зачем, почему,
для  чего...  Сначала  меня одолела  пожилая  дама  громадных размеров, и  я
запуталась в ее руках, в ее шубе и оглохла от ее  причитаний, хотя  отчаянно
старалась укрыть губы от разверзшегося влажного рта, что мне и удалось,  так
что поцелуй  ее  пришелся  в  щеку.  Затем  подкатился кавалергард  и  очень
обстоятельно и  долго впивался  в  меня,  на  мгновение отводил  мою голову,
разглядывал меня с восторгом слепца и спешил  приложиться  вновь; тут  уж  я
была в  полной его власти, напоминая самой  себе тряпичную куклу, так он был
силен, ловок и опытен. Я уже  не могла выйти из  этого заколдованного круга,
что­то  со  мной тоже  стряслось: ликовать в двадцать  четыре  года даже без
видимых  причин --  всегда  наслаждение.  И, уж теперь точно не припомню,  я
переходила из рук в руки, постепенно теряя присущее мне чувство брезгливости
и сливаясь со стонущими толпами, хотя машинально еще укрывала губы...
     И   вдруг   передо  мной   возник  молодой  господин  (видимо,   судьба
распорядилась),   немногим   старше    меня,    такой    же    разгоряченный
обстоятельствами,  всей  этой  вакханалией  и все же показавшийся  мне менее
безумным,  чем все вокруг. Не понимаю, что со мной  произошло, но не он, а я
первая его оценила, увидев его прищуренные насмешливые глаза,  слегка впалые
щеки и столь же насмешливые яркие губы. "Чего мне стыдиться! -- подумала я с
внезапным облегчением. -- Уж  если  меня  обнимали все  кому не  лень,  даже
пропахшие  дегтем  и водкой чудовища,  пусть он  целует..." И приблизилась к
нему,  протянула руки. Запах  лаванды,  молодого свежего  тела,  мартовского
морозца  -- все перемешалось.  Я закрыла глаза. Природной расчетливости моей
как  не бывало. Рука  сама  обхватила его  шею, пальцы  сами  скользнули  по
прохладному меху его воротника... Что это было? Озорство, вожделение, каприз
или глубокие  предчувствия? Не  знаю, но, видимо, и то и другое, в противном
случае разве  я устремилась бы к нему? Все длилось  мгновение, а казалось --
вечно.  Я почувствовала, что  задыхаюсь, и  он  разжал  объятия  и  внезапно
покраснел, наблюдая,  как моя рука медленно и  неохотно выползает из­под его
воротника.  Я  покраснела  тоже.  Надо  было кинуться прочь и  затеряться  в
беснующейся толпе (подумаешь, катастрофа!), но ноги не слушались. Да и он не
спешил. Не хватало слов, чтобы  все  обратить  в шутку. "Возможно ли?" -- со
страхом   и  надеждой   подумала  я,  подразумевая   свое,  тайное,  глубоко
запрятанное и  единственное, как мне тогда казалось. Впрочем, нынче понимаю,
что ничем не отличалась от любой мало­мальски нормальной московской барышни,
хотя  и успела  побывать  в  замужестве,  печальном и  несуразном,  подобном
пустому, стершемуся сновидению.
     Нужно  было что­то  сказать,  но  слов не было.  Он  мне нравился, этот
молодой  господин,  и расстаться  с  ним так  просто  и,  конечно,  навсегда
представлялось бедствием.  Но где же таилась  та  ниточка, с помощью которой
только  и можно  было  бы спастись,  удержаться  на  этой  земле всего  лишь
мгновение,  достаточное,  чтобы  не раствориться  в  равнодушном  московском
воздухе? Впоследствии,  спустя  много  лет, в редкую  минуту расположения ко
мне, он сказал как­то, что лихорадочно думал о том же  и  мечтал придумать и
выкрикнуть нечто такое,  волшебное, способное пригвоздить меня к  московской
мостовой, не нарушая  правил приличия и  не вызывая во мне ужаса. Существуют
ли  такие  слова? Но  тогда мы стояли безмолвные  среди разверзшихся стихий,
постепенно приходя  в  себя  и приближаясь  к той  роковой минуте,  когда  и
вступали в  силу те  самые правила приличия,  перед которыми был бы бессилен
даже вкус его поцелуя на моих губах. Слов не было.
