Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
ла, она ушла с головой в медицину
- самая лучшая в мире профессия, в которой можно не думать о карьере, о
званиях и каждый день добиваться успеха. Мужчины появлялись и исчезали в
ее жизни без особого следа. Был, например, один красавец, который делал
карьеру. Он брал ее на приемы, водил как личное украшение. Аристократизм
Жанны как нельзя лучше подходил к его планам. Выяснилась, правда, одна
закорючка - отец Жанны имел иностранное происхождение. Еще в прошлом веке
дед приехал в Грузию из Испании и долго сохранял испанское подданство.
Жанна со злорадством наблюдала, как это обстоятельство путало все далекие
расчеты ее кавалера. Бедняга не понимал, что безупречная биография может
так же не нравиться и тормозить карьеру. Гладенького ведь никак не
придержать, не за что зацепиться. Мужчины были вовсе не так умны, как
представлялось ей в молодости. Все больше попадалось бесхарактерных,
закомплексованных, плохо работающих, а главное - скучных и недалеких.
- Сама еще не сознавая, я все искала мужчину умнее себя, чтобы и
культурный был, чтобы на него снизу вверх смотрела. Словом, обычные
требования разочарованной женщины средних лет. Вот тогда начал мне
вспоминаться Волков. Перечитывая его письма, я убеждалась в его
преимуществах. Он становился крупнее и, как бы это сказать, - ощутимее! Вы
понимаете?
- Да, пожалуй.
Она недоверчиво усмехнулась и пояснила, что поскольку Волков
располагался в прошлом, то существование его обрело законченную
реальность: когда-то у нее был возлюбленный, они любили друг друга и
идеально соответствовали. Он был лучшим украшением ее женской биографии.
При случае можно было показать подругам фото, хорошо, что он не мальчишка,
с годами он все больше подходил ей. Иногда она мечтала - а что, как он
объявится? Ей нравилось представлять свое существование жизнью до
востребования. Она придумала ему оправдание - его гордость. Конечно, с
годами фигура Волкова затуманилась, отодвинулась, осталось лишь приятное
воспоминание. От него, пожалуй, передалось увлечение живописью,
архитектурой - то, что когда-то заставляло ее тянуться, отвечая на его
письма. Год назад умерла ее мать. Разыскивая документы, чтобы оформить
похороны, Жанна наткнулась среди бумаг матери на письмо Волкова. То самое,
которое я читал. Находка ошеломила ее. Она стояла не в силах
пошевельнуться. Значит, он ей писал! А мама, для чего она утаила,
спрятала? Из текста видно было, что было еще одно, а может, и два письма в
1945 году. Он сразу написал ей, как и должно было быть. Она кинулась
искать, перерыла весь дом и не нашла. Перед гробом матери она стояла,
вглядываясь в застывшие черты, пытаясь понять, что же случилось, почему
мать так поступила? В том, первом письме Волков просил о помощи, и она,
Жанна, ничего не ответила, промолчала. То, первое письмо мать тоже
спрятала или уничтожила. Но как мать могла? Тут было что-то дикое,
несусветное. Она хоронила мать с тяжелым сердцем.
- Все перевернулось во мне, Волков ожил, появился, я чувствовала себя
виноватой, опозоренной. Невыносимый стыд мучил меня. Вы только подумайте -
на первое письмо не ответила, не помогла, на второе тоже. Что он подумал
обо мне? Выходит, он все эти годы не забывал меня. Ждал ответа.
Представляете, какое это предательство, какая низость... - Сплетенные ее
пальцы побелели. Она смотрела на меня умоляюще.
- При чем тут вы? Что вы на себя валите? - горячо сказал я, и сказал
это погрубее, я не хотел, чтобы она говорила о себе плохо, с такой болью.
- Нет, погодите, я восстановила, как все это было. Первое письмо пришло
как раз в те дни, когда Борис приехал. Мама испугалась за меня. Не знаю,
чем там Борис настращал, но она, увидев обратный адрес, конечно, вскрыла.
Страх... Многое надо было, чтобы она решилась на такое. В нашей семье
вскрыть чужое письмо - этого нельзя представить. Но страх... Страх жил в
ней. Я вам клянусь, если бы я сама прочла письмо, я бы все бросила,
помчалась к нему. Мать это знала. А второе письмо пришло, когда у меня все
было хорошо. Мать защищала мое счастье.
