щийся Курнаков,  презрительный,  явно  недовольный  нами  Зелинский,
Лебедев, Менделеев, Бутлеров, Фаворский, Зинин. Всю жизнь и на всех стенах
вижу я их портреты.
   Входит наш веселый главный инженер, сообщает:
   - Я как Нельсон. Перед битвой он очень долго  сомневался  и  колебался,
но, приняв решение, уже действовал смело и твердо.
   - Нельсон? - спрашивает Дир и неожиданно хохочет.
   - У Нельсона был один глаз, - замечаю я.
   - Один глаз? - переспрашивает Дир и обращается к главному  инженеру:  -
Мне Завадский был нужен.
   - Он в столовой. Съел суп, потом съел гуляш  и  хотел  еще  чего-нибудь
съесть, но не нашел чего и съел еще один гуляш.
   Директор смеется.
   Главинж своей  уверенной  походкой,  пришлепывая  римскими  сандалиями,
подходит  к  столу  и  веером  выкладывает  бумаги  на  подпись.  Директор
подписывает, не читая. А я принесу бумажку - он будет ее  разглядывать,  и
разговаривать по телефону, и хвататься  за  селектор,  чтобы  подольше  не
подписать.
   А этот Нельсон собрал свои бумажки жестом,  каким  собирают  счастливые
игральные карты, сел в кресло напротив меня и сказал:
   - Мы еще пересоветуемся с Гипропластом по этой части.
   Дир энергично кивает, давайте действуйте, я на вас полагаюсь.
   - Хотелось подождать еще Роберта Ивановича, но  раз  его  нет,  значит,
ждать не будем, - обращается директор ко мне.
   "А Роберт, значит, опять подводит, - думаю я. - Роберт, Роберт".
   - Неважно. Детали уточним позднее. Я хотел  вам  сказать  вот  что.  По
вашему письму в Комитет принято  решение  создать  компетентную  комиссию,
которая разберет ваш затянувшийся конфликт с лабораторией товарища Тережа,
окончательно  выяснит  реальность  тем,  порученных  вашей  лаборатории  и
занесенных, как вы знаете, в государственный план. А также  ознакомится  с
вашей новой работой,  которую  вы  стали  делать,  мягко  говоря,  явочным
порядком. Комиссия обследует работу лаборатории товарища Тережа. С этого и
начнет, с истории вопроса, так сказать. Если не ошибаюсь, такая постановка
дела соответствует вашему желанию.
   - Да, - отвечаю я, - соответствует.
   - Я председатель комиссии, будь она неладна, - говорит главинж.
   - Товарищи собираются, - сообщает секретарша из дверей.
   Я встаю, чтобы уходить.
   - Может быть, у вас есть какие-либо пожелания по  составу  комиссии?  -
спрашивает Дир.
   - Нет.
   - Ко мне у вас есть вопросы?
   За дверью  собираются  товарищи,  они  скоро  превратятся  в  комиссию,
которая решит нашу судьбу.  Здесь  сидит  председатель.  Есть  ли  у  меня
вопросы к директору? Да, есть. Комиссия комиссией, конфликт конфликтом,  а
вопросы есть. Солнце бьет в раскрытые окна, горит на стеклах  витрины,  на
лице Дира. Плывут золотые пылинки.
   Мне надо нажаловаться на главного механика. Надо  закупить  хроматограф
стоимостью  тридцать  пять  тысяч  в  старых  деньгах.  Нужен  никель  или
высоколегированная сталь "ЭИ943"... Нужно футеровать аппарат  никелем  или
серебром. Нужны две квартиры, на худой конец квартира и комната. И это  не
все. Нужны аппаратчики.
   Не время сейчас все это выкладывать. И все же я не своим голосом, стоя,
невежливо, нервно перечисляю свои требования.
   Мне кажется, что Дир втягивает в плечи  маленькую  лаковую  причесанную
голову и поеживается.
