Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
их домой." Больше всего Адам любил чудесный старый диск, который
назывался: "Регтайм Двенадцатой улицы.", где Луис Армстронг играл на трубе,
звук которой шатался посреди улицы, как пьяный. Ох, этот Армстронг! Отец
смог пробудить интерес сына к тому, что тот вытворял на трубе: "Возможно ли
на трубе изобразить пьяного человека, шатающегося по улице?" Или он мог
сказать: "Я покажу тебе волшебную новеллу, в которой первые две буквы
первого слова в первом же предложении хранят секрет этой книги!" (Где, Па,
где?!) Во всяком случае, они были на пути в библиотеку к записям Армстронга.
Изгибаясь под имитируемую отцовским голосом трубу, когда отец внезапно
замолкал, Адам, держа руки на весу, терял равновесие и почти падал. Он
загадочно смотрел на отца. Отец замирал становясь похожим на статую в парке,
или на парализованного какой-нибудь страшной болезнью.
- Надо идти, - сказал отец, окончательно опомнившись и несколько
застеснявшись собственных гримас. Он дергал Адама за руку. Он почти тащил
его вокруг угла, через узкую аллею между Бекер Дрегстор и Эдмедьус Фарнитур.
- Эй, Па! - кричал Адам. - Куда мы идем? В библиотеку - это не туда!
- Знаю, знаю, - сказал отец голосом Филдса, который в старом комическом
кино говорил не открывая рта. Филдс произносил всякие смешные, ни на что
непохожие слова. Что сейчас и делал его отец: "Нам надо прокрасться в другой
лондшафт, и мы обдумаем желания третьего месяца этого года, мой мальчик."
Его носовой голос и щелканье его пальцев, стяхивающих пепел с невидимой
сигары казались чем-то неуместным в этом непривычном месте. Он торопился сам
и тянул за собой Адама.
Адам оглядывался назад - они выглядели убегающими никуда, но от кого и
от чего - может быть, от самих себя?
- Ах, эти слова...- говорил отец в стиле Филдса, кивая в сторону
посадки деревьев и кустарника, которая тянулась целую милю, почти до самого
хайвея.
Когда они вошли в эту посадку, Адам увидел, как отец быстро отстал. Он
окинул беглым взглядом все вокруг себя - спокойно, никого.
- Все в порядке, Па? - спроил он дрожащими губами.
- Все хорошо, Адам, - сказал отец своим собственным голосом. - все
хорошо.
Они уже шли по этой роще, выглядывая иногда из-за ветвей, стучащих во
время штормовых порывов ветра. Они проламывались через кусты, словно
путешествуя в африканском сафари. Адам начинал приходить в себя.
- Эй, Па - неплохая забава. - сказал Адам.
Отец тяжело дыша ерошил волосы на голове у Адама.
- Неплохая прогулка, если так. - ответил отец.
Адам почувствовал дружелюбие. И это было, пока перед ними не предстала
собака, похожая на приведение, взявшееся из ничего, ужасное, неопознанное,
со свиноподобной мордой, со сверкающими глазами и желтыми зубами.
- Какая она смешная. - сказал отец.
Адам понял, что отец подразумевал под словом "смешная". Они не на шутку
испугались и были словно загнаны в угол одной лишь этой собакой - не
грабителем и не диким животным. Адам понимал, что им с отцом стоило бы
убежать от сюда прочь. Но опасность излучалась от одного только ее
присутствия. Она собиралась напасть. Смертельная угроза изрыгалась из ее
горла низким раскатистым рычанием.
- Надо осторожно уйти. - сказал отец.
Но с этой их попыткой рычание только усилилось. Сердце Адама сильно
заколотилось.
- Смотри, Адам. Мы что-нибудь должны с ней сделать.
- Но что, Па? - спросил Адам ощущая всем телом дрожь.
- Сначала я хочу, чтоб ты ушел отсюда.
- Я хочу остаться с тобой, Па.
- Смотри, она, вероятно, решит напасть на кого-нибудь одного из нас, и
нет выхода. Я маленькими шагами продвигаюсь вперед - а ты должен отстать. Я
попробую увести ее от тебя. Но двигайся медленно и сильно не расстраивайся.
Только иди обратно и держи расстояние...
- Куда мне идти?
