ли  балов  у
богатых иностранцев, как, например, у леди Дэдлей или  у  княгини  Галатион,
она почти каждый вечер, после  Итальянцев  или  Оперы,  бывала  в  свете,  у
маркизы д'Эспар или г-жи де Листомэр, у мадемуазель де  Туш,  у  графини  де
Монкорне  или  у  виконтессы  де   Гранлье   -   в   единственных   открытых
аристократических домах; и всякий раз она уходила оттуда  с  новыми  дурными
семенами в сердце. Ей советовали "восполнить свою жизнь" - это было модное в
ту пору выражение;
     "искать понимания" - еще одно выражение, в которое  женщины  вкладывают
особый  смысл.  Она   возвращалась   домой   встревоженная,   взволнованная,
заинтригованная, задумчивая. Она замечала какую-то убыль в своей  жизни,  но
еще не доходила до сознания ее пустоты.
     Среди домов, которые посещала графиня Ванденес, самым интересным, но  и
самым смешанным обществом отличался салон графини  де  Монкорне,  прелестной
маленькой женщины, которая принимала у себя  знаменитых  артистов,  денежных
тузов,  выдающихся  писателей,  подвергая  их,   впрочем,   столь   строгому
предварительному контролю, что люди самые осторожные в выборе  знакомств  не
рисковали встретиться там с кем бы то ни  было  из  второсортного  общества.
Самые притязательные чувствовали себя у нее  в  безопасности.  В  эту  зиму,
вновь собравшую великосветское общество, некоторые салоны, и в их числе г-жи
д'Эспар, г-жи де Листомэр,  мадемуазель  де  Туш  и  герцогини  де  Гранлье,
залучили к себе кое-кого из новых  светил  искусства,  науки,  литературы  и
политики.  Общество  никогда  не  теряет  своих  прав:  оно  всегда  требует
развлечений. И вот на концерте, устроенном  графиней  де  Монкорне  в  конце
зимы,  появился  один  из  виднейших  литераторов  и  политических  деятелей
современности,  Рауль  Натан,  которого  ввел  в  ее   дом   Эмиль   Блонде,
принадлежавший к числу самых одаренных, но и  самых  ленивых  писателей  той
эпохи, человек не  менее  знаменитый,  чем  Натан,  но  в  замкнутом  кругу,
славившийся среди журналистов, но безвестный по ту сторону  барьера.  Блонде
это знал; впрочем, он не строил себе  никаких  иллюзий,  и  в  числе  многих
презрительных его афоризмов был и такой: слава - это яд, полезный  только  в
небольших дозах.
     Рауль Натан, с тех пор как он после долгой  борьбы  "выбился  в  люди",
обращал себе на пользу то увлечение  фермой,  которым  стали  щеголять  ярые
почитатели средневековья, столь забавно прозванные  "Молодой  Францией".  Он
усвоил себе манеры гениального человека, записавшись в ряды этих поклонников
искусства, намерения которых, впрочем,  были  превосходны:  ибо  нет  ничего
смешнее костюма французов в XIX столетии, и нужна была смелость,  чтобы  его
подновить.
