Ваше Преосвященство с уверенностью сказать мне, что,  случись  все
сегодня, мы и теперь действовали бы так же?
   - Вы имеете в виду Церковь?
   - Я имею в виду  Институт  внешних  дел.  Мы  с  такой  же  легкостью
поднесли бы эти три головы на блюде кардиналу Ивашкевичу?
   -  Не  знаю.  Честно  говоря,  не  знаю.  Стратегия  складывается  из
технических действий. - Прелат внимательно взглянул  на  собеседника  и,
нахмурившись, сменил тему:
   - Надеюсь, все это не имеет  никакого  отношения  к  вашей  работе  в
Севилье.
   - Нет, не имеет. По крайней мере, я так думаю.  Но  вы  просили  меня
говорить откровенно.
   - Послушайте, Куарт. Мы с вами - профессиональные священнослужители и
родились не вчера. Ивашкевич либо купил" либо запугал всех в Ватикане. -
Он огляделся по сторонам, как будто в любой момент поляк мог появиться в
кафе. - Ему осталось только наложить свою лапу  на  ИВД.  Из  всех,  кто
наиболее приближен к Его Святейшеству, нас защищает лишь  один  человек:
Азопарди, Государственный секретарь, с которым мы вместе учились.
   - У Вашего Преосвященства много друзей. Вы многим оказывали услуги.
   Паоло Спада саркастически хмыкнул:
   - В курии никто не помнит услуг, зато все отлично  помнят  обиды.  Мы
живем при дворе, полном евнухов и сплетников, где никто  не  поднимается
вверх без помощи другого. Если ты упал, все наперебой  стараются  добить
тебя, но, когда нет ясности, никто и шагу не  сделает  из  страха  перед
возможными последствиями. Вспомни, как  умер  Папа  Лучани:  нужно  было
измерить температуру тела через задний проход,  чтобы  установить  время
кончины, но никто не осмелился сунуть термометр ему в задницу.
   - Однако же Государственный секретарь... Мастиф тряхнул своей  черной
щетиной:
   - Азопарди - мой друг, но лишь в том смысле, какой это слово имеет  у
нас. Ему приходится думать и о самом себе, а власть Ивашкевича велика.
   Он помолчал несколько секунд, как будто мысленно положив на одну чашу
весов власть Ежи Ивашкевича, а на другую -  свою  собственную  и  ожидая
результата без особого оптимизма.
   - Вот взять хотя бы этого хакера, - снова заговорил он наконец. - Это
ведь, в общем-то, мелочь. В другое время им бы  и  в  голову  не  пришло
сваливать  на  нас  то,  чем  следовало   бы   заниматься   архиепископу
Севильскому,   поскольку,   собственно   говоря,   речь   идет   о   его
взаимоотношениях с верующими своей епархии. Но  при  нынешнем  положении
любая муха  превращается  в  слона.  Стоило  Его  Святейшеству  проявить
интерес к этому делу - и оно стало очередной ареной для наших внутренних
разборок. Потому-то я и выбрал своего лучшего сотрудника.  Прежде  всего
мне нужна информация. То есть надо расстараться и представить отчет  вот
такой толщины. - Он раздвинул большой и указательный пальцы  сантиметров
на пять. - Пусть видят, что мы не сидим  сложа  руки.  Его  Святейшество
будет доволен, а поляк не сможет ни к чему придраться.
   В  кафе  вошла  группа  японских  туристов.  Они  стояли  в   дверях,
разглядывая  колоритный  интерьер;   некоторые,   заметив   священников,
заулыбались и приветствовали  их  учтивыми  поклонами.  Монсеньор  Спада
рассеянно улыбнулся в ответ.
   - Я ценю вас, отец Куарт, - продолжал он, - поэтому хочу, прежде  чем
вы отправитесь в Севилью, объяснить  вам,  какова  наша  ставка  в  этой
игре... Не знаю, всегда ли вы искренни  в  этом  своем  образе  хорошего
солдата, но мне кажется, что да; во всяком случае, вы никогда не  давали
мне повода усомниться в этом. Я приметил вас еще в  ту  пору,  когда  вы
были рядовым слушателем Грегорианской академии, а  со  временем  полюбил
вас. Возможно, в один прекрасный день вам придется дорого  заплатить  за
это, потому что, если я когда-нибудь рухну, вы,  скорее  всего,  рухнете
вместе со мной. Или  даже  раньше:  вы  ведь  знаете,  когда  приходится
жертвовать фигурой, первыми кандидатами оказываются пешки.
   Куарт невозмутимо кивнул.
   - А если мы выиграем? - поинтересовался он.
