В последние дни, проведенные ими в Париже, город начал нравиться Уорду.
Они слушали в опере "Богему", и оба восхищались. Потом они  отправились  в
кафе и поужинали холодной куропаткой и вином, и  Уорд  рассказал  Аннабел,
как он собирался стать автором популярных песен, и о Мэри О'Хиггинс,  и  о
том, как он стал было сочинять песню о ней, и они были очень нежны друг  с
другом. Возвращаясь домой в фиакре, он снова и  снова  целовал  ее,  и  им
казалось, что лифт ползет ужасно медленно.
   У них еще оставалась тысяча долларов  на  аккредитиве,  который  доктор
Стрэнг подарил к свадьбе, и Аннабел накупила всевозможных платьев, шляп  и
духов, а Уорд отправился к  английскому  портному  близ  церкви  Мадлен  и
заказал четыре костюма. Накануне отъезда Уорд купил ей в подарок из своего
жалованья  в  парижском  "Геральде"  брошку   лиможской   эмали,   петуха,
усыпанного гранатами. Отправив багаж на поезд, они за прощальным завтраком
воспылали нежностью и к Парижу, и друг к другу, и к брошке. Из  Гавра  они
плыли на "Турени", и, несмотря на  февраль  месяц,  плаванье  выдалось  на
редкость спокойное, всю дорогу серая зеркальная  гладь.  Уорд  не  страдал
морской болезнью. Каждое утро, пока Аннабел еще  спала,  он,  в  клетчатой
шотландской кепке и таком же  пальто,  с  полевым  биноклем  через  плечо,
кружил по палубе первого класса, строя планы на  будущее.  Уилмингтон,  во
всяком случае, оставался далеко позади, как корабль на горизонте.
   Пароход, подталкиваемый пыхтящими у его бортов буксирами, протискивался
против воющего ледяного  северо-западного  ветра,  сквозь  гущу  баржей  и
буксиров, паромов и красных пискливых пароходиков Нью-йоркского порта.
   Аннабел была не в духе и заявила, что все это ужасно уродливо, но  Уорд
почувствовал прилив энтузиазма, когда какой-то господин в клетчатой  кепке
стал указывать ему парк Баттери и таможню и "Аквариум",  Эквитебл-билдинг,
церковь св.Троицы, башню Медисон-сквера и клиноподобный небоскреб-утюг.
   Прямо из гавани они  направились  на  паром  и  пообедали  в  устланной
красными коврами  столовой  Пенсильванского  вокзала  в  Нью-Джерси.  Уорд
заказал для себя жареных устриц. Приветливый лакей  негр,  весь  в  белом,
напоминал ему родину.
   - Наконец-то мы дома, - сказал он и тут же решил, что ему надо побывать
в Уилмингтоне и повидать своих. Аннабел расхохоталась ему в  лицо,  и  всю
дорогу они сидели надутые в  салон-вагоне  филадельфийского  поезда  и  не
разговаривали.
   Денежные дела доктора Стрэнга были очень плохи, и, так  как  теперь  он
весь день занимался врачебной практикой, Аннабел взяла их всецело на себя.
Ее умение разбираться в финансовых вопросах изумило и Мурхауза и ее  отца.
Они жили в старом доме доктора Стрэнга на Спрюс-стрит. Уорд получил  через
одного из приятелей доктора Стрэнга службу в редакции  "Паблик  леджер"  и
редко бывал дома. Когда у него случалась свободная  минута,  он  слушал  в
Дрексел-институте лекции по экономике. Вечерами Аннабел стала  выезжать  с
Джоакимом Бийлом, молодым архитектором,  очень  богатым  и  приезжавшим  в
собственном автомобиле. Бийл, сухопарый  молодой  человек,  был  ценителем
майолики и виски Бурбон и называл Аннабел: "Моя Клеопатра".
   Однажды вечером, придя домой, Уорд  застал  их  обоих  пьяных  и  почти
совсем раздетых  в  комнате  Аннабел  в  мезонине.  Доктор  Стрэнг  только
накануне уехал на медицинский съезд в Канзас-Сити. Уорд появился на пороге
со скрещенными на груди руками, объявил,  что  с  него  довольно,  что  он
начнет процесс о разводе, и вышел из дому, хлопнув за собой  дверью.  Ночь
он провел в общежитии Христианского союза молодых людей. На  другой  день,
придя на службу, он  застал  присланное  с  нарочным  письмо  от  Аннабел,
которая просила его помнить, что открытый скандал  гибельно  отзовется  на
практике отца, и изъявляла готовность выполнить все, что он ей  предложит.
Он сейчас же ответил ей.