     В  облике  Рауля,  надо   отдать   ему   справедливость,   есть   нечто
значительное, причудливое и необычное, он так и  просится  на  картину.  Его
враги и его друзья - одни стоят других - сходятся  на  том  что  у  него  ум
вполне согласуется с наружностью.  Рауль  Натан,  каков  он  есть,  был  бы,
пожалуй, еще оригинальнее, чем его наигранное своеобразие. Его  изможденное,
помятое лицо словно говорит о том, что он сражался с ангелами или  демонами;
таким  изображают  немецкие  художники  лик  умершего  Христа:  в  нем   все
свидетельствует о постоянной борьбе между  слабой  человеческой  природой  и
небесными силами. Но резкие складки на его щеках, шишковатый неровный череп,
глубоко сидящие глаза и впадины на  висках  отнюдь  не  являются  признаками
худосочной породы. Его твердые суставы, его выступающие  кости  замечательно
крепки; и хотя их так обтягивает побуревшая от излишеств  кожа,  словно  его
высушило внутреннее пламя, она прикрывает чудовищно мощный скелет. Он  тощий
и рослый. Длинные волосы всегда растрепаны, и не без умысла. У  этого  плохо
причесанного, плохо скроенного Байрона журавлиные ноги, выпирающие  коленные
чашки и очень крутой изгиб спины;  мускулистые  руки  с  худыми  и  нервными
пальцами сильны, как клешни у краба. Глаза у Рауля  наполеоновские  -  синие
глаза, которые взглядом пронизывают душу; нос, резко  не  правильной  формы,
выражает большое лукавство; красивый рот сверкает зубами такой белизны,  что
любая женщина может им позавидовать. В этом лице есть движение и огонь, этот
лоб отмечен гением. Рауль принадлежит к тем  немногим  мужчинам,  наружность
которых бросается в  глаза,  которые  мгновенно  привлекают  все  взгляды  в
гостиной. Он обращает на себя внимание своим "неглиже",  если  позволительно
здесь позаимствовать  у  Мольера  словечко,  употребленное  Элиантой,  чтобы
обрисовать неряху. Платье на нем всегда кажется нарочно  измятым,  истертым,
изношенным, чтобы оно гармонировало с физиономией.  Обычно  он  держит  одну
руку за вырезом открытого жилета, в позе, прославленной портретом Шатобриана
кисти Жироде; но принимает он эту позу не столько для того,  чтобы  походить
на Шатобриана (он ни на кого не хочет походить),  сколько  для  того,  чтобы
нарушить строй складок на манишке. Галстук его в один  миг  скручивается  от
судорожных движений головы, необычайно резких и порывистых, как у породистых
лошадей, томящихся в упряжи и  непрерывно  вскидывающих  голову,  в  надежде
освободиться от узды или мундштука.  Его  длинная  остроконечная  борода  не
расчесана, не надушена, не разглажена щеткою, как  у  тех  щеголей,  которые
носят ее веером или эспаньолкой,  -  он  дает  ей  свободно  расти.  Волосы,
застревающие между воротником фрака и галстуком, пышно ниспадающие на плечи,
оставляют жирные пятна на тех местах, которых  касаются.  Сухие  и  жилистые
руки незнакомы со щеткой для ногтей и лимонным соком; их  смуглая  кожа,  по
утверждению   некоторых   фельетонистов,   не   слишком   часто   освежается
очистительными водами. Словом, этот ужасный Рауль - причудливая фигура.  Его
движения угловаты, словно их производит несовершенный механизм. Его  походка
оскорбляет всякое представление о порядке  своими  восторженными  зигзагами,
неожиданными остановками, при которых он толкает мирных обывателей, гуляющих
по парижским бульварам. Речь его,  полная  едкого  юмора  и  колких  острот,
напоминает эту походку: внезапно покидая  язвительный  тон,  она  становится
неуместно  нежной,  поэтичною,  утешительной,  сладостной;  она  прерывается
необъяснимыми паузами, вспышками остроумия, порою утомительными. В свете  он
щеголяет  смелою  бестактностью,  презрением  к   условностям,   критическим
отношением ко всему, что свет уважает, и  это  восстанавливает  против  него
узколобых людей, а также и  тех,  кто  старается  блюсти  правила  старинной
учтивости. Но в этом есть  своеобразие,  как  в  произведениях  китайцев,  и
женщин оно не отталкивает.  С  ними,  впрочем,  он  часто  бывает  изысканно
любезен, ему словно нравится вести себя так, чтобы ему прощались странности,
одерживать над неприязнью победу, лестную для его тщеславия,  самолюбия  или
гордости. "Почему вы такой?" - спросила его однажды маркиза де Ванденес.  "А
почему  жемчужины  таятся  в  раковинах?"  -  ответил  он   пышно.   Другому
собеседнику, задавшему тот же вопрос, он сказал: "Будь я как все, разве  мог
бы я казаться самым лучшим особе, избранной мною  среди  всех?"  В  духовной
жизни Рауля Натана царит беспорядок, который он сделал своею  вывеской.  Его
внешность не обманчива: талант его напоминает бедных девушек,  работающих  в