- Ее тоже можно понять.
- Но Волков ведь не знал, как все было. Он решил, что я струсила.
Испугалась за свое благополучие. Поверила, что он преступник, - так ведь
даже преступникам не отказывают в милосердии. А я отказала. Мыла кусок
пожалела. Этот кусок мыла у меня из головы не идет.
- Но вы бы послали, если б знали.
- А почему я не знала? Почему? - воскликнула она режущим голосом и
схватила меня за руку. - Думаете, потому, что мама письмо спрятала? Верно?
Как будто я ни при чем? Недоразумение, мол, случилось. Мама
перестаралась... - Лицо ее перекосилось в усмешке. - Не проходит, дорогой
мой Антон Максимович. На самом-то деле все из-за меня. Ах, если б можно
было отнести все за счет случая, пожаловаться на судьбу. Да? А нельзя.
Потому что судьба дала мне еще шанс. Судьба заботилась обо мне. Цыганка
однажды предупредила меня - ты, говорит, счастливая, к тебе судьба всегда
дважды будет обращаться, все исправить можешь. Второе его письмо пришло, и
все можно было поправить. Но я была заверчена Сандро. Мой первый муж.
Рестораны, примерки, поездки. Мама считала, что это счастье, я сама ей
говорила. И с Борисом ведь так же было. Зачем я морочила ему голову? Вы
правильно сказали. Не полгода - до самого конца войны морочила. Нравилось,
что он приехал. Когда уезжал, какой он был жалкий, - хоть бы что
шевельнулось у меня, а теперь перед глазами вижу - улыбочка его белая.
Приезд Бориса - моя вина. От приезда все и пошло.
- Вы наговариваете на себя. Вы слишком молоды были.
- Я одна во всем виновата. Никто больше! Все из-за меня!
Глаза ее налились влагой, нелегким усилием она сдержала себя, чтобы
слезы не выступили, лицо ее некрасиво ожесточилось.
- Плохой поступок всегда плохой поступок, - сказала она. - Что в
старости, что в молодости - одинаково плохой. Когда-нибудь этот поступок
тебя догонит. Вот он и догнал. А с бедным Сандро, думаете, иначе было? Как
бы не так. Я глаза на все закрывала, думать не хотела, откуда все берется.
У меня оправдание было - человек стихи любит.
Она запрокинула голову, прочитала, глядя в небо:
Не я пишу стихи. Они, как повесть, пишут
Меня. И жизни ход оправдывает их.
Что стих? Обвал снегов. Дохнет - не места сдышит
И заживо схоронит. Вот что стих.
- Как он читал Тициана! Даже эти хапуги-бражники ему аплодировали. Я
защищалась ложью. Сколько всякой лжи я позволяла! Льстила тем, кого
презирала. Иногда мне хочется прийти в мою школу, в мой класс, стать перед
детьми и признаться им во всех моих грехах. Кому-то хочется признаться, но
кому охота слушать... - Она брезгливо сморщилась.
Мне стало не по себе. Как будто ее откровенность изобличала меня. Мне
вспомнилось, как после пожара в цеху один за другим мы выходили перед
комиссией и каждый защищался как мог. Энергетики показывали на
монтажников, монтажники - на строителей. Все знали, что цех нельзя
принимать в эксплуатацию. Приняли. Уступили начальнику. Никто не сказал:
братцы, я виноват, я поддался, из-за меня люди пострадали, лежат в
больнице. Почему совесть никого не подтолкнула, и меня не подтолкнула? Я
радовался, что пронесло. Раз меня не судили, что ж себя судить.
- Вы знаете, Жанна, - сказал я голосом, которого давно не слыхал у
себя, - вы молодец. Вы молодец, что так говорите.
Я понимал, как трудно - найти свои проступки, оценить их как проступки,
провести следствие над собой. В сущности, Волков, когда выступил насчет
наших потерь, побуждал нас подумать, хотя бы смутиться чрезмерной ценой
нашего успеха. Я сказал Жанне, как мы разозлились на Волкова, потому что
не видели честности его поступка. До сих пор не знаю, что толкнуло его -
гибель Семена или самодовольная наша праздничность? Но это был поступок, и
он не прошел бесследно.