   Тишина. Только беснуются  золотые  пылинки  в  воздухе.  И  главинж  не
находится, как пошутить.
   - Сергей Сергеевич, нам  срочно  нужен  хроматограф.  Три  с  половиной
тысячи, - настаиваю я.
   - Четыре. По-старому - сорок.
   - Разве это много для нашего богатого института? - спрашиваю я льстиво.
   Скрытая в моем вопросе ирония до директора не  доходит.  Он  счастливый
человек, на иронию и юмор своих подчиненных он плюет.
   - Хорошо, я подумаю, - отвечает он. Это почти означает - да.
   Вбегает Роберт. Окидывает присутствующих смеющимся взглядом, в  котором
сквозит легкое отчуждение, - заседаете, все обсуждаете,  все  решаете.  На
посту замдира ему полагалось стать человеком-жертвой, но он им не стал. Не
стал ничем из того, чем он мог стать.
   - Сейчас освобожусь,  -  заявляет  он  и  скрывается.  Взгляд,  который
директор послал ему вслед, ласковым не назовешь.
   В приемной оживленная Зинаида машет мне рукой.  Она  торжественна,  как
всегда, когда что-нибудь происходит.
   - Как дела? - спрашиваю я механически.
   - Выхожу на внедрение.
   - Поздравляю.
   А ей что? Она всегда выходит на внедрение.
   - Плюс ко всему эта комиссия, - жалуется она мне.
   В приемную входит Веткин.
   - Меня звали? Зачем звали, ума не приложу. Зачем я  понадобился  в  это
святое время, конец рабочего дня. Что, зачем, почему? - говорит,  округляя
рыжие глаза, человек, который, позови его сам господь бог, и то  знал  бы,
зачем его позвали.
   Веткин садится на диван, поправляет носки и, не глядя, начинает изучать
обстановку.
   Появляется Леонид Петрович.
   - Что опять случилось? - спрашивает он. Он трогает свой подбородок,  на
его большом грустном лице написано: "Помешали". На бывшем белом халате нет
пуговиц, на рубашке, видной из-под халата, тоже оторвана пуговица.  Он  не
знает, зачем его позвали. Узнает - удивится.
   - Сергей Сергеевич просит, - объявляет секретарша.
   -   Идемте,   товарищи    члены    комиссии,    -    говорит    Зинаида
склочно-победоносным тоном, направляясь к дверям. На ней новое платье.
   - Ты моя хорошенькая, чтоб  ты  у  меня  всегда  была  здоровенькая,  -
бормочет Веткин, поднимаясь с дивана.
   - Маша, а вы? - спрашивает  меня  Леонид  Петрович,  заглядывая  мне  в
глаза.
   - А я - нет, - отвечаю я. - Без меня.



20

   Последнее время у Ивановых  часто  бывают  гости.  Белла  развлекается,
чтобы не умереть с тоски, как она говорит с неясной улыбкой.  Роберт  тоже
развлекается, потому что она развлекается.
   Только что звонил Роберт.  Мне  идти  не  хочется,  нет  настроения.  Я
поднимаю телефонную трубку. Коммутатор общий для двух институтов и завода.
Если скажешь: "Пожалуйста, город", - не дадут, ответят: "Занято".  А  если
гаркнешь "Горр-од!" без "пожалуйста", - дадут.
   Всегда забываю не говорить "пожалуйста".
   - Почему тебя до сих пор нет? - спрашивает Роберт. В  трубке  музыка  и
смех. - Обидимся, если ты не придешь. Иду открывать тебе двери.
   Сегодня суббота, дома  тоскливо.  Все-таки  одиноко,  хоть  я  стараюсь
уверить себя, что мне прекрасно.  Пойду.  Может  быть,  там  будет  Леонид
Петрович.
   Роберт встречает меня в дверях в белой рубашке с закатанными  рукавами,
показывает штопор, называет его: "Спутник химика". Развлекается.
