Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
гшие известной степени развития, "должны казаться
им (дикарям) существами сверхъестественными. Мы к ним приходим
могущественными, словно боги" - и так далее и так далее. "Тренируя нашу
волю, мы можем добиться власти неограниченной и благотворной..." Начиная с
этого места он воспарил и прихватил меня с собой. Заключительные фразы были
великолепны, но трудно поддавались запоминанию. У нас сохранилось
впечатление о мире экзотическом, необъятном, управляемом могущественной
благой силой. Я преисполнился энтузиазма. Такова неограниченная власть
красноречия - пламенных, благородных слов.
Никакие практические указания не врывались в магический поток фраз, и
только в конце последней страницы - видимо, спустя большой промежуток
времени - была нацарапана нетвердой рукой заметка, которую можно
рассматривать как изложение метода. Она очень проста, и, после трогательного
призыва ко всем альтруистическим чувствам, она вас ослепляет и устрашает,
как вспышка молнии в ясном небе: "Истребляйте всех скотов!" Любопытно то,
что он, видимо, позабыл об этом многозначительном постскриптуме, ибо
позднее, придя, так сказать, в себя, настойчиво умолял меня хранить
"памфлет" (так называл он свою статью), который должен был благоприятно
отразиться на его карьере. Обо всем этом у меня имелись точные сведения, а в
будущем мне пришлось позаботиться и о его добром имени. Я достаточно об этом
позаботился - и потому, если бы захотел, имел полное право бросить этот
памфлет в мусорную кучу прогресса - туда, где, фигурально выражаясь,
покоятся все дохлые кошки цивилизации. Но, видите ли, у меня не было выбора.
Мистера Куртца нельзя было забыть, так как он, во всяком случае, человек
незаурядный. Он имел власть чаровать или устрашать первобытные души дикарей,
которые в его честь совершали колдовскую пляску; он умел вселить злобные
опасения в маленькие душонки пилигримов; он приобрел, во всяком случае,
одного преданного друга, и он завоевал одну душу в мире, отнюдь не
первобытную и не зараженную самоанализом.
Да, я не могу его забыть, хотя и не собираюсь утверждать, что он стоил
того человека, которого мы потеряли, чтобы до него добраться. Мне не хватало
моего погибшего рулевого; я остро ощущал его отсутствие даже в тот момент,
когда тело его еще лежало в рулевой рубке. Пожалуй, вам покажется странным
это сожаление о дикаре, который имел не больше значения, чем песчинка в
черной Сахаре. Но поймите, он что-то делал, он правил рулем. В течение
многих дней он стоял за моей спиной - мой помощник, мое орудие. Это было
своего рода товарищество. Он правил за меня - я следил за ним. Меня
тревожили его недостатки, и вот протянулась между нами тонкая нить, которую
я заметил лишь тогда, когда она внезапно оборвалась. А глубокий задушевный
взгляд, какой он на меня бросил, когда ему нанесли удар... я помню по сей
день как утверждение далекого родства.
Бедняга! Если б только он не трогал этого ставня! У него не было выдержки
- как не было ее у Куртца... Дерево, раскачиваемое ветром... Надев сухие
туфли, я вытащил его из рубки. Предварительно я вырвал у него из бока копье,
причем, признаюсь, эту операцию я произвел с закрытыми глазами. Его пят ки
очутились за порогом; плечи его я прижимал к своей груди. Я обнял его сзади
и тащил. О, каким он был тяжелым! Мне он казался тяжелее любого человека на
земле. Затем, не теряя времени, я спустил его за борт. Течение его
подхватило, словно он был пучок травы; я видел, как тело два раза
перевернулось и скрылось навеки.
Все пилигримы и начальник собрались на верхней палубе около рулевой рубки
и трещали, словно стая взволнованных сорок; возмущенным шепотом отозвались
они на мой бессердечный поступок. Зачем было им оставлять здесь это тело - я
не могу догадаться. Быть может, они собирались его набальзамировать. Но с
нижней палубы донесся до меня шепот - зловещий шепот. Мои друзья дровосеки
также были скандализованы, и не без причины, но, признаюсь, их расчеты
казались мне недопустимыми. Я решил, что если моему покойному рулевому
суждено быть съеденным, то пусть его съедят одни рыбы. При жизни он был
посредственным рулевым, а после смерти мог сделаться первоклассным
искусителем и, пожалуй, вызвать серьезное волнение. Кроме того, я хотел
поскорее занять место у штурвала, так как парень в розовой пижаме оказался
безнадежным идиотом.