   - Нам никогда не удастся выиграть на все сто. Как говорил ваш  земляк
святой Игнатий,  мы  избрали  то,  что  у  Господа  в  излишке,  а  иным
нежеланно: бурю и битву. Все наши победы -  не  более  чем  отсрочка  до
следующей атаки. Потому что Ивашкевич будет кардиналом, пока жив:  князь
Церкви согласно протоколу, епископ,  которого  невозможно  лишить  сана,
гражданин самого маленького государства  в  мире  -  и  благодаря  таким
людям,  как  мы  с  вами,  самого  неуязвимого.  И  не  исключено,   что
когда-нибудь, в наказание за наши грехи, он станет Папой. Нам-то с  вами
не грозит добраться до ранга papabili ,  а  возможно,  не  быть  даже  и
кардиналами. Мы не аристократы, мы рабочие лошади; но у нас есть власть,
и мы умеем бороться. Поэтому мы опасные противники, и  поляку,  несмотря
на весь его фанатизм и надменность, это известно. Им не  удастся  смести
нас с дороги, как иезуитов и либеральные секторы курии,  на  благо  Дела
Господня, интегристской мафии и иных прочих.  Мы  верно  служим,  но  не
стоит дергать нас за усы. Бывают  мастифы,  которые,  погибая,  успевают
прихватить с собой и своего убийцу.
   Архиепископ взглянул на часы и жестом подозвал  официанта.  Придержав
рукой руку Куарта, чтобы помешать ему расплатиться, другой он  вынул  из
кармана несколько купюр и положил их на стол. Ровно  восемнадцать  тысяч
лир, отметил Куарт. Жизнь никогда не  баловала  Мастифа:  чаевых  он  не
оставлял.
   - Наш долг состоит в том, чтобы сражаться, отец  Куарт,  -  заговорил
он, когда оба встали из-за стола. - Потому что мы правы, а  Ивашкевич  -
нет. Можно быть деятельным и  поддерживать  свой  авторитет  на  должном
уровне, но совершенно не обязательно для этого опять вытаскивать на свет
Божий пыточные клещи и испанский сапог , как норовят сделать этот  поляк
и его шайка. Я помню, как избирали Папу Лучани; а продержался  он  всего
тридцать три дня. Вы  тогда  были  лет  на  двадцать  моложе,  а  я  уже
занимался работой такого рода. - Архиепископ,  глядя  на  Куарта,  криво
улыбнулся углом рта. - Когда, будучи только что избран,  он  сказал:  "В
Господе Всемогущем больше от матери,  чем  от  отца",  Ивашкевич  и  его
коллеги по жесткому крылу чуть  не  взвыли.  Я  подумал  тогда:  у  этой
команды дело не  заладится.  Лучани  был  чересчур  мягок  для  нынешних
времен, так что, полагаю, Дух Святой поступил мудро, избавив нас от него
прежде, чем он успел наломать слишком уж много дров.  Газетчики  назвали
его "улыбающийся Папа"; но в Ватикане всем было известно, что  улыбка  у
него специфическая. -  Губы  Монсеньора  Спады  растянулись  чуть  шире,
обнажая клык. - Нервная.
   Показавшееся наконец солнце мало-помалу высушивало камни  на  площади
Испании.  Уличные  торговцы  натягивали  навесы  над   своими   цветами;
несколько туристов уже успели усесться на еще влажных ступенях лестницы,
ведущей к церкви Тринита-деи-Монти. Куарт поднимался на  полшага  позади
архиепископа, ослепленный сиянием света над  площадью  -  как  всегда  в
Риме, яркого и  оптимистического,  словно  доброе  предзнаменование.  На
середине лестницы девушка-иностранка с рюкзаком за спиной, в  джинсах  и
голубой полосатой майке, сидевшая на ступеньке,  сфотографировала  обоих
священников, когда они приблизились к ней: вспышка и дружелюбная улыбка.
Монсеньор Спада обернулся к Куарту.
   - Знаете что, отец Куарт? - Тон был полураздраженный-полуиронический.
- Для священника вы слишком хороши собой. Надо было совсем лишиться ума,
чтобы назначить вас отправлять службу в женском монастыре.
   - Я сожалею, Монсеньор.
   - Не сожалейте: это не ваша вина. Однако должен  сознаться,  что  это
меня немного раздражает. Как вы справляетесь?.. Я имею в виду:  как  вам
удается  не  поддаваться  соблазну.  Ну,  вы  понимаете.   Женщина   как
порождение лукавого и все такое прочее.
   Куарт расхохотался:
   - Молитва и холодный душ, Ваше Преосвященство.