- Я слышу движение машин позади. Хайвей проходит слева от нас. - отец
говорил мягко, еле шевеля губами. - Двигайся к хайвею и останови
какую-нибудь машину.
- Но что ты, Па?
- Я думаю, что справлюсь с ней сам. Я попытаюсь уйти в сторону.
- Я хочу быть с тобой, Па. - ему, конечно же, хотелось уйти, он был
сильно напуган, но понимал, что предаст отца, если уйдет.
- Ты мне больше поможешь, если уйдешь, Адам. - категорично заявил отец.
- А теперь медленно...
Адам неохотно отошел, медленно посторонился, не осмеливаясь взглянуть
на собаку, уткнув глаза в землю, надеясь на то, что он никуда не пойдет,
упадет на землю, собака нападет именно на него. Он слышал бормотание отца:
"Собака... уйди прочь..." Собака не шевелилась. Адам оглянулся - ее свирепые
глаза уставились на отца.
Адам сделал шаг побольше - она бросилась, рычание перешло в вой сирены.
Она метнулась прямо к отцу. Он отступил в сторону, отмахнувшись рукой,
собачьи зубы вцепились в рукав отцовской куртки. Он с размаху швырнул ее в
сторону. На мнгновение обернувшись, он кричал Адаму, чтобы тот бежал прочь,
но Адам застыл от ужаса на месте. Отец пригнулся низко к земле, почти до
уровня собаки. Его правая рука что-нибудь искала - палку или камень. Собака
также пригнулась, ее тело почти лежало на земле. Отец медлено поднялся, он
держал в руке кленовую ветку, толщиной примерно с дюйм. Он подсунул ее
собаке, как бы преподнося ей букет цветов. В первый же момент животное
бзбеленилось, ужасные глаза засверкали еще сильнее. Оно без предупреждения
прыгнуло уже на ветку, схватив ее зубами. Отец схватил ветку с обоими руками
и поднял ее, собака повисла на ней. Ее челюсти держали крепко. Вращаясь
вокруг своей оси отец отпустил ветку. Собака с веткой в зубах отлетела на
несколько метров в сторону неловко упав на землю, взвыла, спеша стать на
лапы. Отец взял по ветке в каждую руку. Он выглядел как дресировщик львов в
работе.
- Иди ко мне, ты... гнусный ублюдок... уродина. - кричал отец собаке.
Адам никогда не слышал от отца таких слов, хотя он иногда слышал "ад"
или "проклятье". Звуки, исходящие от собаки, уже были не рычащие, а скорее
кричащие, стонущие - она уже была ранена. И не смотря на это она старалась
внезапно напасть, отскакивала в сторону, опять нападала гребя лапами землю.
В какой-то момент она с визгом исчезла, прыгая через кусты и чащу.
Отец повернулся. Он хватал возрух огромными глотками через широко
открытый рот. Щеки были в поту и грязи, куртка - порвана. Адам бросился к
нему и обнял. Он никогда не любил отца так сильно, как тогда.
Т: И это ключ?
А: Я думаю да. Вы просили рассказать, как все это начиналось, если
возможно. И это было начало.
Т: Что для тебя было самым решающим в этом случае?
А: Что вы полагаете?
Т: Я полагаю - встреча с той собакой в лесу? Или было что-то еще,
подтолкнувшее вас с отцом войти в лес?
(пауза 5 секунд)
А: Мы с отцом не разговаривали, когда мы вышли из лесу. Мы ни о чем не
говорили матери - мы сделали из этого секрет. У меня не было ничего страшнее
встречи с той собакой. Но вроде бы для меня все это не имело никаких
последствий. Отец рассказывал матери о том, как мы гуляли по лесу, и о том,
как приятно там в первое воскресенье Марта. А все, что было потом - отец был
очень сильно искусан той собакой и нуждался в медицинской помощи - я забыл о
причине, по которой мы вошли в лес.
Т: Как ты думаешь - твой отец видел на улице что-то, что могло его
ввести в панику?
А: Да.
Т: Что, ты полагаешь, он видел?
А: Я не знаю... я не знаю...
(пауза 5 секунд)
А: Если можно, то мы прервемся? Я устал... это был водосток и лужа,
которую не обойти.
Т: Конечно прервемся. Ты был молодцом. Постарайся отдохнуть.
А: Спасибо.