Скрипнули тормоза, возле нас остановился невесть откуда взявшийся
старинный желтый автомобиль с высоким кузовом, похожий на карету. Оттуда
высунулся мужчина с крашеными рыжими волосами.
- Как проехать в Театральный институт? - крикнул он.
Я показал ему. Он увидел Жанну и, не спуская с нее глаз, вылез из
машины, подошел к нам. На нем была кожаная куртка и желтые блестящие
краги, такие носили в начале века.
- Вы похожи на ту, которая мне нужна для картины, - сказал он. - Это
фильм о любви. Неземная любовь, над ней все смеются. Вы не красавица, но
понятно, что из-за вас можно было наделать глупостей. Вам не надо ничего
играть. Вы будете сидеть на плоту.
- Я не могу сидеть на плоту, - сказала Жанна. - Я замужем. Я не могу
смотреть на других мужчин.
Рыжий подмигнул мне, вручил визитную карточку с телефоном и уехал,
сказав, что ждет вечером звонка.
- Нам помешали, - сказала Жанна, - рассказывайте дальше, рассказывайте.
- Собственно, это все.
- Вы не приукрашиваете его специально для меня? - сказала она
подозрительно.
- Все делается ради вас, - сказал я. - Как же иначе.
- Не обижайтесь. Мне показалось, вы пересиливаете себя.
- Так оно и есть. Не очень-то приятно сознавать, как ты был глуп.
Знаете, как хорошо, когда прошлое оставляет тебя в покое. Никаких с ним
пререканий. А тут появились вы - и началось. Скажите, зачем вы приехали?
- Расспросить у вас про Волкова.
- Что расспросить? Зачем?
- Я думала... может, вы переписывались.
- И что? К чему вам теперь эти сведения?
- Верно, слишком поздно. Вот вместо дома сквер. Ничего не осталось.
- Вы не ответили. Зачем я вам понадобился, для чего вы заставили меня
читать письма?
- Простите меня, я отняла у вас много времени.
- Не в этом дело.
- Я думала, вам будет приятно вспомнить про себя, узнать про товарищей.
- Ну что ж, это было действительно приятно. Пожалуй, я рад, что там
побывал. Туда надо возвращаться. Но все же не ради этого ведь вы приехали.
Не для того, чтобы пройтись по достопримечательностям и показать мне
всякие фронтоны.
- Но ведь вы многого не знали, - она быстро взглянула мне в глаза,
сделав кокетливое выражение.
- Жанна, не держите меня за такого крупного дурака. Не хотите говорить
- не надо. Будем считать, что у вас есть причина.
Она разглядывала свои пальцы.
- Когда вы уезжаете? - спросил я.
- Причина есть. Ее трудно объяснить словами. Но я вам обещала, вы
имеете право. Так вот, мне нужно было, чтобы кто-то знал, почему так
вышло. Я выбрала вас. Я считала, что вы фронтовые товарищи. Я хотела,
чтобы вы знали, почему я не помогла Волкову. Не ради оправдания -
понимаете? Просто, чтобы кто-то знал.
- Но что я могу? - сказал я растерянно. - Я ничем не могу помочь, он же
умер.
- Ну и что с того, что умер, - сказала она звенящим голосом. - Я все
равно должна была.
- Что вам, от этого легче?
- Вы не поняли. Так я и знала... - Она разом сникла. - Я не могу
объяснить.
Тот узкий валкий мостик, что перекинулся меж нами, как бы согнулся и
затрещал. Я стал уверять ее, что я что-то уловил и что-то мне брезжит.
Может, и впрямь мне что-то мелькнуло, как бы приоткрылось на миг и
исчезло, - какое-то ее непривычное понимание жизни, смерти, души. И я
опять не понимал, зачем она приехала, зачем призналась мне и что ей с
того, что я знаю. Вопросы мои были слишком грубы, я чувствовал, что
касаюсь сокровенного и слишком для меня сложного. У Жанны Волков сейчас
существовал реальнее, чем несколько лет назад, когда он был жив. Так
бывает. Про Бориса мы почему-то так ничего и не стали выяснять, что с ним,
как он, - он жил в наших разговорах, и нам этого было достаточно.