Покончив с несложными похоронами, я поспешил его сменить. Мы шли тихим
ходом, придерживаясь середины реки, и я прислушивался к разговорам, какие
велись вокруг меня. Пилигримы потеряли надежду увидеть Куртца, увидеть
станцию. Куртц умер, станция сожжена. Рыжеволосый пилигрим радовался, что
бедняга Куртц во всяком случае отомщен.
- Послушайте, ведь мы их здорово отделали, когда стреляли по кустам? А?
Как вы думаете? Скажите?
Он буквально приплясывал - этот кровожадный рыжий человечек! А ведь он
едва не упал в обморок, увидев раненого. Я не выдержал и сказал:
- Во всяком случае, дыму вы много напустили. Я видел по тому, как
шелестели верхушки кустов, что все пули летели слишком высоко. - Нужно
прицеливаться и держать ружье у плеча, а эти парни держали ружья у бедра и
стреляли зажмурившись. Отступление, утверждал я - и не ошибался, - было
вызвано пронзительным свистком парохода. Тут они позабыли о Куртце и
негодующе запротестовали.
Начальник стоял у штурвала и конфиденциально шептал мне, что до
наступления темноты мы должны спуститься по реке и убраться подальше от этих
мест. Вдруг я увидел вдали просеку на берегу реки и контуры какого-то
строения.
- Что это? - спросил я.
Изумленный, он захлопал в ладоши и крикнул:
- Станция!
Не прибавляя ходу, я тотчас же повернул к берегу.
В бинокль я увидел отдельные деревья на склоне холма, очищенного от
кустарника. Длинное разваливающееся строение на вершине было почти скрыто
высокой травой; издали видны были большие черные дыры, зиявшие в
остроконечной крыше. Фоном служили заросли и лес. Я не заметил никакой
изгороди, но, очевидно, раньше она здесь была, так как перед домом
вытянулись в ряд шесть тонких столбов, грубо обструганных и украшенных
круглыми шарами. Перекладин между ними не было. Конечно, лес обступал
просеку. Берег был расчищен, и у самой воды я увидел белого человека в
шляпе, похожей на колесо, который настойчиво махал нам рукой. Вглядываясь
в опушку леса, я почти с уверенностью мог сказать, что там мелькали
какие-то человеческие фигуры. Я осторожно провел пароход дальше, затем
остановил машины; судно слегка отнесло течением назад. Человек на берегу
начал кричать, предлагая нам пристать к берегу.
- На нас было нападение! - завопил начальник.
- Знаю, знаю. Все в порядке! - беззаботно заорал в ответ человек с
берега. - Причаливайте. Все в порядке. Я очень рад.
Глядя на него, я стал припоминать что-то очень забавное, где-то мною
виденное. Маневрируя, чтобы подойти к берегу, я задавал себе вопрос: "На
кого похож этот парень?" И вдруг вспомнил: он был похож на арлекина. Его
костюм - кажется, из небеленого холста - был сплошь покрыт заплатами, яркими
заплатами - синими, красными и желтыми; заплаты красовались спереди, сзади,
на локтях, на коленях; цветная полоса опоясывала куртку, алой материей был
обшит низ брюк. Освещенный солнцем, он казался удивительно пестрым и в то же
время очень опрятным, так как вы могли разглядеть, с какой аккуратностью
нашиты все эти заплаты. Белокурый; безбородое мальчишеское лицо; ни одной
резкой черты; маленькие голубые глазки; нос, с которого почти облупилась
кожа; улыбки и гримасы, гонявшиеся друг за другом по открытому лицу, как
гоняются солнечные блики и тени по равнине, обвеваемой ветром.
- Осторожнее, капитан! - крикнул он. - Здесь затонула прошлой ночью
коряга.