   "Дорогая Аннабел,
   теперь я отлично понимаю, что вы  всегда  пользовались  мною  лишь  как
ширмой для вашего позорного и недостойного порядочной  женщины  поведения.
Теперь я понимаю, почему вы предпочитаете общество шалопаев-иностранцев  и
т.п. дряни обществу дельных молодых американцев.
   У меня нет ни малейшего желания причинять  вред  вам  или  вашему  отцу
оглаской этого дела, но вы прежде всего должны воздержаться от  поступков,
порочащих имя Мурхауз, пока вы это имя по закону носите, а затем я  считаю
справедливым, после того как дело о разводе будет  разрешено  с  обоюдного
согласия, искать возмещения за потерю времени и т.п.,  а  также  за  вред,
причиненный по вашей вине моей карьере.
   Завтра я уезжаю в Питтсбург,  где  меня  ожидают  положение  и  работа,
которые, надеюсь, помогут мне  забыть  вас  и  то  большое  горе,  которое
причинило мне ваше вероломство".

   Он с минуту размышлял, как ему кончить, и  наконец  написал:  "Искренне
преданный, Д.У.М." и отправил письмо.
   Всю ночь по дороге в Питтсбург он пролежал без  сна  на  верхней  койке
спального  вагона.  Вот  ему  уже  двадцать  три  года,  и  у   него   нет
университетского диплома, и нет у него никакой профессии, и  он  отказался
от надежды стать автором  популярных  песен.  Не  оправдались  надежды  на
спекуляцию земельными участками, на Ошен-Сити и газетную работу и женитьбу
на Аннабел Мари. Будь он проклят, если еще когда-нибудь пойдет в  лакеи  к
светской даме. В вагоне было жарко, подушка у него под  головой  сбивалась
комком... обрывки фраз, которыми он рекламировал "Историю"  Банкрофта  или
Брайанта...  Ты  знаешь  штат,  где  персик  расцветает...  голос  мистера
Хилларда,  обращавшийся  к  присяжным  из  недр  конторы  в   Уилмингтоне:
единственное безопасное, верное, надежное, неизменное помещение  капитала,
сэр, - это земельная собственность, не боящаяся ни наводнения, ни  пожара;
земельный собственник связан нерасторжимыми узами с ростом и  процветанием
своего города и своей нации... улучшаете вы участок в меру вашего досуга и
возможностей или нет - вы все равно  сидите  у  своего  очага  в  покое  и
довольстве, и богатства,  порожденные  неизбежным  и  неотвратимым  ростом
благосостояния могучей страны, сами притекают к вам в руки... Для молодого
человека со связями и, позволю себе сказать, с такими приятными манерами и
основательным  классическим  образованием,  говорил  мистер   Оппенгеймер,
банковское дело - вот достойное поприще для воспитания таких качеств,  как
энергия, такт и, главное, трудолюбие... Чья-то рука теребила его простыню.
   - Через сорок пять минут  Питтсбург,  сэр,  -  донесся  до  него  голос
проводника негра. Уорд  натянул  брюки,  с  огорчением  отметил,  что  они
измялись, соскочил вниз, сунул ноги в ботинки, наспех  вычищенные  дешевой
липкой мазью, и, путаясь в шнурках, прошел мимо растрепанных, выбиравшихся
из своих коек пассажиров по коридору в уборную. Глаза у него слипались,  и
ему хотелось принять ванну. В вагоне  было  нестерпимо  душно,  в  уборной
пахло бельем и мыльным порошком бреющихся пассажиров.  За  окном  мелькали
черные, припудренные снегом холмы, ряды серых, одинаковых  лачуг,  изредка
копер, а за ним русло реки, нарывавшее кучами рудничных доменных  отвалов,
по гребню холма багряная оторочка деревьев, четко вырезанных  по  красному
солнцу; а на фоне холма - яркий и красный, как солнце, сгусток пламени над
доменной печью.
   Уорд побрился, вычистил зубы, как можно тщательнее вымыл  лицо  и  шею,
сделал пробор. Его челюсти и скулы приобретали квадратные очертания, и это
ему было приятно. Безупречный молодой директор,  подумал  он,  пристегивая
воротничок и завязывая галстук. Это Аннабел научила его подбирать галстуки
под цвет глаз. Вместе с ее  именем  пришло  и  взволновало  легкое,  почти
осязаемое ощущение ее  губ,  душного  запаха  ее  духов.  Он  смахнул  это
воспоминание,  принялся  было  свистеть,   оборвал   свист,   боясь,   что
умывающиеся пассажиры сочтут  это  неприличным,  и  вышел  из  уборной  на
площадку. Солнце уже совсем поднялось, холмы стали  розовые  с  черным,  и
только внизу, где собирался дым от растапливаемых печей, прозрачно синело.
Повсюду ряды лачуг, трубы, домны, шахты, копры. И вдруг холм, врезающий  в
небо ряд  лачуг  или  скопище  домен.  В  слякоти,  на  переездах,  группы
темнолицых мужчин в темных рабочих костюмах. Закоптелые стены скрыли небо.
Поезд мчался туннелями, под скрещениями мостов, по глубоким выемкам.
   - Станция Питтсбург-Центральная!  -  прокричал  проводник.  Уорд  сунул
двадцатипятицентовик  в  ладонь  негра,  разыскал  свой  чемодан  в  груде
сваленного  перед  вагоном  багажа  и  быстрым  твердым  шагом  пошел   по
платформе, глубоко вдыхая холодный угольно-дымный воздух перрона.




** ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ **


КАМЕРА-ОБСКУРА (17)

   Той весной когда из выходивших во двор слуховых окон  верхнего  корпуса
видна была над вязами комета Галлея мистер Гринлиф сказал  что  мне  нужно
посещать класс конфирмантов и конфирмоваться когда приедет епископ и когда
после этого мы отправились на реку в байдарке я сказал  Скинни  что  я  не
хочу конфирмоваться потому что я верил в жизнь на воле и комету  Галлея  и
Вселенную и поездки в байдарке и стук дождя по палатке в ту ночь когда  мы
вдвоем читали "Собаку Баскервилей" и  повесили  кусок  мяса  на  дерево  и
какая-то собака видно учуяла его и все бродила вокруг и выла ужасно  и  мы
перепугались (но я сказал не это, не помню что я сказал) - но только не  в
церковь;
   а Скинни сказал что если я некрещеный мне нельзя причащаться и я  пошел
и сказал это мистеру Гринлифу и он надулся  и  сказал  что  мне  лучше  не
ходить в класс конфирмантов и после этого  мне  пришлось  по  воскресеньям
ходить в церковь но я ходил в какую мне  нравилось  иногда  в  баптистскую
иногда в епископальную а в воскресенье когда  приехал  епископ  больше  не
видно было кометы Галлея и я смотрел как других причащали  и  это  длилось
часами потому что собиралась причащаться уйма маленьких девочек и только и
слышно было что умбл-умбл причащается раб божий...  умбл-умбл  причащается
раба божья
   и мне хотелось знать буду ли я в живых когда в следующий раз  покажется
комета Галлея.



НОВОСТИ ДНЯ XIII

   Я был на площади,  когда  началась  стрельба.  Я  побежал  вдоль  Пласа
Насиональ вместе с беспорядочно бегущей тысячной толпой  мужчин  женщин  и
детей, из которых десятки падали под огнем не добежав до прикрытия
   Открыта новая цепь высоких гор

   Джим О'Ши заброшен был
   Судьбой на некий остров
   Туземцам понравился его пыл
   И то что велик был ростом

   БЕДЛАМ В ИСКУССТВЕ

   бандиты укрылись в пустыню
   Вашингтон считает неудачным нелогичным и  противоестественным  избрание
генерала Уэрты временным президентом Мексики вместо свергнутого президента
Франсиско Мадеро

   ТОЛЬКО ТРОИМ УДАЛОСЬ ПОКИНУТЬ ГОРОД

   он подсыпал песок в сахарницы писатель говорит что он прибыл в  Америку
изгнанником и нашел в ней низость и корысть
   Лунг Ю бывшая императрица Китая скончалась в Запретном городе (*92)

   Будут кольца на пальцах
   Будут серьги в ушах
   На слонах будешь ездить
   И жить во дворцах
   Так приди же к набобу и в патриков день
   Станешь миссис Рембл Бэмбл Джинджибу
   Джень О'Ши

   пренебрежение  интересами  низших  классов   при   формировании   новой
республики может вызвать новое восстание

   600 АМЕРИКАНЦЕВ БЕГУТ ИЗ СТОЛИЦЫ (*93)

   La cacaracha la cacaracha
   La no qaiere caminar
   Porgae no tiene
   porqae no tiene
   Marijuana que fumar (*94)



