- спрашивает. - А ты ещё любишь меня?
   Все эти чёртовы старики. Господи-б...
   Да, кстати, если вы не знали - я не чудовище.
   Прямо как в какой-то проклятой книге, заявляю на полном серьёзе:
   - Да-да, Ева, - говорю. -  Да-да,  сто  пудов,  думаю,  что  возможно
пожалуй всё ещё тебя люблю.
   Теперь Ева начинает хныкать, свесив лицо в руки, трясётся всем телом.
   - Я так рада, - сообщает она, слёзы её падают прямо вниз, серая грязь
с кончика носа капает точно ей в руки.
   Повторяет:
   - Я так рада, - и продолжает реветь,  и  чувствуется  запах  жёваного
бифштекса по-солсберски, захомяченного в её туфлю, и  жёваной  курицы  с
грибами из кармана её халата. Такое - а медсестра, будь она проклята,  в
жизни не соблаговолит притащить мою маму с водных процедур, а мне к часу
нужно вернуться на работу в восемнадцатый век.
   Довольно  трудно  припомнить  собственное  прошлое,  чтобы   провести
четвёртый шаг. Теперь оно перемешано с прошлым  всех  этих  посторонних.
Кто я на сегодня из адвокатов-поверенных -  уже  не  помню.  Разглядываю
свои ногти. Спрашиваю Еву:
   - Доктор Маршалл здесь, как ты думаешь? - спрашиваю. - Не знаешь, она
не замужем?
   Правду обо мне: кто на самом деле я, мой отец,  и  всё  остальное,  -
если мама её и знает, значит, она слишком сдурела от чувства вины, чтобы
рассказать.
   Спрашиваю Еву:
   - Может, пойдёшь поплачешь где-нибудь в другом месте?
   А потом уже поздно. Поёт синяя сойка.
   А Ева эта до  сих  пор  не  заткнулась,  ревёт  и  трясётся,  прикрыв
слюнявчиком  рожу;  пластиковый  браслет  дрожит  на  её  запястье,  она
талдычит
   - Я прощаю тебя, Колин. Я прощаю тебя. Я прощаю  тебя.  О,  Колин,  я
прощаю...

Глава 9

   Однажды днём, когда глупый маленький мальчик и его приёмная мать были
в магазине, они  услышали  объявление.  На  дворе  стояло  лето,  и  они
скупались перед школой: в том году он шёл в  пятый  класс.  В  том  году
нужно было носить полосатые рубашки, чтобы быть  одетым  по  форме.  Это
было многие годы назад. То была только его первая приёмная мать.
   Полоски сверху вниз, объяснял он ей, когда они услышали это.
   Это объявление.
   - Внимание, доктор Поль Уэрд, -  сказал  всем  голос.  -  Пожалуйста,
подойдите к своей жене в отдел косметики магазина "Вулворт".
   То был первый раз, когда мамуля вернулась забрать его.
   - Доктор Уэрд, пожалуйста, подойдите к своей жене в  отдел  косметики
магазина "Вулворт".
   Это был тайный сигнал.
   Поэтому малыш соврал и заявил, что ему нужно сходить поискать туалет,
а вместо этого пошёл в магазин "Вулворт", и там, за открыванием  коробок
с краской для волос, застал мамулю. На ней  был  большой  жёлтый  парик,
который делал её лицо на вид слишком маленьким и вонял  сигаретами.  Она
открывала ногтями каждый  коробок  и  вынимала  оттуда  тёмно-коричневый
пузырёк краски. Потом открывала  другой  коробок  и  вынимала  ещё  один
пузырёк. Клала первый пузырёк во вторую коробку и ставила  её  на  полку
обратно. Открывала новый коробок.
   -  Хорошенькая,  -  заметила  мамуля,  глядя  на  картинку   женщины,
улыбающуюся с коробки. Заменила пузырёк внутри на другой. Все пузырьки -
из одинакового тёмно-коричневого стекла.