Как? Еще одна коряга! Признаюсь, я непристойно выругался. К концу нашего
восхитительного путешествия я едва не продырявил свое искалеченное судно.
Арлекин, стоявший на берегу, повернул ко мне свой приплюснутый носик.
- Вы англичанин? - крикнул он, расплываясь в улыбке.
- А вы? - откликнулся я, стоя у штурвала. Улыбка сбежала с его лица, и он
покачал головой, как бы огорченный моим разочарованием; потом снова просиял.
- Ну ничего! - ободряюще крикнул он.
- Не опоздали мы? - спросил я.
- Он там, наверху, - ответил тот, мотнув головой в сторону холма и
внезапно погружаясь в уныние. Его лицо напоминало осеннее небо - то
пасмурное, то залитое солнечным светом.
Когда начальник в сопровождении вооруженных до зубов пилигримов сошел на
берег и направился к дому, арлекин явился ко мне на борт.
- Послушайте, мне это не нравится, - сказал я, - туземцы бродят там в
кустах.
Он торжественно меня уверил, что все обстоит благополучно, а затем
добавил:
- Они - люди простые. Я рад, что вы приехали. Нелегко мне было с ними
справиться.
- Но вы говорите, что все обстоит благополучно! - воскликнул я.
- О, у них не было злого умысла, - сказал он, а когда я вытаращил глаза,
он поправился: - Да, в сущности, не было. - Потом быстро добавил: - Ах, Боже
мой, вашу рулевую рубку не мешает почистить!
Через секунду он уже советовал мне поддерживать пар в котле, чтобы в
случае тревоги дать свисток.
- Один свисток произведет большее впечатление, чем все ваши ружья. Они -
люди простые, - повторил он.
Он говорил так быстро, что совершенно меня ошеломил. Казалось, он хотел
наверстать потерянное время, и так оно и было, - он сам со смехом на это
намекнул.
- Разве вы не разговариваете с мистером Куртцем? - спросил я.
- С этим человеком не разговаривают - его слушают! - воскликнул он
восторженно и строго. - Но теперь...
Он махнул рукой и мгновенно погрузился в самую бездну отчаяния. Через
секунду он уже оттуда выкарабкался, завладел обеими моими руками и. не
переставая их трясти, забормотал:
- Брат моряк... честь... удовольствие... наслаждение... разрешите
представиться... русский... сын архиерея... Тамбовской губернии... Что?
Табак! Английский табак! Превосходный английский табак! Вот это по-братски.
Курю ли? Где вы найдете моряка, который не курит?
Трубка его успокоила, и вскоре я узнал, что он убежал из школы, ушел в
море на русском судне, снова убежал, одно время служил на английских судах и
теперь примирился с архиереем. Этот пункт он подчеркнул.
- Но когда человек молод, он должен видеть мир, набираться новых
впечатлений, идей, расширять свои кругозор...
- Здесь! - перебил я.
- Как можно знать заранее? Здесь я встретил мистера Куртца, - сказал он
укоризненно и с юношеской торжественностью.
Я прикусил язык. Выяснилось, что он убедил представителя одной
голландской фирмы на побережье снабдить его товарами и провиантом и потом
отправился в глубь страны с легким сердцем и как младенец, не ведая того,
что ждет его впереди. Около" двух лет он странствовал по берегам этой реки,
одинокий, отрезанный от всего и от всех.
- Я не так молод, как кажется. Мне двадцать пять лет, - сказал он. -
Сначала старик Ван-Шьютен хотел послать меня к черту, - рассказывал он, от
души забавляясь, - но я к нему пристал и говорил, говорил без конца, так что
он наконец испугался, как бы я не заговорил зубы его любимой собаке. Тогда
он мне дал дешевых товаров и несколько ружей и выразил надежду, что никогда
больше не увидит моей физиономии. Славный старик голландец этот Ван-Шьютен.
Год назад я ему послал немного слоновой кости, так что он не сможет назвать
меня вором, когда я вернусь. Надеюсь, он ее получил. А больше я ни о чем не
беспокоюсь. Я заготовил для вас дров. Там было мое старое жилище. Вы видели?