   Незнакомцы,  двое  мужчин  и  женщина,  танцуют  под  громкую   музыку.
Принадлежность их  к  миру  науки  и  техники  выражается  лишь  в  умении
обращаться с магнитофонными лентами.
   - Кто они? - спрашиваю я Роберта. Он смотрит на  меня  отчаянно-веселым
взглядом человека, у которого плохи дела.
   - Москвичи, - отвечает Роберт, - ей-богу.
   Белла тоже танцует в своем костюме мойщицы автомобилей.
   - Подружка, иди к  нам  танцевать!  -  кричит  она.  -  Все  старухи  в
Чехословакии танцуют твист!
   Незнакомцы  восхищенно  смеются,  глядя  на  нее.  Они   перекидываются
репликами и кого-то все время хвалят.
   - Изумительный парень...
   - Танцуем мамбо! - кричит Белла.
   - А есть там один человечек, Сергей  Иванович  Ляпкин,  это  еще  более
изумительный парень. Занимается водными лыжами.
   - Господи, кто? - спрашивает Белла, продолжая отплясывать.
   - Серега Ляпкин.
   - Ляпкин, Ляпкин. Он занимается водными лыжами.
   - ...Как у этого столба-а нету щастья ни когда-а... - запевает Веткин.
   Он поет выразительно, с той хулиганской выразительностью,  с  какой  он
все делает и говорит, а также и поет. В его песне мало слов, только эти:
   - ...Ка-ак у этого столба-а нету щастья никогда-а-а.
   - Что мне делать, - говорит Роберт мне тихо, - я влюблен в свою жену.
   - Ка-ак у этого столба-а... - поет Веткин.
   - Хорошо я танцую? - спрашивает Белла. - Ноги у, меня не толстые?
   - Эмансипе, - говорит Веткин.
   - А она в меня не влюблена, - говорит Роберт.
   Белла рассказывает громко:
   - ...на двадцатом километре повернете и поедете по проселочной  дороге.
Дорога неважная, это честно.
   - А ты что грустная? - спрашивает меня Роберт.
   - ...Зато какой там лес. Не задумываясь, поменяла бы  эту  квартиру  на
избушку в лесу, - продолжает Белла.
   - На избушку в Москве, - говорит Роберт, - она бы поменяла.
   - Мы обязаны больше ездить, ходить пешком. Прежде всего это нужно моему
Робику. Правда, милый?
   - Робик - изумительный парень, - восклицают танцующие незнакомцы.
   Веткин смотрит в окно.
   - Безобразие, у Петьки, у Математика, свет. Ну,  что  ты  скажешь!  Ему
давно пора спать. Такая голова должна знать режим. Пойду  позвоню  ему  по
телефону.
   - Петечка, - кричит он в прихожей, - ложись спать скорей,  время!  Тебе
надо отдохнуть. Не мое? Как это не мое?  А  чье?  Именно  мое.  Я  за  это
зарплату получаю и ем свой хлеб с маслом. Ложись, ложись, а то завтра твоя
голова будет как пустой котел. Так ведь не раз уже  бывало,  мы-то  знаем.
Ох-хо.
   - Ну, что он? - спрашиваю я, когда Веткин возвращается.
   - Чувства юмора нет, - отвечает Веткин, - сам не знаю, почему я его так
люблю. Он меня терпеть не может.
   - Не-ет, мне деньги нужны почему? Я умею их тратить, - веселится Белла.
   Москвичи перестали танцевать и пьют холодный чай.
   - Я знаю, почему ты грустная, - говорит мне Роберт. - Леонида Петровича
нет.
   Я почти не видела Леонида  Петровича  последнее  время,  и  он  мне  не
звонил. И сюда не пришел сегодня. А я думала, он придет.
   - Хотите, сейчас отвезу вас в лес, какого  вы  в  жизни  не  видели!  -
кричит Белла. - Давайте! Только у меня права отобрали. Не имеет  значения.