ЕD ТАРЕ ОZК004
-----------------------------------
Телефонная будка стоит в стороне от Ховард-Джонсонса на перекрестке
магистралей Роут 99 и Роут 119. Солнце слепит отражаясь от ее стекол. Я
слезаю с байка и иду к ней. Ботинок трет, и на пятке правой ноги вздувается
пузырь. Я гнусь под ветром и шарюсь по карманам, ища заблудшие в закутки
монеты. Я должен поговорить с Эмми Херц. Ее голос поддержит меня. Я хотел
позвонить ей этим утром, когда покидал Монумент. Мне вообще то нужны
лекарства. Можно было бы остановиться в Файрфелде, отдохнуть и немного
перекусить, разве что только в Херши-баре. Сейчас я где-то между Файрфелдом
и Карвелом, как раз между теми местами, через которые я проезжаю. Я
растерян, и поэтому нуждаюсь в разговоре с Эмми. Она поднимет мой дух,
рассмешит меня. Я люблю ее.
Я дошел до телефонной будки после бесконечной ходьбы, похожей на сон,
когда идешь и никак не можешь дойти до места назначения. Я смотрю на часы -
на них только лишь час пятнадцать. Уроки закончатся только в два пятнадцать,
и еще пятнадцать минут ей идти домой, если, конечно же, она где-нибудь не
задержится. Я смотрю на телефон в будке с отвращением - не к телефону, а к
себе. Я потерял счет времени и никогда не доеду до Белтон-Фолса до
наступления темноты. Я мельком взглянул на Ховард-Джонсонс. Я не голодный,
но знаю, что телу нужна энергия, для всего моего путешествия в Ротербург.
Мать всегда говорит, что я не ем достаточно, и всегда пытается впихнуть в
меня побольше или приносит домой самые новые витамины в виде сладостей или
жевательной резинки. Моя бедная мама.
Я качу свой байк по дороге на Ховард-Джонсонс. Когда я еще был
маленьким, то назвал его "Опельсиновым Джонсоном". Мы проезжали его на
машине - мать, отец и я. Я был между ними на переднем сидении, и когда я
сказал "Опельсиновый Джонсон", они засмеялись, и я почувствовал себя в
безопасности в окружении их любви. Иногда и по сей день я могу где-нибудь
ночью прошептать: "Опельсиновый Джонсон", и снова мне становится лучше, и я
защищен от всех бед.
Мне обязательно надо отдохнуть. Я знаю, что в Ховард-Джонсонсе есть
комнота отдыха, но, по меньшей мере, у меня две проблемы. Прежде всего - это
что мне делать с байком? Он без замка, и я не могу оставить его без
присмотра, и я застряну тут, если что-нибудь с ним случится. Другая проблема
в том, что ванные комноты обычно не имеют окон. Это создает множество
сложностей, потому что я не могу находиться один в закрытых помещениях без
окон. Мне надо будет сидеть в ванне с закрытой дверью и не иметь возможности
наблюдать за байком. Вторая проблема решается, если я беру комноту,
выходящую окнами на площадь, быстро моюсь и наблюдаю за байком через окно.
И вот я на центральной площади Ховард-Джонсонса, я очень хочу отдохнуть
и спешу через улицу.
------------------------------
Я стою в телефонной будке, в трубке все гудит и гудит. Я знаю - это
дальний выстрел, и, скорее всего, Эмми Херц осталась в школе, но гудки
следуют один за другим, и я потерял счет их количеству.
Мой желудок тянет и напрягает. Гамбургер, что я съел в Ховард-Джонсонсе
переворачивается камнем в животе. Можно было бы заказать что-нибудь полегче,
например, суп или жаркое с рыбой. И мне бы врача. Мои руки липнут от пота к
поручням будки, а пальцы как чужие. В отличии от меня они привыкли к изгибам
велосипедного руля. Головная боль наступает железными прутьями под костью
лба. Я разбит, но Эмми Херц может все вылечить.
В трубке по прежнему гудки, без конца.
Грузовики несутся на север по Роут 99 и их моторы ревут и стонут в
непрерывном гуле.
- Извините. Ваш абонент не отвечает. - коротко отрезает мужской голос
оператора в линии.
- Вы можете попытаться еще раз? - спрашиваю я, хотя знаю, что зря. Еще
как-то нахожу утешение в том, что телефон звонит у Эмми дома, отзываясь эхом
в стенах комнот, где Эмми ест и спит, читает книги и смотрит телевизор.