Я передал ему книгу Тоусона. Казалось, он хотел меня поцеловать, но
удержался.
- Единственная книга, которую я оставил. А я-то думал, что потерял ее, -
сказал он, смотря на нее словно в экстазе. - Столько, знаете ли,
происшествий случается с человеком, который путешествует в одиночестве!
Иногда каноэ переворачиваются, а иногда приходится поскорей удирать, если
туземцы рассердятся.
Он перелистывал книгу.
- Вы делали заметки на русском языке? - спросил я. Он кивнул головой.
- Я думал, что это какой-то шифр, - сказал я. Он рассмеялся, потом сразу
сделался серьезным и проговорил:
- Вы не знаете, как мне было трудно справиться с туземцами.
- Они хотели вас убить? - спросил я.
- О нет! - воскликнул он и умолк.
- Почему они на нас напали? - продолжал я. Он замялся, потом сконфуженно
сказал:
- Они не хотят, чтобы он уехал.
- Не хотят? - с любопытством переспросил я. Он кивнул таинственно и
многозначительно.
- Говорю вам, этот человек расширил мой кругозор! - воскликнул он и
широко раскинул руки, глядя на меня своими круглыми голубыми глазками.
III
Я смотрел на него с изумлением. Он стоял передо мной в своем пестром
костюме, восторженный, фантастический, словно удрал из труппы мимов. Самое
его существование казалось невероятным, необъяснимым, сбивающим с толку. Он
был загадкой, не поддающейся разрешению. Непонятно, чем он жил, как удалось
ему забраться так далеко, как ухитрился он остаться здесь и почему не погиб.
- Я отправился в путь, - сказал он, - забирался понемногу все дальше и
дальше и наконец зашел так далеко, что не знаю, как я вернусь назад. Ну
ничего! Времени много. Выживу. А вы увезите Куртца. И поскорей, поскорей,
говорю вам.
Юношеская сила чувствовалась в этом человеке в пестрых лохмотьях, нищем,
покинутом, одиноком в его бесплодных исканиях. В течение многих месяцев, в
течение нескольких лет жизнь его висела на волоске, но он продолжал жить,
безумный и, по-видимому, бессмертный, благодаря своей молодости и
безрассудной смелости. Я почувствовал что-то похожее на восхищение и
зависть. Чары увлекали его вперед, спасали от гибели. От дикой глуши он не
требовал ничего, кроме возможности дышать и пробиваться дальше. Ему нужно
было жить и идти вперед, подвергая себя величайшему риску и лишениям. Если
чистый, бескорыстный, непрактичный дух авантюризма управлял когда-либо
каким-нибудь человеком, то, несомненно, этим человеком был мой заплатанный
юнец. Я готов был позавидовать ему, горевшему этим скромным и ясным
пламенем. Казалось, пламя поглотило всякую себялюбивую мысль, и, когда он
говорил, вы забывали, что он сам, стоящий перед вами, прошел через все эти
испытания. Однако я не завидовал его преданности Куртцу. О ней он не
размышлял - он ее принял с каким-то страстным фатализмом. Должен сказать,
мне эта преданность казалась значительно опаснее всего того, через что он
уже прошел.
Встреча их была неизбежна, как встреча двух судов, вместе застигнутых
штилем и наконец соприкоснувшихся бортами. Думаю, Куртц нуждался в
слушателе, ибо случилось так, что, расположившись лагерем в лесу, они
беседовали всю ночь, или - вернее - говорил один Куртц.
- Мы говорили обо всем, - с восторгом сообщил мне молодой человек. - Я
позабыл о сне. Ночь пролетела, как один час. Обо всем! Обо всем!.. И о
любви.
- А, он говорил с вами о любви! - сказал я, от души забавляясь.
- Не о той любви, о какой вы думаете! - страстно воскликнул он. - О любви
вообще. Он показал мне мир - мир!