ЭЛИНОР СТОДДАРД

   В  детстве  ей  все  было   ненавистно.   Ненавистен   отец,   плотный,
рыжеволосый, пахнувший бакенбардами и застарелым трубочным  перегаром.  Он
служил в конторе при бойнях, и, когда приходил домой, от  его  платья  шла
едкая вонь, и он отпускал кровавые шуточка  об  убое  свиней,  и  овец,  и
быков, и людей. Элинор  ненавистен  был  запах  и  вид  крови.  Ночами  ей
снилось, что она живет вдвоем с матерью в  большом  чистом  белом  доме  в
Оук-Парке, и вокруг  все  бело  от  снега,  и  она  накрывает  стол  белой
полотняной скатертью, и расставляет  блестящее  белое  серебро,  и  ставит
белые цветы и белоснежное филе цыпленка перед матерью, и что мать светская
дама в платье из белой парчи, и вдруг  на  скатерти  появляется  крошечное
красное пятнышко, и оно растет и растет, а  мать  беспомощно  всплескивает
руками, и сама она старается стереть его, но оно все растет,  пятно  крови
расплывается в кровавую  лужу,  растекается  по  всей  скатерти  -  и  она
просыпалась от этого кошмара, чувствовала запах боен и навзрыд плакала.
   В шестнадцать лет, кончая школу, они  с  подругой  Изабеллой  поклялись
друг другу, что покончат с собой,  если  к  ним  когда-нибудь  прикоснется
мужчина. Но в ту же осень подруга  заразилась  скарлатиной,  осложнившейся
воспалением легких, и умерла.
   Элинор осталась совсем одинокой, как в своих снах.
   Кроме подруги, она любила одну только мисс Олифант  (*95),  учительницу
английского языка. Мисс Олифант родилась в Англии. Родители привезли ее  в
Чикаго еще подростком. Большой энтузиаст английского языка, она  старалась
приучить своих учеников к  открытому  протяжному  "а"  и  считала  себя  в
некотором роде авторитетом в английской литературе,  так  как  состояла  в
отдаленном родстве  с  некоей  миссис  Олифант,  английской  писательницей
середины девятнадцатого века, которая так прекрасно  писала  о  Флоренции.
Поэтому она изредка собирала на чашку чая в своей крошечной квартирке, где
жила совсем одна с сонной голубой персидской  кошкой  и  снегирем,  лучших
своих учеников, тех, которые казались ей детьми  порядочных  родителей,  и
рассказывала им про Голдсмита, и про острые словечки доктора  Джонсона,  и
про Китса и Cor Cordium и как ужасно, что  он  умер  таким  молодым,  и  о
Теннисоне и как грубо обращался он с женщинами, и как сменили  часового  у
Уайтхолла, и о виноградной лозе,  которую  Генрих  Восьмой  посадил  перед
Хэмптон-холлом, и о злосчастной Марии, королеве шотландцев. Родители  мисс
Олифант  были  католики  и   считали   Стюартов   законными   наследниками
британского престола и, провозглашая тост в честь короля, всегда  чокались
стаканами над чашей  с  водой.  Все  это  страшно  занимало  юных  гостей,
особенно Элинор и Изабеллу, чтением  которых  мисс  Олифант  руководила  и
которым ставила высшие отметки за сочинения. Элинор ее очень любила  и  не
пропускала ни одного ее слова в классе. Стоило мисс Олифант начать  тираду
о великих памятниках английской прозы (*96) или о маленьких принцах (*97),
заключенных в Тауэре, или о св.Георгии  и  старой  доброй  Англии,  как  у
Элинор пробегали мурашки по спине. Когда  умерла  Изабелла,  мисс  Олифант
была так мила с Элинор, она позвала ее к себе, и они пили  чай  вдвоем,  и
чистым, четким голосом она читала ей "Лисидаса" и советовала  ей  прочесть
дома "Адонаиса", потому что сама она не решается читать его сейчас,  зная,
что этого не выдержат ее нервы. Потом она  рассказывала  о  своей  подруге
детства, рыжеволосой ирландке - кожа у нее, моя милая, была чистая и белая
и тепло просвечивала, словно "Краун Дарби", - и как  потом  она  уехала  в
Индию и там умерла от  лихорадки,  и  как  мисс  Олифант  думала,  что  не
оправится от этого горя, и  о  том,  как  создавался  "Краун  Дарби",  как
изобретатель истратил все до последнего пенни, доискиваясь  рецепта  этого
изумительного фарфора, и как для последней плавки ему  надо  было  немного
золота, и как они буквально умирали с голоду и у них ничего не оставалось,
кроме обручального кольца жены, и как они поддерживали жар в тигле, сжигая
стулья и столы, и  как  наконец  получился  этот  замечательный  фарфор  -