Я без прав езжу.
   - Я его звал и упрашивал, - продолжает Роберт, - он -  ни  за  что.  Не
хочет. Не может.
   - Значит, так.
   - А брось, только мне не ври. Я же не спрашиваю, в чем дело.  И  ничего
не хочу знать, кроме того, что мне хотят сказать. Но будь  грустной.  Тебе
идет. Я бы хотел быть таким грустным.
   - Ты тоже грустный, - говорю я, - еще какой.
   - Каждому свое, - отвечает Роберт.
   "Каждому свое, - думаю я, - что мне? Видно, я сделала так,  что  Леонид
Петрович избегает меня, потому что, господи, куда  он  провалился?  Исчез,
как будто его нет в городе и нет в институте, умудряется даже случайно  не
встречаться со мной. Отрубил, покончил. Я ведь надеялась, что  сегодня  он
придет, мне хочется его видеть, но он не придет, это ясно, он решил.  И  я
должна теперь что-то сделать, а что я могу и что вообще можно тут  делать?
И пусть так".
   Мы идем провожать москвичей до гостиницы. Останавливаемся у подъезда.
   Гостиницу строили молодые архитекторы. Она стоит над обрывом,  из  окон
видна  река.  Луга  за   рекой   и   старинные   церкви   вдали,   золотые
маковки-луковки.
   На площади перед  гостиницей  стеклянный  газетный  киоск,  пестрый  от
обложек журналов и фотографий артистов кино, висящих гирляндами.  На  углу
булочная с выщербленными каменными ступенями. Утром здесь  пахнет  горячим
хлебом, а в пять вечера продаются белейшие пироги с  повидлом,  вытекающим
на бумагу.
   К гостинице примыкает ресторан, его строили те же  талантливые  ребята.
На стенах дымчатая мозаика - картины нашего древнего и вечно юного города.
Ребята  уверенно  работали  на  контрастах,  работали  наверняка,   особым
формализмом не грешили. Мозаика - город  в  дымке.  На  самом  деле  дымки
никакой нет, город наш ясный, четкий, как рябина в осеннем воздухе.
   - Постоим немного, -  предлагает  Роберт,  -  подышим  воздухом.  Вечер
дивный. Эти черти уедут, а мы тут останемся вкалывать.
   - Едем с нами в Калинин, там тоже требуется начальство, - говорит  один
из москвичей.
   - Шутить изволите, - отвечает Роберт, - а я...  не  рвусь  я  грудью  в
капитаны и не ползу в профессора. Клянусь. Я хочу  делать  то,  что  лучше
всего умею. Сапожник шьет сапоги.
   Этого сапожника, который шьет сапоги, у нас часто вспоминают.
   - Так едем! Наша фирма расширяется. Дело для тебя найдется.
   - Куда я поеду! - Роберт машет рукой с безнадежным видом. -  А  ведь  я
говорил директору и в обкоме говорил: до двенадцати я в лаборатории, потом
- ваш. Берите меня. Рвите. Рвите на части.
   Все смеются.
   - Никто меня не понимает, - вздыхает Роберт.
   - Бедненький, - говорю я несочувственно.
   - Робик сказал, значит, все, - вступает Белла.
   - Только Беллочка меня понимает, - бормочет Роберт, - вот  возьму,  все
брошу, подам заявление, завтра подам.
   - Правильно сделаешь, - говорю я, - подавай. Завтра уже наступило.
   - Нет, неправильно, - смеется Белла, - я  хочу  иметь  мужа-деятеля.  У
меня есть свое честолюбие.
   - Господи, - говорю я, - неужели это тебя так волнует, Роберт? Я имею в
виду добровольный и своевременный отказ  от  должности.  Что,  честолюбие?
Гордость? Понравилось представительствовать  и  руководить?  По-моему,  ты
этим не особенно увлекался. Сидеть в  президиуме?  Но  и  так  там  будешь
сидеть. Тебе идут засученные рукава! Для тебя будет лучше, если ты  уйдешь
с поста, и для института тоже.