домах у  мещан  "одной  прислугой".  Сперва  он  был  критиком,  и  критиком
замечательным; но это  ремесло  показалось  ему  шарлатанством.  Его  статьи
стоили книг, говаривал он.  Соблазнили  его  было  театральные  доходы,  но,
будучи неспособен  к  медленному  и  кропотливому  труду,  которого  требует
построение пьесы, он вынужден был взять в сотрудники одного водевилиста,  дю
Брюэля, и тот инсценировал его замыслы, всегда сводя их к  доходным,  весьма
остроумным вещицам, всегда написанным для определенных актеров и актрис. Они
вдвоем создали Флорину, актрису, делающую сборы. Стыдясь этого  соавторства,
напоминающего сиамских близнецов, Натан единолично  написал  и  поставил  во
Французском театре большую драму, провалившуюся со всеми воинскими почестями
под залпы уничтожающих рецензий. В молодости он уже искушал однажды великий,
благородный Французский  театр  великолепной  романтической  пьесой  в  духе
"Пинто", в ту пору, когда  неограниченно  царил  классицизм;  в  Одеоне  три
вечера подряд так бушевали страсти, что пьеса была запрещена. Вторая  пьеса,
как и первая,  многими  признана  была  шедевром  и  доставила  ему  большую
известность, чем доходные  пьесы,  написанные  в  сотрудничестве  с  другими
драматургами, но эта известность  ограничивалась  кругом  знатоков  и  людей
подлинного вкуса, к голосу которых  мало  прислушивались.  "Еще  один  такой
провал, - сказал ему Эмиль Блонде, -  и  твое  имя  будет  бессмертно".  Но,
покинув этот трудный путь, Натан по необходимости вернулся к пудре и  мушкам
водевиля восемнадцатого века, к "костюмным пьесам"  и  инсценировкам  ходких
романов. Тем не менее он считался крупным талантом, еще не сказавшим  своего
последнего слова. Впрочем, он уже взялся за высокую  прозу  и  выпустил  три
романа, не считая тех, которые он, точно рыб в садке, хранил  под  рубрикой:
"готовится к печати". Одна из трех изданных книг, первая, - как  это  бывает
со многими писателями, способными только на  первое  произведение,  -  имела
необычайный успех. Эту вещь, неосмотрительно напечатанную им раньше  других,
- он по всякому поводу рекламировал как  лучшую  книгу  эпохи,  единственный
роман века. Он, впрочем, горько сетовал  на  требования  искусства;  он  был
одним из тех, кто особенно старался собрать под  единым  знаменем  Искусства
произведения  всех  его  родов  -  живописи,  ваяния,  изящной  словесности,
зодчества. Он начал со сборника стихотворений, который дал ему право войти в
плеяду модных поэтов,  особенно  благодаря  одной  туманной  поэме,  имевшей
довольно большой успех. Вынуждаемый безденежьем к плодовитости, он переходил
от театра к прессе и от прессы  к  театру,  разбрасываясь,  размениваясь  на
мелочи и неизменно веря в свою звезду. Таким образом, слава его  не  была  в
пеленках,  как  у  многих  выдохшихся  знаменитостей,  поддерживаемых   лишь
эффектными заглавиями еще не написанных книг, которые не столько нуждаются в
изданиях, сколько в издательских договорах. Рауль  Натан  действительно  был
похож на гениального человека; и если бы он взошел на эшафот, как этого  ему
даже хотелось иной раз, он мог бы хлопнуть себя по лбу, подобно Андре Шенье.
При  виде  ворвавшейся  в  правительство  дюжины   писателей,   профессоров,
историков и метафизиков, которые угнездились в государственном механизме  во
время волнений  1830  -  1833  годов,  в  Натане  зашевелилось  политическое
честолюбие, и он пожалел о том, что писал  критические,  а  не  политические
статьи. Он считал себя выше этих  выскочек,  их  удача  внушала  ему  жгучую
зависть. Он принадлежал к тем всему  завидующим,  на  все  способным  людям,
которым каждый успех кажется украденным у них и которые,  расталкивая  всех,
устремляются в тысячу освещенных мест, ни на одном не останавливаясь и вечно
выводя из терпения соседей. В это время он переходил от  сен-симонистских  к
республиканским  взглядам,  быть  может,  для  того,   чтобы   вернуться   к
сторонникам существующей власти. Он высматривал себе кость во всех  углах  и
разыскивал надежное место, откуда бы можно было лаять, не  боясь  побоев,  и
казаться грозным; но, к стыду своему, он  видел,  что  не  вызывает  к  себе
серьезного отношения со стороны прославленного де Марсе, стоявшего в ту пору
во главе правительства и нимало не  уважавшего  сочинителей,  у  которых  не
находил того, что Ришелье называл  духом  последовательности,  или,  точнее,
последовательности  идей.  Впрочем,  всякое  министерство   приняло   бы   в
соображение  постоянное  расстройство  в  делах  Рауля.  Рано   или   поздно
необходимость должна была заставить его подчиниться  условиям,  вместо  того
чтобы их диктовать.