   Открывая следующую коробку, спросила:
   - Как ты считаешь, она хорошенькая?
   А малыш был таким глупым, что переспросил:
   - Кто?
   - Сам знаешь, кто, - ответила мамуля. - Она ещё и молоденькая. Только
что видела, как вы двое смотрели шмотки. Ты держал её за руку,  так  что
не ври.
   А малыш был таким глупым,  что  даже  не  знал,  что  можно  взять  и
убежать. Он даже не пытался поразмыслить о вполне конкретных пунктах  её
условного заключения, или об ордере на арест, или за что  последние  три
месяца она провела за решёткой.
   И, подсовывая пузырьки для блондинок в коробки для рыжих, а  пузырьки
для брюнеток в коробки для блондинок, мамуля спросила:
   - Так она тебе нравится?
   - Ты про миссис Дженкинс? - переспросил наш мальчик.
   Даже не  стараясь  хорошо  позакрывать  коробки,  мамуля  ставила  их
обратно на полку немного неаккуратно, чуть торопливо, и повторила:
   - Она тебе нравится?
   И, как будто оно было к месту, наш малолетний слизняк ответил:
   - Она же просто приёмная мама.
   И, не глядя на малыша, продолжая разглядывать улыбающуюся женщину  на
коробке в своих руках, мамуля сказала:
   - Я спросила - нравится ли она тебе.
   Мимо них по проходу протарахтела магазинная тележка, и белокурая леди
потянулась,  взяв  с  полки  коробок  с  изображением  блондинки,  но  с
пузырьком какой-то другой краски внутри. Эта  леди  положила  коробку  в
тележку и удалилась.
   - Она считает себя блондинкой, - заметила мамуля. - Нам  нужно  всего
лишь чуток перепутать людям их  шаблонные  представления  о  собственной
личности.
   Мамуля называла такое - "Терроризм сферы красоты".
   Маленький мальчик смотрел леди вслед, пока она не  удалилась  слишком
далеко, и помочь уже было нельзя.
   - У тебя уже есть я, - сказала мамуля. - Так как ты там называешь эту
приёмную?
   "Миссис Дженкинс".
   - И нравится она тебе?
   А маленький мальчик прикинулся что раздумывает, и сказал:
   - Нет?
   - Ты её любишь?
   - Нет.
   - Ты её ненавидишь?
   И этот бесхребетный малолетний червяк сказал:
   - Да?
   А мамуля ответила:
   - Ты всё уяснил правильно, - она наклонилась, чтобы заглянуть  ему  в
глаза, и спросила:
   - И как же ты ненавидишь миссис Дженкинс?
   И малолетняя соска сказал:
   - Очень и очень?
   - И очень и очень и очень, - ответила мамуля. Протянула  ему  руку  и
сказала:
   - Нам надо поторопиться. Нужно ещё поймать поезд.
   А потом, проводя  его  через  проходы,  буксируя  его  за  безвольную
ручонку  навстречу  дневному  свету  за  стеклянными   дверьми,   мамуля
говорила:
   - Ты мой. Мой. Отныне и навсегда, и не смей забывать об этом.
   И, протаскивая его сквозь двери, она сказала:
   - Да, просто на тот случай, если полиция или кто-то ещё потом  начнёт
тебя расспрашивать, я расскажу  тебе  про  все  мерзкие,  грязные  вещи,
которые эта так называемая приёмная мать  делала  с  тобой  всякий  раз,
когда заполучала тебя наедине.

Глава 10

   Там, где сейчас живу,  в  мамином  старом  доме,  я  сортирую  мамины
бумаги: табеля из колледжа, её дела, заявления, объяснительные. Судебные
протоколы. Её дневник, всё ещё под замком. Всю её жизнь.
   В следующую неделю я мистер Беннинг, который защищал её по  скромному
обвинению в похищении ребёнка после  инцидента  со  школьным  автобусом.