Но на зло всему, оператор холодно произносит:
- Извините, сир, ваш абонент не отвечает.
- Спасибо, - отвечаю я. - спасибо за попытку.
Монеты выпадают в желобок под номеронабирателем, и я выгребаю их
окаченевшими пальцами. Толкаю дверь будки. Она не поддается. Пинаю ее изо
всех сил ногой. Она со скрежетом смещается, я открываю ее и иду прочь.
Солнце скрывается под низкими облаками, которые давят и становятся все ниже,
нагнетая клаустрофобию. Ротербург кажется все дальше и недосягаемее. В
желудке покачивается тошнота, а в голове пульсирует. Я иду к байку. Пузырь
на пятке лопается. Если бы все это рассказать Эмми...
Моя следующая остановка в Карвере, и я сверяю путь по карте. Масштаб
карты - десять миль на один дюйм. Карвер только в полудюйме от точки, где я
сейчас нахожусь. Когда я прибуду в Карвер, Эмми, наверно, придет из школы
домой. И, может быть, я смогу найти аптеку и купить аспирин от головной
боли. Я проверяю байк и кладу подарок для отца в корзину. Натягиваю шапку на
уши - это удержит тепло и прикроет их от сильного шума, исходящего от
грузовиков, несущихся по девяносто девятой магистрали. Оглядываюсь - никого.
В Карвере я могу очевидно найти ресторан и заказать немного супа или тушеных
моллюсков.
Я еду на велосипеде и говорю своим ногам: "Жмите, жмите." Словно я
возвращаюсь. Я напеваю для поддержки духа:
Отец в долине,
Отец в долине...
Но я пою тихо, даже не вслух. Я устал, и мне нужна поддержка, пока не
доберусь до Карвера.
---------------------------------------
ТАРЕ ОZК005 1350 date deleted T-A.
Т: Можем ли мы поговорить об Эмми Херц?
А: Если вы хотите.
(пауза 5 секунд)
Т: Ты можешь описать ее, как лучшего друга, или больше?
Больше. Ему снилось этой ночью, что он и Эмми
вдвоем на футбольных трибунах, поле было пустым, дул зимний ветер, и их
губы соприкасались и открывались, их языки искали друг друга, и в момент их
соприкосновения он дрожал - не от холода, а от наслаждения. Он чувствовал ее
дыхание, сам дышал быстро и глубоко, и его сердце сильно билось. Он так ее
любит.
А: Больше чем друга.
Т: Расскажи мне об этом.
Эмми. Эмми Херц. Она любила пакости и всегда на них подстрекала других.
Эмми говорила, что каждый относится к жизни слишком серьозно. Когда он
первый раз встретился с ней, она сказала: "Знаешь, что характерно для тебя,
Асс? Ты недостаточно смеешься. Твое лицо спрятано в большой книге. Но я
надеюсь, Асс, что можно услышать смех в твоем детском блюзе."
Она говорила примерно так. Но у нее были свои серьозные моменты. Она
могла надолго закрыться дома с книгой. И если так, то именно книги их и
познакомили. Она заходила в Монументскую Публичную библиотеку, а он выходил
от туда, и они столкнулись в дверях. Книги, которые были у них в руках,
посыпались на пол и завалили весь проход.
Когда они собирали их, Эмми сказала: "Знаешь, что мне это напоминает?
Одну старую голевудскую комедию, ты ее видел по телевизору, где герой и
героиня смешно встречаются. Я полагаю, ты можешь представить себе писателей,
сидящих в студии и говорящих: "Подумать только - они сейчас встречаются?" И
кто-нибудь говорит: "А что, если она входит в библиотеку со всеми своими
книгами, а он в это же время выходит, и у него тоже книги..."
Они оба стояли на коленях в проеме входной двери библиотеки. Люди,
входящие и выходящие, шагали через них, и она говорила больше минуты, а он,
забыв все на свете, слушал. Она была той чокнутой девчонкой, от которой он
смог сойти с ума. Они собирали книги: "Не путай свое с моим, - говорила она.