Вечером я провожал Жанну на поезд. Папку она уложила в чемоданчик. Дала
мне веревку, и я старательно перевязал сверток, легкий, неудобный. "Купила
в подарок хлебницу", - сообщила Жанна. На ней был синий ситцевый халатик"
тоже ленинградская покупка. Она сказала, что пойдет на вокзал в этом
халатике, накинув легкий плащ, чтобы в вагоне не переодеваться. Она
болтала о пустяках, была быстрой, домашней, только глаза были припухшие,
красные.
А он, Волков, не принес бы ей счастья, вдруг понял я. Он был слишком
тяжел для нее с его самолюбием и самомнением. А что, если освободить ее
сейчас от ее угрызений? Это сделать совсем несложно. Она перестала бы себя
корить. Но я решил ничего не говорить. Было жалко ее, и при этом я
чувствовал, что не надо помогать ей.
Итак, события ее жизни соединились в некий рисунок. Письма, замужества,
страхи, больничные дела, мамина шкатулка - все, что было позади,
осветилось, и стала видна судьба. Понятие это всегда казалось мне
надуманным. В чем состояла моя судьба? В своем прошлом я не мог различить
никакого единства. Пестрые обрывки, да и те куда-то сдувало. Как будто за
мною двигалась машина, которая перемалывала прожитое в пыль. В войне - там
была цель, была пусть долгая, но ясная дорога к победе, был путь к
Берлину. События после войны - куда они меня вели? Был ли этот путь? Не
могла же моя жизнь катиться просто так, наверное, и в ней есть тайна,
скрытая за суетой, за всем, что кажется таким важным сегодня и ненужным
завтра. Может, лежат где-то запрятанные от меня письма, не дошедшие
вовремя. Так я утешал себя.
Перед уходом мы присели. От рычащих внизу машин тонко дребезжали
стекла. Мы сидели и слушали, потом поднялись одновременно. Путь до вокзала
был короток, всего лишь пересечь "площадь. Мы шли медленно, говорили о
том, чем хороши деревянные хлебницы, о петергофских фонтанах. На вокзале
на всех перронах гомонили, тащили чемоданы, толпа обнималась, всхлипывала,
встречала, прощалась. Мы постояли у вагона. Зеленый его бок, раскаленный
за день, источал тепло. Белый свет ламп мешался с высоким серебряным
светом негаснущей зари. Последние минуты утекали впустую. Я не знал, чем
их остановить. Наверно, я должен был что-то сказать. Передо мной стояла
единственная на свете женщина, которая связывала меня с моей молодой
войною, с той лейтенантской жизнью, когда мы влюблялись по фотографиям.
Возлюбленные оживали в наших мечтах, тряслись с нами в танках, на
заношенных фотографиях они все были небесной чистоты, пышногрудые ангелы
наших сновидений. Жанна была из них, я знаком был с ней несколько часов и
десятки лет. Через несколько минут она уедет, и вряд ли мы когда-нибудь
увидимся. Это было неправильно. Я знал, что пожалею о своем молчании.
- Напрасно вы отказались сниматься в фильме, - начал я со смехом,
который плохо получился.
И она начала улыбаться, но остановилась.
- Приезжайте, - сказал я.
Она посмотрела на меня, впервые на меня самого, хромого, морщинистого,
в старенькой зеленой кепке, не усмехнулась, не удивилась, прекрасная ее
мрачность вернулась к ней и обозначила этот миг серьезностью.
- Не знаю, - сказала она виновато.
Это было как фотовспышка. Я знал, что запомню ее такой. Горячую тьму ее
глаз, смотрящих на меня не мигая. Белое и чистое лицо ее, смягченное
грустью. За эти сутки она осунулась и посветлела.
До сих пор я был для нее источником сведений о Волкове, и вдруг я,
кроме того, возник как самостоятельная личность.
- Еще не поздно, - сказал я. - Завтра поедем с вами на студию.
- И что?
- Начнете сниматься. Я уверен, что получится. Тем временем я буду
вспоминать. Вы будете приходить после съемок, а у меня будут готовые
воспоминания.
- Похоже на предложение, - весело сказала она. - Правда, слишком
робкое.