   Становится тихо. Сердце начинает у меня стучать где-то в горле.
   Один из москвичей говорит:
   - Крепко сказано.
   Я и сама знаю, что крепко; Но я так и хотела.
   Белла отходит в  сторону,  разглядывает  фотографии  артистов  кино.  В
раскрытом окне гостиницы покачивается на плечиках белая мужская рубашка. В
другом окне стоит человек, курит.
   Но я на самом деле думаю, что для Роберта будет лучше, если он уйдет  с
поста, он не может на два  фронта.  Не  получается,  надо  иметь  мужество
признаться. Я могу судить по себе, мы друзья, а как он  вел  себя  в  моем
деле - совершенно равнодушно. Не может он,  не  для  этого  создан.  Пусть
каждый делает то, что он лучше всего умеет. Сапожник шьет сапоги.
   Я решаю пошутить:
   - Робик, ведь я  твой  друг.  Я  за  тебя.  Хочешь  быть  замдиром,  на
здоровье, будь им. Ты изумительный замдир.
   Московские  товарищи  немного  удивлены  и  смотрят  на  меня  с  живым
интересом. Белла в стороне изучает фотографии.
   А  шутки  тут  вообще  ни  при  чем.  Я  добавляю   громким,   каким-то
простуженным голосом:
   - Но тогда брось лабораторию. Лабораторию брось к шуту!



21

   А мы были настроены на рабочую волну. Хотя над  нами  висела  комиссия,
работали. Никто из нас не подумал ни разу: надоело, хватит, буду  работать
на успех. Конец был где-то далеко, и далеко  впереди  были  еще  последние
проценты, самые трудные, как у бегунов и прыгунов.
   Мы знаем, что комиссия заканчивает у Тережа, но наша жизнь  идет  своим
чередом.
   Аля, тихая лаборантка, выполняющая обязанности  секретаря,  старательно
печатает бумажку, в которой  я  призываю  работников  десятой  лаборатории
соблюдать технику безопасности. Аля перестала меня стесняться и  время  от
времени произносит что-нибудь доверчивое и неожиданное.
   - Мечтаю поехать в международный лагерь "Спутник".
   Или:
   - В будущий понедельник знаете у кого день рождения?
   Я не знаю.
   - У Регины. Купим торт.
   В лаборатории, когда у  кого-нибудь  день  рождения,  покупают  торт  с
кремовыми розами и пьют чай.
   Алина голова  повязана  платком,  под  платком  накручены  бигуди.  Она
готовится пойти вечером на танцы.
   - Повесь на видном месте, - прошу я, подписывая бумажку.
   Аля напоминает о премиальных. Надо делить премиальные.  Да,  правильно.
Задача такая: работали три человека. Их работа  завершилась  успешно.  Как
разделить заработанные ими премиальные на всех, кто не  работал?  Я  этого
никогда не знаю.
   - Что вы сказали? У меня насморк, - говорит Аля.
   Я отвечаю:
   - Распишу.
   Беру  палку  и  бью  что  есть  силы  по   трубе   отопления,   вызываю
Петю-Математика.  В  ответ  раздается  страшный  стук,  раз-два-три,   это
означает: занят.
   Петя-Математик,  в  синем  халате  с  продранными  локтями,  в  кармане
логарифмическая  линейка,  действительно  занят.  У  него  сидят  приезжие
товарищи, которые хотят  заключить  с  нашей  лабораторией  хоздоговор  по
Петиной работе. А Веткина нет, он занят в комиссии.
   Математик говорит приезжим товарищам:
   - Я знаю, вас это пугает.
   Товарищи торопливо отвечают:
   - Нет.
   - Пугает, - настаивает Математик, - и правильно, что пугает. Процесс не
готов, материал не отработан. А  что,  если  он  окажется  токсичным?  Что
тогда?