     Видя  нашу беспомощность, природа  делала  свое дело. Я рассердилась на
него, затем на толпу, на Москву, на себя, на запах лаванды, а может быть,  и
махорки, исходивший  от его  шубы. Я не нашла  изъянов в  его  лице, если не
считать слегка впалых  щек, которые мне  как раз  и нравились. Он смотрел на
меня с удивлением, слегка наклонив голову, будто живописец на неодушевленную
модель. Слов по­прежнему не было, и  мы разошлись, даже не поклонившись друг
другу.
     Когда  же  страсти  в  России  отбушевали  и новый император  Александр
Павлович,  с  приятным  румянцем  на  щеках, с аккуратной  слегка  рыжеватой
шевелюрой,  оглядел  нас  голубыми  глазами,  все  улеглось,  и  можно  было
подумать,  что  излишние  страсти  теперь  уже  неуместны.  Хотя  кто  может
похвастать  своим  умением  определять  грань,  за  которой  кончаются  наши
иллюзии?  Думаю, что  никто,  как  не  мог  и новый император,  оказавшийся,
кстати, моим ровесником. В последующие  годы я  молилась за него, ибо судьбе
было угодно доверить ему  наше спасение и он оказался на высоте. И хотя в те
годы,  кроме  радостных  надежд  на него,  никто  почти  иных  чувств  и  не
испытывал, однако мрачные пророчества  все­таки  возникали то здесь, то там,
исподволь,  как  бы случайно, но нынче, спустя четверть века, я понимаю, что
общество тем самым само разрушало себя, нисколько о том не беспокоясь...
     Итак, все улеглось, и следовало продолжать прежнюю жизнь, но оказалось,
что молодой господин, которого я  сама выбрала в толпе и бесстыдно целовала,
он не забылся. В общем­то, банальный случай: любая  бы на моем  месте,  да в
мои годы,  да не склонная к  ханжеству, не  смогла  бы устоять  перед  таким
соблазном и  уж  обвилась бы вокруг  непременно. Что я и  сделала. Но спустя
некоторое  время  воспоминание  отнюдь не  потускнело,  а, наоборот,  ожило,
ожило,  одухотворилось,  заполнило  меня.  Кто­то  не  слишком   благородный
старался  во тьме ночной,  придумывая  способы  усложнить мою жизнь. Видимо,
удача ему сопутствовала. Юная  барышня, читающая эти строки,  пожмет плечами
оскорбленно, что в подобных случаях делала и я, покуда загадочная моя судьба
не заставила меня кинуться  самой на  шею первому встречному. Уверена, что в
моем доме и среди моих знакомых не было никого, кто мог бы  похвастать,  что
разглядел во  мне внезапную  перемену.  Да  это  не  утешало.  В  зеркале  я
выглядела привычно и вполне пристойно, но червь точил изнутри.
     Мои доброжелатели и всяческие опекуны, родственники, дальние и близкие,
-- все вокруг  продолжали  печься о моей  судьбе как ни в чем  не бывало, не
замечая   глубокой   пропасти,   разверзшейся   предо   мною.   Они   видели
двадцатичетырехлетнюю особу  с  имением  в  Губине,  с собственным  домом  в
Москве,  в  Староконюшенном,  с  приличным  годовым  доходом,   неглупую,  с
приятными чертами лица,  несколько, может быть, непокладистую, даже трудную,
успевшую погубить молодого, ленивого, доброго, пустого мужа (скончался после
развода от неуемного пристрастия к еде), рано потерявшую родителей, а потому
слишком  рано познавшую слабость к  независимости...  Перед ними маячила эта
молодая  особа,  которую  следовало  прибрать  к  рукам   и  приспособить  к
привычному образу семейной дамы, не выходящей из общего круга, не пугающей и
их самих, и унылых дочерей  и не  приводящей их сыновей в состояние опасного
экстаза.
     Должна признаться, что я и не отвергала их намерений, слишком очевидных
и посему  добрых, и с  легкостью отдавалась  этой житейской игре, натурально
навострив ушки,  чтобы  по  милости  их  добросердечия  однажды  не  попасть
впросак.
     "Служи, Варвара, их  прихотям, -- говорила  я себе,  -- но предпочтение
отдавай своим собственным".  И Варвара  им  служила, кланялась, и  расточала
благодарности,  и всплескивала руками в  нужные моменты,  и все это чтобы не
разрушить их самозабвенных усилий и  чтобы не остановить нормального течения
жизни.