Спустя ещё неделю, я  государственный  защитник  Томас  Уэлтон,  который
провёл ей сделку по признанию вины и скинул срок до шести месяцев  после
того, как её обвинили в издевательстве над животными зоопарка. Следом за
ним, я поверенный "Американских гражданских свобод", который ходил с ней
на разборки  по  поводу  обвинение  в  злоумышленном  нанесении  ущерба,
корнями уходящее в возмутительное поведение на балете.
   Это противоположно понятию "дежа вю".  Такое  называется  "жемэ  вю".
Когда раз за разом встречаешь всё тех же людей или посещаешь всё  те  же
места, но каждый раз  всегда  первый.  Каждый  встречный  всегда  чужой.
Ничего знакомого вокруг.
   - Как поживает Виктор? - спрашивает меня мама в следующий визит.
   Кто бы я там ни был. Каким бы государственным защитником не  оказался
ныне.
   "Какой ещё Виктор?", - хочется спросить.
   - Вам неохота будет слушать,  -  говорю.  Это  разобьёт  вам  сердце.
Спрашиваю. - Каким был Виктор, когда был маленьким?  Чего  он  хотел  от
мира? Была ли какая-то крупная цель, о которой он мечтал?
   На данный момент моя жизнь представляется мне так, словно я  играю  в
мыльной опере, которую смотрят герои мыльной оперы, которую тоже смотрят
герои мыльной оперы, которую  где-то  вдалеке  смотрят  настоящие  люди.
Каждый раз, когда прихожу в гости, осматриваю коридоры на предмет нового
случая переговорить с нашей доктором,  с  её  маленьким  чёрным  мозгом,
скрученным из волос, её ушами и очками.
   С доктором Пэйж Маршалл, с её планшеткой и  личными  мнениями.  С  её
пугающими мечтами помочь моей мамочке прожить ещё  десять  или  двадцать
лет.
   С доктором Пэйж Маршалл, с  новой  потенциальной  дозой  сексуального
анестетика.
   См. также: Нико.
   См. также: Таня.
   См. также: Лиза.
   Всё больше и больше кажется, будто я плоховато изображаю сам себя.
   В моей жизни не больше смысла, чем в дзеновской коане.
   Поёт домашний крапивник, но настоящая ли это птица, или сейчас четыре
часа - уже не уверен.
   - У меня нынче совсем склероз,  -  жалуется  мама.  Трёт  себе  виски
большим  и  указательным  пальцем  и  продолжает.  -   Боюсь,   придётся
рассказать Виктору правду о нём.
   Взгромоздившись на кучу подушек, говорит:
   - Пока ещё не поздно - думаю, у Виктора есть право узнать, кто он  на
самом деле.
   - Так возьмите расскажите ему, -  советую.  Я  принёс  поесть,  миску
шоколадного пудинга, и пытаюсь протащить хоть ложку ей в рот.
   - Могу сходить позвонить, - говорю. - И Виктор через пару минут будет
здесь.
   Пудинг светлее оттенком, чем  холодная  тёмно-коричневая  морщинистая
кожа, и резко пахнет.
   - Ой, да не могу я, - отзывается она. - Это такая серьёзная вина, что
я в глаза ему посмотреть не могу. Даже не знаю, как он отреагирует.
   Говорит:
   - Может, лучше даже если Виктор никогда этого не выяснит.
   - Так расскажите мне, - советую. - Скиньте всё с плеч,  -  обещаю  не
пересказывать это Виктору, только с её разрешения.
   Она прищуривается в мою сторону, вся старая кожа туго собирается у её
глаз. Морщины у её рта вымазаны шоколадным пудингом, и она спрашивает:
   - Но откуда я знаю, что тебе можно доверять? Я даже не  уверена,  кто
ты такой.
   Отвечаю с улыбкой:
   - Конечно мне можно доверять.
   И втыкаю ложку ей в рот. Чёрный пудинг лишь  остаётся  на  её  языке.
Такое лучше, чем трубка для желудка. Ладно, допустим - дешевле.