Он воздел руки к небу. В тот момент мы находились на палубе, и старшина
моих дровосеков, бродивший поблизости, посмотрел на него своими мрачными
сверкающими глазами. Я огляделся по сторонам, и - уверяю вас - никогда
еще не казались мне эта страна, эта река, заросли, ослепительный купол неба
такими безнадежными и сумрачными, непроницаемыми для человеческой мысли и
безжалостными к человеческой слабости.
; - И с тех пор вы, конечно, всегда были с ним? - спросил я.
Я ошибался. Оказывается, они по многим причинам очень часто разлучались.
Мой собеседник с гордостью сообщил, что ему удалось выходить Куртца, когда
тот два раза был болен (казалось, свой поступок он считал каким-то
рискованным подвигом), но обычно Куртц скитался один, забираясь в самые
дебри лесов.
- Очень часто я являлся на станцию и должен был несколько дней ждать его
возвращения, - сказал он. - Ах, этого стоило ждать... иногда.
- Что же он делал? Исследовал страну? - спросил я.
- О да, конечно.
Выяснилось, что Куртц нашел много деревень, а также озеро, но собеседник
мой не знал, где именно расположено это озеро: рискованно было задавать
Куртцу слишком много вопросов; но обычно целью его экспедиций была добыча
слоновой кости.
- Но ведь к тому времени у него не осталось товаров для обмена, -
возразил я.
- На станции и сейчас еще есть много патронов, - ответил он, глядя в
сторону.
- Иными словами, он совершал набеги, - сказал я.
Тот кивнул.
- Но не один же!
Он пробормотал что-то о деревнях близ озера.
- Куртц добился того, чтобы племя за ним следовало, не так ли? -
подсказал я. Он замялся, потом ответил:
- Они его боготворили.
Тон его показался мне таким странным, что я зорко на него посмотрел.
Любопытно было, что ему страстно хотелось говорить о Куртце и в то же время
что-то его удерживало. Этот человек заполнил его жизнь, занимал его мысли,
подчинил все его эмоции.
Наконец он не выдержал:
- Чего вы хотите? Он пришел к ним и принес с собою гром и молнию...
Ничего похожего на это они раньше не видели. И он был страшен. Он умеет быть
страшным. Нельзя судить о мистере Куртце, как вы стали бы судить о заурядном
человеке. Нет, нет! Чтобы вы яснее его себе представили, я могу сказать, что
он и меня хотел однажды пристрелить... но я его не осуждаю.
- Вас пристрелить! - воскликнул я. - За что?
- Видите ли, у меня было немного слоновой кости, которую мне дал вождь
одной деревушки неподалеку от моего жилища. Я, бывало, стрелял для них дичь.
Куртц потребовал, чтобы я ее отдал ему, и слушать не хотел никаких
возражений. Он заявил, что пристрелит меня, если я ему не отдам слоновой
кости и не уберусь из этих краев. Он мог меня пристрелить, и ничто на земле
не помешало бы ему убить того, кого ему вздумается. Это была правда. Я ему
отдал слоновую кость. Не все ли мне было равно? Но не уехал, нет. Я не мог
его оставить. Конечно, мне приходилось быть очень осторожным, пока мы снова
не подружились - на время. Тогда он заболел вторично. А потом я старался не
попадаться ему на пути; но я не сердился. Большую часть времени он проводил
в этих деревнях у озера. Когда он спускался к реке, он иногда бывал
ласков со мной, а иногда я должен был его остерегаться. Этот человек слишком
много страдал. Все это он ненавидел, но почему-то не мог отсюда уйти. Когда
представлялся удобный случай, я умолял его уехать, пока не поздно, я
предлагал вернуться вместе с ним. Он соглашался, а потом оставался; снова
охотился за слоновой костью; пропадал по целым неделям; забывал о себе среди
этих людей. Вы понимаете - забывал о себе.
- Да ведь он сумасшедший! - воскликнул я.
Мой собеседник негодующе запротестовал. Мистер Куртц не мог быть
сумасшедшим. Если бы я слышал, как он разговаривал всего два дня назад, я бы
и заикнуться не посмел о чем-либо подобном...
Пока мы беседовали, я смотрел в бинокль на берег и лес, подступивший к
дому справа, слева и сзади. Я был неспокоен, зная, что в заросля