- Это будет стоить тебе мятной жевачки, потому что я все это должна была
вернуть еще месяц назад." - они тогда учились в разных школах. Он по уши
влюбился в нее. Она сказала, что ее зовут Эмми Херц ("Пожалуйста, не путать
с фирмой по прокату автомобилей."). Она была невысокого роста, крепкого
сложения и вся в веснушках. Один из ее передних зубов был кривой, но у нее
были очень красивые глаза - голубые, чем-то напоминающие китайскую вазу его
матери, из фарфора, эмалированного небесной глазурью. У нее также были
большие объемные груди - позже она говорила ему, что сильно их стесняется -
таких больших ("Попытайся таскать все это через весь город целый день."), но
он был влюблен в нее и не смеялся, когда она объявляла это. Он любил ее еще
и за то, что она не смеялась, когда он рассказал ей, что хочет когда-нибудь
стать знаменитым писателем, таким как Томас Вольф, и за то, что она не
спрашивала, кто был такой Томас Вольф и не сравнивала его с этим писателем.
Позже, конечно, она призналась, что ей не легко понять его книги.
- Похоже, ты самый подходящий кандидат для "Номера.", - Эмми сказала
это в первый же день их знакомства, рассмотрев его щуря глаза. Она была
близорукой, но ненавидела очки. - Застенчивый, может быть, но я думаю, что
ты тип, не теряющий хладнокровия. А хладнокровие нуждается в "Номере."
- Что такое "Номер"? - спросил он, доверчево и наслаждаясь, он не
встречал раньше никого, подобного Эмми Херц.
- Ты узнаешь потом, Асс. Завтра - после школы. А сейчас, жди меня у
главной двери, и если будешь покладист - зажжется свет.
Он буквально плясал около библиотеки с книгами в руках. Он заглядывал в
окна, чтобы не упустить момент, когда подойдет очередь Эмми к библиотекарю,
и когда она вернет книги. Он ощущал внутри себя взлет энергии, переходящей в
буйность. Ему хотелось петь, даже не петь, а кричать. Свойственная ему
застенчивость исчезла. Ему нужно было говорить, чтобы больше не быть
посторонним для нее, и сказать ей, что день чудесный, как прекрасно светит
солнце, и как оно заливает Майн Стрит, ослепляя все в безветрии, вращаясь
вокруг всего этого золотого мира.
На следующий день, он ждал ее, когда она возвращалась из школы. "Я рада
тебя видеть, Асс." - сказала она, и он жадно слушал ее, когда она говорила о
своей школе и своем классе, и об ужасной контрольной по алгебре, которую, в
чем она была уверена, запустила.
Она внезапно остановилась и повернулась к нему: "Ты стесняешься? Ведь
ты почти ничего не говоришь. Или это потому, что мой рот не закрывается?" -
Ее глаза были, словно синие цветы.
"Я стесняюсь..." - сказал он, удивляясь тому, что он действительно не
чувствовал стеснения в ее присутствии. Обычно он стеснялся постороних. Его
отметки в школе часто страдали потому, что он был ужасен и косноязык в
устных ответах, речах и еще где-либо, где всеобщее внимание фокусировалось
на нем, хотя он и блистал в письменных тестах и контрольных по композиции.
- Почему я раньше не видела тебя здесь вокруг? - спросила она, когда
они медлено прохаживались.
- Не знаю. - отрезал он. Он и не знал, конечно. Он был просто "здесь и
вокруг". Обычно, после школы он сразу же возвращался домой. Мать была дома,
ждала его, сидя в своей комноте она расстраивалась, если он приходил на
пять минут позже говорила напряженно и нервозно, если она не знала о его
местонахождении. Ему иногда хотелось знать, что должно было произойти с ней,
и что превратило его мать из веселой и нежной женщины, чей аромат сирени
заполнял все вокруг, в бледную, подавленную и ворчливую старуху, которая
просто уходила из дому или затаивалась у оконной занавески. Но он не хотел
рассказывать Эмми Херц о своей матери. С его стороны это было бы
предательством Эмми и ее потерей. Во всяком случае, его ужасная
застенчивость или неспособность воспринимать взгляды людей со стороны были
ничем по сравнению с эмоциями и поведением его матери. Он чувствовал, что
его застенчивость лежит в основе его характера он предпочитал читать книги
или слушать старый джаз в своей комноте походам на танцы и тусовкам со
сверстниками в нижнем городе, или играм в "классики", когда он был помладше.
Во всяком случае он всегда без сожаления уходил от всех прочь - это был его
выбор. Быть очевидцем, наблюдать, присутствовать в очаге развития событий,
записывать внутри себя на как