   - Я мог бы и сам  догадаться.  Как  всегда,  верны  уставу,  да?..  А
кстати, вам не надоедает всегда быть таким правильным, такой паинькой?
   - Это коварный вопрос, Монсеньор. Ответ в любом случае был бы  чреват
далеко идущими последствиями.
   Несколько  мгновений  Паоло  Спада  искоса  смотрел  на  него,  затем
одобрительно мотнул головой.
   - Согласен. Вы выиграли. Ваша добродетель снова выдержала экзамен, но
все же я не теряю надежды. Когда-нибудь я таки поймаю вас.
   - Конечно, Монсеньор. Ибо грехи мои неисчислимы.
   - Заткнитесь, - потребовал Спада. - Это приказ.
   - Как будет угодно Вашему Преосвященству.
   Добравшись до обелиска Пия VI, архиепископ обернулся,  чтобы  окинуть
взглядом убегающую вниз лестницу и девушку в полосатой майке.
   - А что касается вечного спасения, -  сказал  он,  -  помните  старую
пословицу: если священнослужителю удастся до пятидесяти лет держать свои
руки подальше от денег, а ноги - от женской постели, то у него  неплохие
шансы спасти свою душу.
   - Этим я и занимаюсь, Монсеньор. Но мне осталось еще  двенадцать  лет
до финишной черты.
   - Не беспокойтесь. Я подозреваю, что вас мучают иные соблазны.  -  Он
пристально посмотрел на Куарта, затем  преодолел  через  одну  последние
ступени и закончил:
   - Но все-таки не забывайте и о холодном душе, сын мой.
   Они миновали импозантный фасад отеля "Хасслер Вилла Медичи"  и  вышли
на Виа-Систина. Ателье не бросалось в  глаза;  лишь  небольшая  скромная
табличка на дверях,  раскрывавшихся  только  перед  элитой  курии  -  за
исключением Пап. Лишь они пользовались привилегией быть обслуженными  на
дому: Кавалледжери и сыновья, получившие еще из  рук  Льва  XIII  титул,
равнозначный довольно  высокому  священническому  сану,  сами  ездили  в
Ватикан на примерки.
   Архиепископ с отсутствующим видом  скользнул  взглядом  по  табличке:
очевидно, мысли его были заняты другим. Потом он поднял лицо к  небу,  а
затем глаза его в коричневых прожилках, обратившись  на  стоящего  перед
ним священника, в упор оглядели его костюм безупречного покроя и простые
серебряные запонки на манжетах рукавов черной шелковой рубашки.
   - Послушайте, Куарт. - Это обращение напрямую,  по  фамилии,  придало
его словам такую же суровость. - Речь идет не только о грехе  гордыни  и
желания власти - грехе, которому не чужд никто  из  нас.  Превыше  наших
личных слабостей и наших методов мы с  вами,  и  даже  Ивашкевич  с  его
зловещим окружением...  и  даже  Его  Святейшество  с  его  раздражающим
фундаментализмом... все мы ответственны за веру  миллионов  человеческих
существ в непогрешимую и вечную Церковь. - Глаза архиепископа продолжали
буравить Куарта. - И одна лишь эта  вера,  искренняя,  несмотря  на  наш
цинизм, свойственный всем, кто имеет отношение к курии, оправдывает нас.
Одна лишь, эта вера. Без нее и вы, и  я,  и  Ивашкевич  были  бы  просто
лицемерными мерзавцами... Вы понимаете, что я пытаюсь довести до вас?
   Куарт выдержал взгляд и слова Мастифа, не моргнув глазом.
   - Абсолютно, Монсеньор, - спокойно ответил он.
   Под прицелом глаз архиепископа  он  почти  инстинктивно  принял  позу
швейцарского гвардейца, вытянувшегося перед офицером:  локти  прижаты  к
бокам, большие пальцы опущены точно вдоль боковых швов  брюк.  Монсеньор
Спада  еще  несколько  секунд  прищурившись  смотрел  на  него,   потом,
казалось, немного расслабился и  даже  изобразил  на  лице  нечто  вроде
улыбки.
   -  Надеюсь,  так  оно  и  есть.  -   Теперь   прелат   уже   улыбался
по-настоящему. - Я правда надеюсь. Ибо что касается меня,  то,  когда  я
предстану перед небесными вратами и этот ворчливый старикан-рыбак выйдет
мне навстречу, я скажу ему: Петр, не будь слишком  уж  строг  к  старому
центуриону,  солдату  Господа  нашего  Иисуса  Христа,  который   немало
потрудился, откачивая грязную воду из  трюма  твоего  корабля.  В  конце
концов, даже  старику  Моисею  пришлось  втихаря  воспользоваться  мечом
Иешуа. Да и ты сам прирезал Малха, чтобы защитить Учителя.
