
экзаменах. Приемная комиссия дала промашку, не учла,  кому приходится сынком
этот еврейский мальчик. Мальчик, не будь дурак, позвонил из Москвы в Софию и
сказал своему еврейскому папе, что провалился на экзаменах по пятому пункту.
     Папе, избалованному,  прославленному  гримеру, уникальному незаменимому
специалисту, от негодования кровь ударила в голову. Он оттолкнул от себя еще
только  наполовину  сделанный  и  слегка пованивавший труп вождя болгарского
народа, вытер  с пальцев следы его  потрохов  и сказал толпе  его  скорбящих
соратников:
     -  Пальцем больше не коснусь трупа,  пока мой сын  не будет  принят  в
институт!
     - Какой сын? Какой институт? - всполошились  вожди поменьше,  и когда
узнали, в чем дело, тут же с Москвой связались.
     Так  и  так,  мол,  есть  опасность,  что   болгарский   народ  лишится
возможности лицезреть  образ  любимого  вождя,  если в  Москве  не  примут в
институт еврейского мальчика.
     Еврейского  мальчика приняли  через час и без  экзаменов.  Благоухающий
труп вождя установили в мавзолее,  и  до сих  пор  болгарский народ  в  лицо
видит, кого ему проклинать за подвалившее счастье.
     Академик-гример отдал душу  Богу  не  в тюрьме, а в  своей  собственной
постели, и его похоронили как рядового смертного, не набальзамировав, потому
что некому было выполнить этот  труд. Покойник унес в  могилу секреты своего
ремесла.
     Больше в России  никого не бальзамируют. После Сталина очередных вождей
выбрасывают на помойку еще до того, как они умирают физически, и поэтому нет
надобности в гримерах и мавзолеях.
     И еще, если  хотите знать,  сын тоже покинул Россию.  Я  его встретил в
Израиле. Ходил без работы и абсолютно лысым. С горя вырвал на себе волосы. С
какого горя? Да что сдуру, за компанию,  ринулся на историческую родину, где
никто не помнит заслуг  его отца, нету папиной персональной пенсии, шикарной
квартиры в Дворянском гнезде и правительственной дачи в Барвихе.
     Я его встретил, этого сынка, потом в Нью-Йорке. Не одинокого как перст,
а в своей  прежней  компании, среди  бывших  обитателей  Дворянского гнезда,
рассеявшихся в  дешевых квартирках еврейских  кварталов  Бронкса, Бруклина и
Квинса.
     Как будто ничего не произошло. Те же лица, даже одеты так же. Только не
в Москве, а в Нью-Йорке. Снова подобрался тот самый букет. Но, правда, цветы
поувяли  и  листочки пожухли.  А  запах  не изменился. "Шанель"  и "Мицуки".
Слабоватый  запах,  чуть-чуть  - видать,  экономят  духи.  И  палантины  из
соболей, и вечерние туалеты из золотистой парчи, прибывшие багажом из Москвы
вместе с густым настоем нафталина.
     Мне  даже  показалось,  что все это во сне. И все мары  улетучатся, как
только я открою глаза. Я снова буду дома, в Москве. И как доказательство, те
же  лица, что  примелькались мне в Дворянском  гнезде. А я  снова  за тем же
занятием:  стригу, прихорашиваю моих милых дамочек, и они так же  хлопочут и
волнуются, словно боятся  опоздать на премьеру модного фильма в Доме кино на
Васильевской.
     В бедном квартале Бруклина на пятом этаже без лифта одна из  московских
дамочек справляла свой день рождения. Грустный день. Когда о возрасте уже не
упоминают  и никакая косметическая штукатурка не в силах  прикрыть дряблость
шеи и мешочки под некогда красивыми глазами.
     Гости сьезжались  на старых, третьего срока, вышедших из моды "Бьюиках"
и "Паккардах", купленных по  дешевке у негров. В Москве бы, конечно, недруги
подавились  от  зависти,  а  здесь такой  автомобиль - клеймо  непроходимой
бедности.
     Собиралось Дворянское гнездо, как в добрые старые времена. И для пущего
правдоподобия  Аркадий  Рубинчик приглашен  был  пройтись ручкой  мастера по
прическам. Хоть я и не из их компании,  а из окружения, из обслуги. Там меня
на  дни рождения  не приглашали. Я делал свое дело до начала и  покидал дом,
как только появлялись гости. Как и положено услужающему. Правда, с приличным
гонораром в  кошельке. Из которого не  начисляются налоги и  который неведом
стукачам из ОБХСС.
     Здесь  я  был наравне  со  всеми  гостями.  Потому что мы  уравнялись в
доходах и в общественном  положении. Я стал своим. И даже принес подарок. Но
в то  же время  остался  парикмахером и  пришел  заранее, чтобы  подготовить
хозяйку,  а  затем, по мере  появления  гостей, уводил  дамочек  в спальню и
быстро и привычно приводил их в божеский вид.
     Гонорара  мне никто  не  уплатил. Нет, вру.  Одна  дала  пять долларов.
Остальные попросили в кредит. До лучших времен.
     Я не стал спорить. Ведь  мы  породнились  на  общем несчастье. И  стали
вроде  одной  семьи.  Жалкой,  чахнущей. Донашивающей свои норковые манто  и
собольи накидки.
     Один  из гостей, многолетний  мой  клиент, некогда прославивший меня на
всю Москву  песенкой о чудо-парикмахере, так как я умудрялся из десяти волос
на его голом черепе создавать видимость прически, и притом еще модной, также
попросил  его обработать до начала пития. На голове  у него всего пять волос
осталось, и  пока я мудрил над ним, он  жирным  эстрадным голосом жаловался,
тоскливо глядя в зеркало:
     - Скажи  мне,  друг Аркадий, какая муха нас  укусила?  Каким надо быть
ослом, чтоб уйти от такой кормушки, оставить теплое комфортабельное стойло?
     В  Москве он ходил в поэтах-песенниках, заколачивал страшенные деньги и
был кум  королю. Напишет текст,  вроде "Вы