   - Не окажется, - уверяют товарищи, - нам очень надо.
   - Всем надо, - отвечает Математик, пощелкивая ногтем по линейке.
   Я тактично отзываю Петю в коридор.
   - Что ты делаешь, Петенька?
   - Не извольте беспокоиться. Это есть  реклама.  Они  теперь  мечтают  о
хоздоговоре. Мы не навязываемся.
   - Это верно.
   - Хотите посмотреть, какая у нас там красота  на  промывке?  Пузыри  не
лопаются, не  пробулькиваются.  Очень  красиво.  Я  сейчас  освобожусь,  -
говорит он и уходит, чуть кренясь набок, в застегнутом на черные  пуговицы
халате и в спортивных тапочках на шнурках.
   - Петя, кончишь, приходи ко мне, - прошу я.
   Он оборачивается и смеется.
   - Не понимаю, чего вы так переживаете? Чего тут переживать! Правда  все
равно наша. Подумаешь, комиссия!
   Математика комиссия не волнует, и вообще Математик правильно смотрит на
жизнь.
   В лаборатории Тережа комиссия работала два дня. Больше не понадобилось.
В своих выводах обследования работы лаборатории номер такой-то комиссия не
написала слово "липа", но написала  много  других  слов,  более  научно  и
технически грамотно обозначивших то же самое.
   Никто не  предполагал,  что  картина  окажется  такой  неприглядной.  У
сотрудников  лаборатории  не  было  даже  журналов.  Тережу  было   нечего
показывать, он мог только говорить.
   Он и говорил, рисовал перед комиссией перспективы. И  все  было  липой.
Вначале он еще смеялся своим полновесным смехом человека, уверенного, что,
если он засмеялся, другие обязательно засмеются. Смех Тережа был как бы не
смехом, а сигналом к смеху.
   Потом он перестал смеяться и звать к смеху.
   Вначале у него, видимо, еще была надежда, что комиссия сможет написать:
"Наряду с указанными недостатками следует отметить..."
   Потом, сославшись на нездоровье, он ушел, и комиссия заканчивала работу
без него.
   Комиссия встала перед необходимостью покрыть  или  разоблачить  Тережа.
Покрыть было невозможно. А разоблачать кого-либо -  это  довольно  трудная
штука.
   Леонид Петрович был членом комиссии. Я из гордости не хотела обращаться
к нему и идти к нему, но к кому еще я могла пойти?
   Я ждала, может быть, он сам  мне  позвонит,  ведь  он  понимал,  что  я
волновалась. Но он не позвонил, и я позвонила ему сама.  Он  сухо  сказал,
что, кончив опыт, зайдет ко мне в лабораторию.
   Я сидела среди по-прежнему чистых стен своего кабинета, и  волновалась,
и уже не понимала, почему волнуюсь, все перепуталось. Комиссия это  или  я
хочу его видеть.
   Леонид Петрович вошел непривычно подтянутый,  чужой,  поздоровался,  не
глядя в глаза. И сел на стул, как человек, который скоро встанет и уйдет.
   Но все-таки он пришел, и  я  обрадовалась.  Я  спросила  его  мнение  о
комиссии.
   - Не знаю... - ответил он скучно. - У старика сейчас трудная  ситуация.
Мне его жаль, стихийно жаль.
   - Значит ли это, -  спросила  я,  -  что,  если  понадобится  выбирать,
бороться или не бороться, вы выбираете...
   - Работать, - ответил он почти с бешенством. Таким я его еще не видела.
   - Это честно?
   - Да, понимаете. Да, да! Это единственное, что я умею  и  хочу.  А  все
время давит что-то еще и что-то еще. Однако у  меня  сложилось  мнение.  Я
буду его защищать. Но, видит бог, на душе у меня гнусно.
   Наступает молчание. И это молчание как осуждение мне. А за что?
   Леониду Петровичу неприятно быть членом комиссии, я понимаю.  Никто  не