     По природе своей она не была разрушительницей  и  злодейкой, да и замуж
заторопилась, чтобы спасти, как ей казалось, удачливого молодого добряка  от
московской лени и  излишнего жирка. "Что за беда, -- твердили ей, -- если  у
человека  потребность, прости  господи,  напузыриться  до  отвала? На  сытый
желудок  творятся добрые дела". Добрые дела оставались в области фантазий, и
она с  ним рассталась. С горя, в одиночестве страсть его разгорелась пуще, и
на том  все кончилось. Кое­кто втихомолку считал ее виновницей несчастья, но
живые пекутся о живых, и они вновь принялись за привычное дело.
     Я воспринимала их усилия всерьез и даже с благодарностью, хотя где­то в
глубине души чувствовала, что хлопоты эти пустые. Не то чтобы претенденты на
мою благосклонность,  которых они мне подсовывали,  были дурны  или порочны.
Многие мне даже нравились, но яд  былой неосмотрительности еще присутствовал
в крови. Я не спешила.
     А тут этот поцелуй.
     Но  так как он исчез бесследно, этот молчаливый господин, не объявив ни
имени   своего,   ни   звания,   мне   оставалось   проклинать   собственную
нерешительность тогда, когда  я почти держала его  в руках, да одуревать  от
бессильных  фантазий, которые нам  только  и остаются при утратах.  Шли дни,
постепенно  забывались его черты, облик,  лишь ощущение жаркого  поцелуя  на
губах было свежим и губительным.  И тут уж, видимо,  не какие­то там  высшие
соображения руководили мной, не  чувство долга, не движение  души, не всякие
там высокопарности, а вездесущий голос плоти. В фантазиях мой гений выглядел
уже другим, и  я рассказывала в  вечернем кругу  об одной молодой особе, так
неправдоподобно столкнувшейся на мгновение с избранником судьбы, канувшим  в
московском водовороте, "у Чистых прудов, господа...".
     Я рассказывала эту историю довольно часто, вызывая  повышенный интерес,
и не удивилась бы, узнав,  что к  Чистым прудам сходятся  любопытные  толпы.
Весна уже  вступила в  полную силу, а  страсть моя  и боль не  утихали.  Все
прочее было  мне безразлично.  "Но если страсть ее, как вы рассказываете, не
утихала  на  протяжении многих лет, -- говорили  мне,  --  стало  быть,  это
знамение,  а  не пустой случай, и вашей  знакомой  надо было не покладая рук
искать свою пропажу..." -- "Не покладая ног..." -- нервно посмеивались иные.
     На  какое­то  время мой красочный  рассказ, как  мне  показалось,  даже
затмил успехи молодого Бонапарта и  первые шаги нашего  нового царствования.
Но  что же было делать не  героине  моего рассказа,  а мне  самой,  живой  и
трепетной, со всем этим свалившимся на меня несчастьем? Уже если это был  не
пустой вульгарный поцелуй, а знак судьбы, значит, и следовало ждать, как она
сама,  судьба,  распорядится.  Но  ждать  недоставало сил.  Мне  было  впору
уподобиться  воображаемым  барышням и толочься у Чистых  прудов ежедневно  с
рассвета до сумерек -- авось он промелькнет за стволами дерев.
     Я пренебрегла самолюбием и отправилась в злополучное место. Это было то
самое место, но преобразившееся. Свежая  листва украшала  деревья.  Снега не
было и в помине.  Публики не было.  Трава  спускалась к  самой воде. Молодой
гусар  объезжал  скакуна. Денщик держал стремя.  Проезжая  мимо меня,  гусар
подбоченился.  В  зеленой  воде  отражались  майские  деревья.  Тонкий запах
лаванды витал в воздухе.
     Теряла ли я надежду? Отнюдь.  Я уже отвергла случайность и уверовала во
вмешательство высших  сил, и это  меня  поддерживало. Мартовский поцелуй жег
губы, и никакая сила, даже моя природная  насмешливость, не могла  бы теперь
помешать мне надеяться и ждать.  Нет,  я  не обольщалась, что первое же  мое
появление  у  Чистых  прудов  вознаградит  меня за дни отчаяния,  но  судьба
судьбою, а не мешало и самой быть расторопнее и  зорче. Я поняла, что отныне
мне  суждено являться в это место и обреченно бродить вдоль зеленого берега,
иначе я прокляну сама  себя, оскорблю ближних, взорвусь, подожгу Москву... И
тут я увидела его.