   Теперь, представив себе эту картину, рассмеялся Куарт:
   - В таком случае, Ваше Преосвященство, мне хотелось бы оказаться  там
прежде вас. Думаю, они вряд ли примут дважды одно и то же оправдание.
 
II. Трое злодеев 
 
   Приехав в какой-либо город, я всегда прошу назвать мне
   Двенадцать самых красивых женщин, двенадцать самых
   Богатых мужчин и того человека, который может отправить
   Меня на виселицу.
   Стендаль. Люсьен Левен
 
   Селестино Перехиль, телохранитель и помощник  банкира  Пенчо  Гавиры,
раздраженно листал журнал "Ку+С". Он делал это на ходу, по дороге в  бар
"Каса Куэста", расположенный в самом сердце севильского квартала Триана.
Настроение Перехиля было не из лучших, и тому имелось три причины:  язва
желудка, никак не желавшая зарубцовываться, деликатное поручение,  из-за
коего ему и  пришлось  отправиться  на  другой  берег  Гвадалквивира,  и
обложка журнала, который он держал  в  руках.  Перехиль  был  невысокого
роста,  коренастый,  нервный  человечек,  прятавший  раннюю  лысину  под
зализанными  наверх,  от  пробора  над  самым  левым  ухом,  жирноватыми
волосами.  Его   жизненными   пристрастиями   являлись:   белые   носки,
кричаще-яркие галстуки из набивного шелка, двубортные пиджаки с золотыми
пуговицами и шлюхи из американского  бара.  А  также,  и  превыше  всего
перечисленного, магическое переплетение чисел на  зеленом  сукне  любого
казино, куда его еще пускали. Именно поэтому язва в тот день и отравляла
ему жизнь больше обычного. Так же как и встреча, на  которую  он  шел  с
такой неохотой. Что же касается "Ку+С", то его обложка только еще  более
усугубляла его скверное настроение. Даже если ты абсолютно  бессердечный
человек (а Селестино Перехиль был именно таким), вряд  ли  тебе  удастся
созерцать спокойно снимок жены твоего шефа с другим мужчиной. А особенно
когда ты сам и продал  журналистам  информацию,  необходимую  для  того,
чтобы сделать такое фото.
   - Хитрюга проклятая, - произнес он вслух, так что двое-трое  прохожих
с удивлением оглянулись на него. Потом,  вспомнив  о  цели  встречи,  на
которую направлялся, он вытащил алый шелковый  платок,  красовавшийся  в
нагрудном кармане пиджака, и вытер вспотевший лоб. Цифры 7 и 16  плясали
перед его глазами на фоне зеленого сукна, преследовали его, как  кошмар.
"Если только я выберусь из этой истории, - подумал он, - никогда больше,
честное слово, никогда. Клянусь Пресвятой Девой".
   Он швырнул журнал в попавшуюся на глаза урну и, свернув за  угол  под
рекламным шитом пива "Крусикамло",  неохотно  остановился  перед  дверью
бара. Он  ненавидел  такие  места,  как  это,  с  мраморными  столиками,
изразцами на стенах и старыми, покрытыми толстым  слоем  пыли  бутылками
"Сентенарио Терри" на полках: всю ту душноватую, грязноватую  Испанию  с
пейнетой в волосах, гитарой в руках и гороховой похлебкой на  столе,  от
которой  ему  не  без  труда  удалось  оторваться.  После  пары  удачных
поворотов судьбы, приблизивших  его,  никому  не  известного  детектива,
специализировавшегося  на  банальных  супружеских   изменах   и   мелких
хитростях по отношению к службе социального страхования, к Пенчо  Гавире
и его банку, Селестино привык к модным  барам  с  негромкой  музыкой,  к
виски с большим количеством льда, к кабинетам с толстенными  коврами  на
иолу, номерам "Файнэншл тайме" на столике в приемной, жужжанию факсов  и
секретаршам, свободно болтающим на трех языках  А  что  там  делается  в
Цюрихе, а что в Нью-Йорке, а что на токийской бирже? Все  было  запросто
среди этих людей, пахнущих дорогим лосьоном  для  бритья  и  играющих  в
гольф. И вообще было здорово жить  такой  жизнью,  какую  показывают  по
телевизору в рекламных роликах.