единственная марка, которой пользуется королевская фамилия.
   Именно мисс Олифант и убедила Элинор слушать лекции в Институте изящных
искусств. У ней по стенам висели репродукции картин Росетти и Бери Джонса,
и она рассказывала Элинор о прерафаэлитском братстве  и  внушала  ей,  что
искусство - это нечто снежно-белое, и чистое, и благородное, и далекое,  и
печальное - словом, такое, каким она сама его представляла.
   Когда ее мать умерла от злокачественной анемии, Элинор  была  тоненькой
восемнадцатилетней девушкой. Днем она работала в  магазине  кружев  в  Луп
(*98),  а  вечером  изучала  прикладные  искусства  в  Институте   изящных
искусств. Вернувшись домой после похорон, она  собрала  все  свои  вещи  и
переехала в "Муди-хаус". Она почти не видалась с отцом. Изредка он  звонил
ей по телефону, но, когда это было возможно, она уклонялась от  разговора.
Ей хотелось забыть его.
   В магазине ее любили за то, что она была такая утонченная и, по  словам
владелицы,  старой  миссис  Лэнг,  создавала  там  атмосферу   неуловимого
изящества, но платили ей только десять долларов в неделю, и  пять  из  них
уходило на комнату и стол. Ела она немного,  но  в  столовой  кормили  так
плохо, и ей так противно было сидеть там с другими девушками,  что  иногда
ей приходилось покупать лишнюю бутылку молока и пить ее у себя в  комнате,
и случалось, что к концу недели ей не хватало денег на покупку  карандашей
и рисовальной бумаги и приходилось идти  за  долларом-другим  к  отцу.  Он
давал их довольно охотно, но почему-то  она  ненавидела  его  за  это  еще
больше.
   Вечера она просиживала в своей угрюмой клетушке на  Уродливой  железной
кровати с уродливым покрывалом и читала взятые в  общественной  библиотеке
книги Рескина и Патера под аккомпанемент хоровых гимнов,  доносившихся  из
общей залы. Иногда она опускала книгу на колени и просиживала  до  поздней
ночи, вглядываясь в  тускло-красную  электрическую  грушу  -  единственный
допущенный в общежитии вид освещения.
   Каждый раз,  как  она  пыталась  заговорить  о  прибавке,  миссис  Лэнг
возражала:
   - Зачем это вам, дорогая? Вы скоро выйдете замуж и покинете нас.  Такая
очаровательная девушка, с таким неуловимым изяществом, как у вас, не может
долго оставаться не замужем, а тогда на что вам прибавка.
   В воскресенье она обычно уезжала по железной дороге в  Пульман,  где  у
сестры ее матери был маленький домик.  Тетя  Бетти,  спокойная,  домовитая
женщина, все странности Элинор приписывала девичьим капризам и расставляла
сети, чтобы поймать ей в женихи подходящего  молодого  человека.  Ее  муж,
дядя Джо, был мастером прокатного цеха. От многолетней работы в  прокатном
цехе он совершенно оглох, но утверждал, что именно  в  цеху  он  прекрасно
слышит  каждое  слово.  Летом  он  проводил  все  воскресенья,  копаясь  в
крошечном огороде, где разводил салат и астры. Зимой или в  плохую  погоду
он целый день сидел в  гостиной,  читая  "Листок  железнодорожника".  Тетя
Бетти готовила праздничный обед по рецептам "Журнала для  хозяек",  и  они
обычно просили Элинор подобрать букет для стола. После  обеда  тетя  Бетти
мыла посуду,  Элинор  перетирала  ее,  а  потом,  когда  старики  ложились
соснуть, она сидела в гостиной, читая светскую  хронику  "Чикаго  трибюн".
После ужина, в хорошую погоду, старики провожали ее до станции и усаживали
ее в вагон; тетя Бетти  возмущалась,  что  такая  красивая  девушка  живет
совсем одна в таком большом городе. Элинор улыбалась в ответ ясной горькой
усмешкой и уверяла, что ей совсем не страшно.
   В воскресенье  вечером  обратные  поезда  в  город  бывали  переполнены
молодыми людьми и девушками, разгоряченными, растрепанными  и  обгоревшими
за день, проведенный на воздухе в дюнах.  Она  ненавидела  их,  ненавидела
итальянские семейства, от которых несло чесноком  и  винным  перегаром,  и
ревущую ораву их ребятишек, и немцев, побагровевших от долгого сидения  за
послеобеденной кружкой пива, и деревянные лица пьяных рабочих -  финнов  и
шведов, тупо таращивших на нее  блестящие  пьяные  голубые  глаза.  Иногда
кто-нибудь из мужчин приставал к ней,  и  ей  приходилось  перебираться