     Он шел в мою сторону в тени деревьев в сером фраке, как мне показалось,
держа  под руку даму в малиновом наряде, шел, размахивая тростью  и беспечно
смеясь...  Дама  выглядела  расплывчато,  зато  он  был  четок,  словно омыт
весенним ливнем. Я хотела отбежать в  сторону, но ноги не слушались... и эта
дама... "Возможно ли?" -- подумала  я, холодея. Они приблизились. Это был не
он...
     Доходило  до нелепостей.  Однажды  мы  пили  чай  на прогретой  майской
веранде.  В тот год еще продолжали восторгаться Суворовым. Я ничего не имела
против  прославленного генералиссимуса,  но  постоянные восторги  окружающих
побуждали  меня к  бунту.  В  самый  разгар  очередных  панегириков  молодой
Преображенский  капитан,  мой  давнишний  доброжелатель   Арсений  Бочкарев,
взорвал бомбу в самом центре стола, меж самоваром и калачами, произнеся, как
всегда, шепотом:
     -- Бонапарт уничтожил сословия,  и крестьянин, французский  крестьянин,
который у него в солдатах, рассчитывает на одинаковые с командирами награды,
я уж не говорю, что солдат этот сам может стать командиром... Представляете,
как он дерется! Они ведь в  большинстве  своем, французы, замухрышки, но как
они дерутся!..  Нашего солдата  дома секли,  в строю секут... Представляете,
какая сила у французского генерала! Наш солдат терпелив... Вот что  важно...
Суворов, конечно, гений, но одним гением ничего не сделать.
     Случилось легкое замешательство, и все молчали.
     Я вспомнила, как год назад обидела бедного генерала Опочинина, молодого
великана с  круглым  лицом  и  детским взором,  вернувшегося из швейцарского
похода  и  пышущего  батальным  вдохновением.  И  я  ему  сказала  что­то  о
полководце,  о кумире, что­то такое, что, мол,  он  бегал от французов через
Альпы, что­то такое кокетливое, видимо, потому,  что молодой генерал был мне
симпатичен.  Бедный Николай  Петрович! Я загнала его в угол,  и этот умный и
решительный человек  отбивался от  моих  сарказмов  робко  и  неуклюже,  как
какой­нибудь  фельдфебель  из провинциального  гарнизона, хотя ему ничего не
было  бы  проще, как поддакнуть мне со снисходительной  насмешливостью, и я,
пожалуй, не нашлась бы... Да ведь и я ему нравилась, вот он и смешался.
     Действительно,  подумала я в  тот вечер, когда  Бочкареву  было  угодно
погасить  фонтан  славословия  ленивых  московских  умников,  действительно,
думала  я, что значит полководческий дар обожаемого  генералиссимуса рядом с
переворотом, совершенным Бонапартом,  по сравнению с новым обществом,  с его
принципами,  нам непонятными?  Что  значат военные способности,  даже гений,
умение двигать полки, произносить запоминающиеся сентенции, слыть в обществе
чудаком, что это все в сравнении с новым духом, поселившимся среди людей?
     Наступили  сумерки.  Сильный  запах  сирени  донесся  из  сада,  а  мне
мерещились мартовские ароматы и слегка  впалые  щеки,  к которым я прижалась
однажды с такой неотвратимостью, а стало быть, что  значили для  меня  тогда
совершенства знаменитого нашего воина, и даже  все Бонапартовы новшества,  и
даже  преимущества  свободы  над  рабством и  различие  между республикой  и
тиранией, и  все,  все,  когда я  постоянно видела эти  впалые щеки  --  мое
предназначение  --  и  ощущала  в  воздухе  признаки лаванды?..  Я незаметно
выскользнула  из этого  приятного хора, велела заложить коляску  и  кинулась
туда, к Чистым прудам.
     Воротилась я часа через два после, как обычно,  бесплодных  ожиданий  и
всяческих промашек, и почти никто  не заметил моего отсутствия. Тема звучала
уже иная, и осы слетались к  варенью.  Рассказывались всяческие  анекдоты из
жизни покойного императора Павла, и тут капитан Бочкарев наклонился ко мне и
сказал шепотом:
     -- Варвара Степановна, выслушайте бедного капитана.
     --  Говорите,  --  так же шепотом отозвалась  я,  пытаясь понять  смысл
только что рассказанного анекдота.
     -- Дело  в  том, -- сказал  Бочкарев, -- что я люблю  вас и прошу вашей
руки...
     Это могло  показаться шуткой, когда бы  не его остановившиеся глаза. На
столе возник очередной самовар.  Повеяло  сыростью из сада. Как  просто  это
было   произнесено,  вот   так,  за   чаем,   шепотом,   без   церемоний   и
коленопреклонений. Он  откинулся  в кресле и закрыл глаза,  но  даже  густые
бакенбарды не скрывали его пунцового смятения...