Мы с облегчением рассмеялись. Все ушло в шутку. Она подала мне руку,
поблагодарила, на площадке обернулась и что-то сказала, но я не расслышал.
На Невском фонари не зажигали, было светло и людно. Я заметил, что
нигде нет теней. Люди шли, не имея тени. И у меня тоже не было тени. Кошка
пробиралась, лишенная тени, из урны шел дым, нигде не отражаясь, - все
было отделено от земли. Проспект плыл, колыхаясь в этом, идущем ниоткуда,
свете. Никогда прежде я не видел город таким приподнято-легким, молодым.
Рассеянность, неуловимость света придавала всему загадочность. Незнакомая
красота была во всех этих, известных с детства, домах, подъездах,
перекрестках. Все было странным, как и то, что я сегодня услышал. Тоже
вроде бы ясно - и непонятно. И приезд Жанны, и ее рассказ - все это
вызывало у меня и благодарность, и удивление. Выходит, она действительно
приезжала ко мне ради того, чтобы я знал. Но что мне делать с этим
знанием, с этой памятью, если ничего нельзя исправить? Вот о чем я думал и
знал, что мысли эти долго еще не будут давать мне покоя.
Даниил Гранин.
Молодая война
-----------------------------------------------------------------------
Авт.сб. "Наш комбат". М., "Правда", 1989.
OCR & spellcheck by HarryFan, 6 December 2001
-----------------------------------------------------------------------
СМЕРТЬ ИНТЕНДАНТА
Хозяйка резала хлеб.
Я не запомнил ни той хозяйки, ни избы, но как сейчас помню ее руку и
длинные - полумесяцем - ломти с лаковой коркой. И горшок в зеленых
цветочках, полный густой желто-белой сметаны.
Четвертый день наш полк выходил из окружения. Мы шли глухими
проселками. Пыль тянулась за нами далеко, плотным облаком, в котором брели
отставшие, ослабелые от голода и жары.
В полдень приказано было свернуть к деревне. Как это все произошло - не
знаю. Может быть, вперед выслали разведчиков, - мы тогда об этом не
беспокоились. У нас был взводный, у нас был ротный и в голове колонны
командир полка и штабное начальство. Наше дело было солдатское: держись
поближе к кухне и подальше от начальства, - как учил Саша Алимов. Но
поскольку никаких кухонь у нас не имелось, нужно было не теряться. Пока
там чухались кого куда, Саша быстро сориентировался, и вот мы сидели с ним
за столом и ели сметану.
Заглянул взводный.
- Пристроились? Вот это скорость, - сказал он. - Ладно, закругляйтесь и
ко мне. Я напротив. - Он вздохнул. - Вы, ребятки, того... брюхо пожалейте.
Потом замаетесь, по кустам бегавши.
Мы только промычали. Такой у нас был тогда штатский разговор, потому
что все мы пришли в ополчение с одного завода и взводный наш был мастер с
прокатки, хороший мастер, наверное, за это комвзводом и поставили. Больше
я ничего не слыхал и не видел, я клал сметану на хлеб, сыпал себе соль
прямо в рот, ел сметану с ложки. Ни о чем я в ту минуту не думал, иначе бы
обязательно запомнил свои мысли, и говорить мы ни о чем не говорили, мы
были слишком голодны. С тех пор как кончились сухари, мы ели лишь то, что
попадалось у дороги, - недозрелый овес, щавель, зеленую чернику,
землянику, даже сырые грибы жевали.
Вдруг возле самой избы затрещал пулемет. Хозяйка вскрикнула. Послышался
еще один пулемет, и подальше еще и еще...
- Немцы! - вот что крикнула хозяйка.
Какую-то секунду мы еще сидели за столом с набитыми ртами - пока
сообразили, что у нас в полку не осталось пулеметов. Ни пушек у нас не
было, ни пулеметов, только винтовки и гранаты.
Саша рванул в сени и сразу вскочил обратно:
- На огород давай!
Окно кухни, где мы сидели, выходило в огород.
- Вы уж простите, хозяюшка, - успел сказать Саша и высадил прикладом
раму.
Я выпрыгнул за ним, мы побежали, пригибаясь между гряд. Воздух свистел,
про