   Выношу пульт от телевизора за пределы её досягаемости и говорю ей:
   - Глотай.
   Говорю ей:
   - Ты должна меня слушать. Ты должна мне верить
   Говорю:
   - Я он. Я отец Виктора.
   И её белёсые глаза  выпучиваются  на  меня,  а  всё  остальное  лицо,
морщины и кожа, словно  пытается  соскользнуть  в  воротник  её  пижамы.
Жуткой жёлтой рукой она творит крестное знамение, и челюсть отвисает  ей
на грудь.
   - О, ты он, и ты вернулся, - бормочет она. - О, отец  благословенный.
Отче наш, - говорит. - О, прошу, прости меня.

Глава 11

   Вот он я, обращаюсь к Дэнни, снова запирая его в колодки, на этот раз
за штамп, оставшийся на его руке после  какого-то  ночного  клуба,  -  я
говорю ему:
   - Братан.
   Говорю:
   - Как это странно.
   Дэнни держит обе руки по местам и  ждёт,  пока  закрою  их.  Он  туго
заправил рубашку. Помнит, что нужно немного согнуть колени, чтобы  снять
со спины нагрузку. Не забывает сбегать в  уборную  перед  тем,  как  его
запрут. Наш  Дэнни  становится  профессиональным  экспертом  по  несению
наказаний.  В  старой  доброй  Колонии  Дансборо,  мазохизм   -   ценный
производственный навык.
   Да и почти на любой работе.
   Вчера в Сент-Энтони, рассказываю  ему,  всё  шло  как  в  том  старом
фильме, где парень и картина: парень там тусуется по вечеринкам и  живёт
под сотню  лет,  но  никогда  не  меняется.  А  портрет  его  становится
уродливей, загаживается всякой фигнёй, которая бывает от алкоголя, и нос
на нём вваливается от вторичного сифилиса и трипака.
   Все эти обитатели Сент-Энтони теперь  лазят  с  закрытыми  глазами  и
довольно мычат. Все скалятся и благочествуют.
   Кроме меня. Я их дебильный портрет.
   - Поздравь меня, братан, - отзывается Дэнни. - Пока я столько торчу в
колодках, уже набрал четыре недели воздержания. Это сто пудов на  четыре
недели больше, чем мне удавалось набрать с тринадцати лет.
   Мамина соседка по комнате,  рассказываю  ему,  наша  миссис  Новак  -
теперь всё кивает и ходит вся довольная, мол, я в  итоге  покаялся,  что
украл у неё изобретение зубной пасты.
   Ещё одна старушка радостно тарахтит и кайфует как попугай с тех  пор,
как я сознался, что каждую ночь ссу ей в постель.
   Да-да, заявляю им всем, это был я. Я  сжёг  ваш  дом.  Я  бомбил  ваш
посёлок.  Я  сослал  вашу  сестру.  Я  задвинул  вам  говёный  синенький
драндулет "Нэш Рэмблер" в 1968-м. А потом, ах да, убил вашу собаку.
   Так оставьте всё позади!
   Говорю им: валите всё на  меня.  Пускай  я  буду  изображать  большую
пассивную жопу в вашей групповухе для снятия вины. Приму заряд у всех.
   И теперь, когда каждый спустил  свой  заряд  мне  на  лицо,  все  они
улыбаются и мычат. Все ржут в потолок, продолжая толпиться вокруг  меня,
гладят по руке и говорят, мол, всё нормально,  мол,  они  меня  прощают.
Все,  бля,  набирают  вес.  Весь  курятник  тарахтит  обо  мне,  и   эта
стройненькая медсестра, когда проходит мимо, произносит:
   - Ну, смотрите, какой вы Мистер Популярность.
   Дэнни шмыгает носом.
   - Нужна тряпка для соплей, братан? - спрашиваю.