     -- Послушайте, -- шепнула я, -- вы ровно Суворов перед штурмом...
     Он не улыбнулся.
     Кто­то сказал на дальнем конце стола:
     --  Прежде чем прославлять свободу, надо по  крайней мере представлять,
что она такое...
     --  У меня должно  быть  множество благополучных детей,  --  шепнула  я
капитану.
     -- И что же? -- спросил он, едва шевельнув губами.
     --  Вы военный,  и вам предстоит  сражаться...  --  Я  видела,  как  он
напрягся. -- Кроме того, я так ценю ваш ум и независимость суждений... у нас
с вами старая дружба... неужели вы предпочитаете...
     -- Предпочитаю...  -- шепнул он. Лицо его побледнело. На лбу  появились
капельки.
     -- Напрасно, -- сказала я. -- Утром вы пожалеете. Дождитесь утра.
     Капитан был человеком тонким. Он смог воспринять мой горький  юмор, как
и подобало, сдержанно и  достойно.  А  тот,  подумала я  о  мартовском  моем
господине, я же не люблю его, он просто мое проклятие. С  какой ловкостью он
от меня уходит,  как  искусно избегает моих домогательств...  Я было  решила
воротиться  в Губино, в тишину, велела  снаряжаться, люди мои засуетились --
старались угодить.
     Не  скрою, все  эти разговоры, все  это жужжание  о  войне  и политике,
которые я  же сама  и  возбуждала, витали  под потолком,  меня нисколечко не
задевая, потому что я пребывала в том возрасте, когда служение природе -- не
долг, а потребность, а моя природа не  признавала ничего, кроме  господина с
Чистых  прудов,   и   мое  больное  воображение,  распаляясь,  рисовало  его
лихорадочной кистью, самыми неправдоподобными красками... Бог простит.
     Люди мои замелькали --  старались угодить, и, когда все было уложено, я
возьми да и раздумай.
     Разве  существовали  снадобья, способные мне  помочь?  Да  и  нужно  ли
исцеление от столь натуральных ран? "Благодари Бога, Варвара, -- высокопарно
думала  я, -- что он снизошел  к тебе и  поджег засохнувшие было ветки твоей
души!.."  Высокопарность, рожденная  высоким  чувством,  не должна  казаться
смешной.  В  ней все перемешалось:  и слабая женская  надежда, и отчаяние, и
волковское  глухое благоразумие.  Варвара была  вновь  спокойна,  холодна  и
насмешлива, и мартовский  господин сиял перед нею не  призом, заслуженным за
долготерпение, а идеей... И тогда ворота распахнулись.
     Долго ожидаешь  --  быстро находишь.  Утром приехала  ко  мне  Катерина
Семенова, мягкая и вкрадчивая, знающая себе цену, вольная генеральская жена.
В белой юбке  из батиста,  в такой же свободной кофте, в тюрбане из розового
тафтяного шарфа.  Вся  парижская, продуманная, душистая,  но  с лицом  истой
москвички­басманки, на котором небольшой носик, карие томные глазки,  свежие
щечки и слегка виноватая улыбка на губах.
     -- Учусь у тебя, милая Варенька, быть сильной и  идти  прямо, куда  мне
Бог велел, и  не отступать...  Учусь, учусь,  да  все,  представь себе, не в
пользу.
     Чему  она могла у меня учиться в ту пору, когда я была как  потерянная?
Так, слова одни.
     У нее  все получалось  легко, изящно. Большой дом  у Красных Ворот  был
всегда распахнут.  Генерал Семенов  жене великодушно потакал. Молодые люди и
известные сердцееды за  Катенькой вились длинными тенями, но  она как­то все
быстренько  переходила  на  дружескую  ногу,  виновато  улыбалась, но  белой
решительной ручкой делала вот так, будто отводила с лица кисею...
     Утром  она приехала, и мои ночные  фантазии (да все о том же, о том же)
растворились было в ее ворковании и в ароматах. Да, я позабыла сказать, что,
если долго вглядываться в  ее счастливое лицо, можно было заприметить на нем
легкую тень сокрушенности... Но это мои наблюдения. Мы были с нею ровесницы,
но по  широте и московской  своей доброте она обо  мне пеклась  неназойливо,
легко, красиво, прощая...
     Это было восхитит