     Подлинный характер Рауля, тщательно им скрываемый, согласуется с ролью,
которую он играет в обществе. Он искренний актер, крайний себялюбец, готовый
применить  к  себе  формулу  "государство  -  это  я",  и  весьма   искусный
декламатор. Никто не умеет лучше  изображать  чувства,  кичиться  поддельным
величием, наводить на себя нравственную красоту, возвышать себя на словах  и
прикидываться Альцестом,  поступая,  как  Филинт.  Его  эгоизм  прикрывается
броней из размалеванного картона и часто достигает втайне намеченной цели. В
высшей степени ленивый, он работает  только  подгоняемый  нуждой.  Усидчивая
работа,  необходимая  для   создания   монументального   произведения,   ему
незнакома; но в пароксизме ярости,  когда  уязвлено  его  тщеславие,  или  в
критический момент, вызванный преследованиями  какого-нибудь  кредитора,  он
перескакивает через Эврот, он платит по крупнейшим обязательствам,  учтенным
под залог таланта. Затем, усталый, восхищенный тем, что у него кое-что вышло
из-под пера, он снова становится рабом парижских удовольствий.  Когда  нужда
предстает перед ним в самом страшном своем образе, он слаб, он опускается  и
компрометирует себя. Движимый ложным представлением  о  величии  и  о  своем
будущем, для которых он взял мерилом большую Карьеру одного из бывших  своих
товарищей, на редкость даровитого человека, выдвинутого Июльской революцией,
он позволяет себе по отношению к любящим его  людям,  когда  надо  выйти  из
затруднения, варварские сделки с совестью, погребенные  среди  тайн  частной
жизни  и  не  вызывающие  ни  толков,  ни  жалоб.  Его  душевная   пошлость,
бесстыдство его рукопожатий, которыми он  обменивается  со  всеми  пороками,
всеми бедствиями, всеми предательствами,  всеми  убеждениями,  сообщили  ему
неприкосновенность, словно конституционному  монарху.  Какой-нибудь  грешок,
соверши его человек,  уважаемый  за  свои  высокие  достоинства,  вызвал  бы
всеобщее негодование; Натану он сходит с рук; не  слишком  честный  поступок
ему почти не ставится в вину: извиняя его, всякий сам  себя  извиняет.  Даже
те, кто склонен его презирать, протягивают ему руку,  боясь,  что  он  может
понадобиться им. У него столько друзей, что ему хотелось  бы  иметь  врагов.
Кажущееся добродушие, которое прельщает новичков, но прекрасно  уживается  с
предательством, которое все себе позволяет и все оправдывает, громко кричит,
получив оскорбление, и  прощает  его,  -  один  из  отличительных  признаков
журналиста.  Это  "панибратство"  разъедает  самые  прекрасные   души:   оно
покрывает  ржавчиной  их  гордость,   убивает   жизненное   начало   великих
произведений и освещает умственную низость. Требуя от всех такой же  дряблой
совести,  иные  люди  заранее  подготовляют   прощение   своим   изменам   и
ренегатству.  Вот  как  наиболее  просвещенная  часть  общества   становится
наименее почтенной. С литературной точки зрения, Натану  недостает  стиля  и
образования.  Подобно  большинству  молодых  честолюбцев  в  литературе,  он
изливает на бумаге запас сведений, которых нахватался накануне. У  него  нет
ни времени, ни терпения писать; он не наблюдал, но он слушает. Неспособность
построить крепкий, обдуманный план он искупает, пожалуй, огнем  рисунка.  Он
мастер "по части  страстей",  как  гласит  словечко  литературного  жаргона,
потому что в страсти все правдиво, между тем как назначение гения - находить
среди случайностей правды то, что должно казаться вероятным каждому.  Вместо
того чтобы будить идеи, его  герои  -  это  возвеличенные  индивидуальности,
возбуждающие только беглую симпатию; они не  связаны  с  великими  вопросами
жизни и, значит, не представляют собою ничего; но  он  поддерживает  интерес
живостью мысли, удачными находками;  бильярдный  игрок  сказал  бы,  что  он
"берет  шары  фуксом".  Он  непревзойденный  мастер  ловить  на  лету  идеи,
проносящиеся над Парижем или Парижем пущенные в ход. Своею плодовитостью  он
обязан не себе, а эпохе; он живет обстоятельствами  и,  чтобы  подчинить  их
себе, преувеличивает их значение. Наконец он неискренен, его фраза лжива.  В
нем что-то есть от фокусника, как говорил граф Феликс. Его чернильница стоит
в будуаре актрисы, это чувствуется. Натан  являет  собою  образ  современной
литературной молодежи, ее поддельного великолепия и ее подлинного убожества;
для нее характерны легковесные красоты Натана и его  глубокие  падения,  его
кипучая жизнь, полная нежданных превратностей судьбы и негаданных  триумфов.