   А странно то, что моей маме лучше не становится. Неважно,  сколько  я
изображаю Крысолова-дудочника и увожу прочь упрёки этих людей.  Неважно,
сколько впитываю в себя вины, - мама уже не верит, что я это  я,  что  я
Виктор Манчини. Так что она не выпустит собственный большой секрет.  Так
что ей потребуется какая-нибудь там трубка для желудка.
   - Воздержание - это, конечно, нормально, - продолжает Дэнни. -  Но  я
мечтаю когда-нибудь жить жизнью, построенной на том, чтобы делать что-то
хорошее, вместо того, чтобы просто не делать плохого. Врубаешься?
   А ещё более странно то, рассказываю ему, что мне кажется,  мою  новую
популярность можно превратить в лёгкий трах  в  чулане  с  той  стройной
сестричкой, - может,  дать  ей  поршень  по  щековине.  Стоит  медсестре
вообразить,  что  ты  чуткий  заботливый   парень,   который   проявляет
терпимость к старым безнадёжным людям, - и ты уже  на  полпути  к  тому,
чтобы её отодрать.
   См. также: Кэрен из Ар-Эн.
   См. также: Нанэтт из Эл-Пи-Эн.
   См. также: Джолин из Эл-Пи-Эн.
   Но, с кем бы я  ни  был,  башка  моя  полностью  забита  той,  другой
девчонкой. Той доктором Пэйж Как-её-там. Маршалл.
   Так что, кого бы я ни драл, мне приходится представлять себе  больших
гниющих животных: сбитых на  шоссе  раздутых  от  газа  енотов,  которых
таранят  на  большой  скорости  грузовики  на  раскалённом  от  палящего
дневного  солнца  асфальте.  Либо  такое,  либо  я  тут  же  кончу,  так
возбуждает меня засевшая в голове доктор Пэйж Маршалл.
   Забавно, что никогда не думаешь о женщинах, которых отымел. И никогда
не удаётся забыть как раз тех, которые своей участи избежали.
   - Это как же во мне силён внутренний наркоман,  -  говорит  Дэнни.  -
Если я боюсь оставаться не взаперти.  Моя  жизнь  должна  заключаться  в
чём-то гораздо большем, чем просто не дрочить.
   Другую женщину, говорю я, не  важно  какую,  можно  представить,  как
дрючишь. Ну, там: она с раздвинутыми ногами на  водительском  сиденье  в
какой-то машине, и в её точку  Джи,  в  край  её  уретрального  нароста,
врезается твой толстенный здоровый поршняра. Или можно  вообразить,  как
её порют, стоящую раком в горячей ванне. Ну, то есть, в её личной жизни.
   Но эта самая доктор Пэйж Маршалл кажется словно превыше  того,  чтобы
её драли.
   Над головой кружат какие-то хищные птички. По птичьему времени  такое
должно значить около двух  часов  дня.  Порыв  ветра  отбрасывает  фалды
камзола Дэнни на плечи, и я стаскиваю их обратно.
   - Иногда, - говорит Дэнни, шмыгая носом. - Как-то даже  охота,  чтобы
меня били и наказывали. Ладно что Бога больше  нет,  всё  равно  хочется
что-то уважать. Я не хочу быть центром собственной вселенной.
   Раз уж Дэнни весь день собрался  торчать  в  колодках,  мне  придётся
переколоть  все  дрова.  Самостоятельно  перемолоть  кукурузу.  Засолить
свинину. Просвечивать яйца. Нужно забодяжить пойло. Накормить свиней  от
пуза. Восемнадцатый век никому малиной не покажется. Раз уж мне придётся
добирать за ним все недостачи, сообщаю сгорбленной спине Дэнни,  за  это
он мог бы как минимум сходить навестить мою  маму  и  прикинуться  мной.
Чтобы услышать её исповедь.
   Дэнни вздыхает, глядя в землю.  С  высоты  в  двести  футов  один  из
стервятников роняет ему на спину мерзкий белый потёк.
   Дэнни сообщает:
   - Братан, мне нужна какая-то миссия.
   Говорю:
   - Вот и сделай одно доброе дело. Помоги старой леди.