   Ему хватило одного взгляда, чтобы его вновь одолели прежние  кошмары:
дон Ибраим, Удалец из Мантелете и Красотка Пуньялес уже  поджидали  его,
черт бы побрал их пунктуальность. Он увидел их, лишь  только  переступил
порог: справа от стойки темного дерева, украшенной золотыми цветами, под
плакатом, висевшим там еще с начала века: "Пароходное сообщение  Севилья
- Санлукар - Море: ежедневные рейсы от Севильи до устья  Гвадалквивира".
Троица уютно расположилась за мраморным столиком, на  котором  Селестино
издали разглядел бокалы с "Ла Иной". Это в одиннадцать-то часов утра.
   - Как дела, - без  какой  бы  то  ни  было  вопросительной  интонации
проговорил он, присаживаясь к столику.
   Надо же было сказать что-то в знак приветствия.  На  самом  деле  ему
было в высшей степени наплевать, как у них дела. Да и  им  не  терпелось
покончить с этикетом. Селестино прочел это в трех парах глаз, следивших,
как он,  прежде  чем  аккуратно  расположить  локти  на  мраморе  стола,
оправляет манжеты рубашки изящным движением, перенятым от шефа.
   - У  меня  есть  поручение  для  вас,  -  без  обиняков  начал  вновь
прибывший.
   Он заметил, как Удалец из Мантелете и  Красотка  Пуньялес  стрельнули
глазами на дона Ибраима, который в ответ на его слова кивнул -  медленно
и  торжественно,  поглаживая  свои  густые,  взъерошенные,  рыжеватые  с
сединой усы, подстриженные на английский манер. Дон Ибраим был  крупный,
очень полный мужчина самой добродушной наружности, в которую  не  совсем
вписывались  эти  свирепые  усы;  каждое  его  движение  было  исполнено
торжественности  -  даже  после  того,  как  (уже  давненько)   коллегия
адвокатов Севильи обнаружила,  что  у  него  нет  никакого  официального
звания, позволяющего заниматься юриспруденцией. Однако адвокатская тога,
пусть даже и фальшивая, наложила отпечаток солидности и  достоинства  на
его манеру носить широкополую шляпу из светлой соломки, держать трость с
серебряным набалдашником и даже на то, как вольготно  покоилась  на  его
объемистом животе, между  правым  и  левым  кармашками  жилета,  цепочка
часов, которые, по его словам, он когда-то получил от Эрнеста Хемингуэя,
обыграв его в покер в борделе "Чикита Крус" еще в докастровские времена.
   - Мы все внимание, - произнес он.
   Триане и всей Севилье было известно, что дон Ибраим-кубинец - плут  и
мошенник, но также и то,  что  он  истинный  кабальеро.  Вот  и  теперь,
например, он выразился во множественном числе, учтиво взглянув при  этом
по очереди на Удальца из Мантелете и Красотку  Пуньялес,  как  бы  давая
понять, что имеет честь представлять их  за  этим  столом,  на  который,
ввиду невозможности придвинуться ближе из-за размеров живота, он крепко,
словно якоря тяжелого корабля на дно моря, уложил кисти обеих рук.
   - Речь идет об одной  церкви  и  об  одном  священнике,  -  продолжал
Перехиль.
   - Плохое начало, - заметил дон Ибраим. Огромная сигара дымилась в его
левой руке, украшенной золотым перстнем с печаткой; комок пепла упал  на
брюки, и дон Ибраим аккуратно стряхнул его. Еще в своей бродячей юности,
прошедшей под знойным солнцем Антид,  он  пристрастился  к  ослепительно
белым  костюмам,  шляпам-панамам  и  сигарам  "Монтекристо".  Ибо   этот
экс-лжеадвокат представлял собой фигуру, в  общем-то,  классическую.  Он
как две капли воды походил на персонаж популярных  гравюр  начала  века,
изображавших искателей богатства, которые,  возвращаясь  из  Вест-Индии,
высаживались в порту  Севильи  с  мешочком  золотых  монет,  лихорадкой,
бившей их раз в три дня, и слугой-мулатом. Правда, дон Ибраим  прибыл  с
одной лишь лихорадкой.
   Перехиль взглянул на него  с  недоумением,  пытаясь  понять,  к  чему
именно относятся слова "плохое  начало":  к  тому,  что  пепел  запачкал
брюки, или к тому, что в деле замешаны церкви и священники.
   - Об одном старом священнике, - уточнил он, поясняя, и тут  вспомнил,
что имеется еще и другой. - Ну, вообще-то  их  там  двое:  один  старый,
другой молодой.
   - Аха, - своим  гортанным  голосом  цыганки,  родившейся  на  берегах
Гвадалквивира, подтвердила Красотка Пуньялес. - Двое попов.
   Серебряные браслеты звякнули на ее дряблых запястьях, ко