Это поистине  дитя  нашего  пожираемого  завистью  века,  в  котором  тысячи
соперников, под прикрытием  политических  систем,  всеми  своими  обманутыми
надеждами выкармливают себе на потребу гидру анархии;  домогаются  богатства
без труда, славы без таланта, успеха без усилий, а  по  вине  своих  пороков
кончают тем, что после всех попыток  бунта,  после  всех  схваток  с  жизнью
существуют на  подачки  казны  по  благоусмотрению  властей.  Когда  столько
молодых честолюбцев, пустившись в путь пешком, назначают  себе  общее  место
встречи, то происходят состязания жаждущих  успеха,  несказанные  несчастья,
ожесточенные битвы. В этом страшном бою победа достается  самому  неистовому
или самому ловкому эгоизму. Пример внушает  зависть,  его  оправдывают,  ему
следуют. Когда в качестве врага новой династии Рауль появился в салоне  г-жи
де  Монкорне,  его  дутое  величие  было  в  расцвете.  Он  принят  был  как
политический критик всех этих де Марсе, Растиньяков, Ларош-Гюгонов, вошедших
в  правительство.  Жертва  своих  роковых  колебаний,  своего  отвращения  к
искательству, Эмиль Блонде,  который  ввел  Натана  в  эклектический  салон,
продолжал играть роль насмешника, ни на чью сторону не становился и со всеми
поддерживал связи. Он был другом Рауля, другом Растиньяка, другом Монкорне.
     - Ты политический  треугольник,  -  сказал  ему  со  смехом  де  Марсе,
встретившись с ним в Опере, -  эта  геометрическая  фигура  подходит  только
богу, которому нечего делать; честолюбцы же должны двигаться по кривой линии
- это кратчайший путь в политике.
     На расстоянии Рауль Натан казался прекрасным  метеором.  Мода  одобрила
его  манеры  и  внешность.  Взятый  напрокат  республиканизм   наделил   его
янсенистской резкостью, свойственной борцам за народное дело, - он над  ними
смеялся в душе, - не лишенною в глазах женщин обаяния. Женщины любят творить
чудеса, ломать  скалы,  плавить  бронзовые  с  виду  характеры.  И  так  как
моральный туалет у Рауля гармонировал в ту пору с его костюмом, то он должен
был стать и стал  для  Евы,  пресыщенной  своим  раем  на  улице  Роше,  тем
переливчато-пестрым змием с искусительной речью, с магнетизирующими глазами,
с плавными движениями, который погубил первую  женщину.  Едва  графиня  Мари
увидела Рауля, она почувствовала в душе толчок, способный  испугать  женщину
своею силой. Мнимый великий человек  своим  взглядом  оказал  на  нее  почти
физическое воздействие, задел ее сердце и смутил его. Это смущение  было  ей
сладостно. Простодушную женщину ослепила пурпурная  мантия  славы,  временно
драпировавшая плечи Натана. Когда подали  чай,  Мари  покинула  кружок  дам,
занятых  болтовней,  в  которой  она  не  принимала   участия,   поглощенная
созерцанием столь  необычайного  существа.  Молчаливость  ее  была  замечена
коварными приятельницами. Графиня приблизилась к  стоявшему  посреди  салона
квадратному дивану, где разглагольствовал Рауль. Она остановилась, взяв  под
руку жену Октава де Кан, добрейшую  особу,  сохранившую  в  тайне  невольный
трепет  Мари,  которым  выдает  себя  глубокое  душевное   движение.   Взоры
влюбленной или радостно удивленной женщины излучают невообразимую  нежность,
но Рауль в это время пускал настоящий фейерверк и так  увлекся  взлетавшими,
словно  ракеты,  остротами,