   А Дэнни спрашивает:
   - Как там продвигается твой шаг номер четвёртый? - говорит. - Братан,
у меня тут бок чешется, не поможешь?
   И я осторожно, чтобы не влезть в птичье дерьмо, начинаю  скрести  ему
бок.

Глава 12

   В телефонном справочнике всё больше и больше красных чернил. Больше и
больше ресторанов вычеркнуто красным фломастером. Всё это заведения, где
я почти умер. Итальянские. Мексиканские. Китайские заведения. На  полном
серьёзе, с каждым вечером у меня остаётся всё меньше выбора, куда  можно
сходить поесть, раз уж я решил делать деньги.  Раз  уж  я  решил  дурить
кого-то, заставив полюбить меня.
   Вопрос всегда звучит так: "И  чем  же  вам  будет  угодно  подавиться
сегодня вечером?"
   Осталась французская кухня. Кухня индейцев майя. Восточно-индийская.
   Чтобы представить себе место, где я сейчас живу,  старый  мамин  дом,
вообразите реально грязную лавку антикварной мебели. Такую,  по  которой
приходится ходить боком,  как  люди  ходят  на  картинках  в  египетских
иероглифах, - вот такой здесь завал.
   Вся мебель - резного дерева: длинный обеденный стол, стулья, шкафы  и
сундуки, - всё с резными гранями, мебель заляпана  по  всей  поверхности
каким-то  лаком,  напоминающим  густой   сироп,   который   почернел   и
растрескался  ещё,  пожалуй,  за  миллион  лет  до  рождества  Христова.
Выпуклые диваны покрыты холстом той самой  пуленепробиваемой  марки,  на
который в жизни не захочется садиться голым.
   Каждым вечером после работы нужно первым делом просмотреть  именинные
открытки. Подбить итог по чекам. Всё у меня  разложено  по  акру  чёрной
площади  обеденного  стола:  платформа  для  моей  деятельности.   Здесь
нынешняя квитанция, которую нужно заполнить.  Сегодня  тут  одна  вшивая
открытка. Одна поганая открытка пришла по почте, с  чеком  на  пятьдесят
баксов. И всё равно придётся писать благодарственное письмо. И всё равно
здесь  ещё  целое  позорное  поколение  опущенных  писем,  которые  надо
разослать.
   Речь не о том, что я неблагодарный, но если всё, что  вы  можете  мне
урезать - это пятьдесят баксов, то  в  следующий  раз  лучше  дайте  мне
сдохнуть. Ладно? Или, ещё лучше, постойте в сторонке,  а  героем  пускай
становится кто-то с деньгами.
   Ясное дело, в благодарственной записке я такого написать не могу,  но
всё же.
   Чтобы представить себе старый мамин  дом,  вообразите,  что  всю  эту
дворцовую мебель запихнули в двуспальный коттедж  для  молодожёнов.  Эти
диваны и картины должны были по идее стать её приданым из Старого света.
Из Италии. Моя мама приехала сюда учиться, и не вернулась,  после  того,
как у неё появился я.
   Вы бы не сказали по ней, что она итальянка. Никакого  запаха  чеснока
или  волосни  в  подмышках.  Она  приехала  сюда,  чтобы  поступить   на
медицинский факультет. На чёртов медицинский факультет. В Айове.  Честно
говоря, иммигрантам приходится куда больше походить на американцев,  чем
тем, кто здесь родился.
   Честно говоря, я более-менее её грин-карта.
   Просматривая  телефонный  справочник,  моя   задача   подобрать   для
мероприятия публику классом повыше. Нужно идти туда, где лежат  реальные
деньги, и тащить их домой. Не стоит давиться насмерть кусками курятины в
каком-нибудь занюханном заведении.
   Богачи, которые жрут блюда французской кухни, так  же  мечтают  стать
героями, как и все остальные.
   Я хочу сказать, нужна дискриминация.
   Мой вам совет: