Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
ена умела сводить концы с концами".
Мы поговорили с Лоттой о невероятном ослеплении человека, который не
подозревает, что дело нечисто, когда семи гульденов хватает там, где явно
расходуется вдвое. Однако я сам встречал людей, которые не удивились бы,
если бы у них в доме завелся кувшинчик с не иссякающим по милости пророка
маслом.
13 июля
Нет, я не обольщаюсь! В ее черных глазах я читаю непритворное участие
ко мне и моей судьбе. Да, я чувствую, а в этом я могу поверить моему
сердцу... я чувствую, что она, - могу ли, смею ли я выразить райское
блаженство этих слов? - что она любит меня... Любит меня! Как это возвышает
меня в собственных глазах! Как я... тебе можно в этом признаться, ты
поймешь... как я благоговею перед самим собой с тех пор, что она любит меня!
Не знаю, дерзость ли это или верное чутье, только я не вижу себе
соперника в сердце Лотты. И все же, когда она говорит о своем женихе, и
говорит так тепло, так любовно, я чувствую себя человеком, которого лишили
всех почестей и чинов, у которого отобрали шпагу.
16 июля
Ах, какой трепет пробегает у меня по жилам, когда пальцы наши
соприкоснутся невзначай или нога моя под столом встретит ее ножку! Я
отшатываюсь, как от огня, но тайная сила влечет меня обратно - и голова идет
кругом! А она в невинности своей, в простодушии своем не чувствует, как мне
мучительны эти мелкие вольности! Когда во время беседы она кладет руку на
мою, и, увлекшись спором, придвигается ко мне ближе, и ее божественное
дыхание достигает моих губ, - тогда мне кажется, будто я тону, захлестнутый
ураганом. Но если когда-нибудь я употреблю во зло эту ангельскую
доверчивость и... ты понимаешь меня, Вильгельм! Нет, сердце мое не до такой
степени порочно. Конечно, оно слабо, очень слабо. А разве это не пагубный
порок?
Она для меня святыня. Всякое вожделение смолкает в ее присутствии. Я
сам не свой возле нее, каждая частица души моей потрясена. У нее есть одна
излюбленная мелодия, которую она божественно играет на фортепьяно, - так
просто, с таким чувством! Первая же нота этой песенки исцеляет меня от
грусти, тревоги и хандры.
Я без труда верю всему, что издавна говорилось о волшебной силе музыки.
До чего трогает меня безыскусный напев! И до чего кстати умеет она сыграть
его, как раз когда мне впору пустить себе пулю в лоб! Смятение и мрак моей
души рассеиваются, и я опять дышу вольнее.
18 июля
Вильгельм, что нам мир без любви! То же, что волшебный фонарь без
света. Едва ты вставишь в него лампочку, как яркие картины запестреют на
белой стене! И пусть это будет только мимолетный мираж, все равно, мы, точно
дети, радуемся, глядя на него, и восторгаемся чудесными видениями. Сегодня
мне не удалось повидать Лотту: докучные гости задержали меня. Что было
делать? Я послал к ней слугу, чтобы иметь возле себя человека, побывавшего
близ нее. С каким нетерпением я его ждал, с какой радостью встретил! Если бы
мне не было стыдно, я притянул бы к себе его голову и поцеловал.
Говорят, что бононский камень, если положить его на солнце, впитывает в
себя солнечные лучи, а потом некоторое время светится в темноте. Чем-то
подобным был для меня мой слуга. Оттого, что ее глаза останавливались на его
лице, баках, на пуговицах ливреи, на воротнике плаща, - все это стало для
меня такой святыней, такой ценностью! В тот миг я не уступил бы его и за
тысячу талеров. В его присутствии мне было так отрадно. Упаси тебя бог
смеяться над этим! Вильгельм, мираж ли то, что дает нам отраду?
19 июля
"Я увижу ее! - восклицаю я утром, просыпаясь и весело приветствуя яркое
солнце. - Я увижу ее!" Других желаний у меня нет на целый день. Все, все
поглощается этой надеждой.
20 июля
Я еще отнюдь не решил послушаться вас и поехать с посланником в ***.
Мне не очень-то по нутру иметь над собой начальство, а тут еще все мы знаем,
что и человек-то он дрянной. Ты пишешь, что матушка хотела бы определить
меня к делу. Меня это рассмешило. Разве сейчас я бездельничаю? И не все ли
равно в конце концов, что перебирать: горох или чечевицу. Все на свете
самообман, и глуп тот, кто в угоду другим, а не по собственному призванию и
тяготению трудится ради денег, почестей или чего-нибудь еще.
24 июля
Так как ты очень печешься о том, чтобы я не забросил рисования, я
предпочел обойти этот вопрос, чем признаться тебе, сколь мало мною сделано
за последнее время.
Никогда не был я так счастлив, никогда моя любовь к природе, к малейшей
песчинке или былинке не была такой всеобъемлющей и проникновенной; и тем не
менее, - не знаю, как бы это выразить, - мой изобразительный дар так слаб, а
все так зыбко и туманно перед моим духовным взором, что я не могу
запечатлеть ни одного очертания; мне кажется, будь у меня под рукой глина
или воск, я бы сумел что-нибудь создать. Если это не пройдет, я достану
глины и буду лепить - пусть выходят хоть пирожки!
Трижды принимался я за портрет Лотты и трижды осрамился; это мне тем
досаднее, что прежде я весьма успешно схватывал сходство. Тогда я сделал ее
силуэт, и этим мне придется удовлетвориться.
25 июля
Хорошо, милая Лотта, я все добуду и доставлю; давайте мне побольше
поручений и как можно чаще! Об одном только прошу вас: не посыпайте песком
адресованных мне писем. Сегодня я сразу же поднес записочку к губам, и у
меня захрустело на зубах.
26 июля
Я не раз уже давал себе слово пореже видеться с ней. Но попробуй-ка
сдержи слово! Каждый день я не могу устоять перед искушением и свято обещаю
пропустить завтрашний день.
А когда наступает завтрашний день, я неизменно нахожу веский предлог и
не успеваю оглянуться, как я уже там. Либо она скажет с вечера:
"Завтра вы, конечно, придете?" Как же после этого остаться дома? Либо
даст мне поручение, и я считаю, что приличней самому принести ответ; а то
день выдастся уж очень хороший, и я отправляюсь в Вальхейм, а оттуда до нее
всего полчаса ходьбы. На таком близком расстоянии сила притяжения слишком
велика, - раз, и я там! Бабушка моя знала сказку про магнитную гору: когда
корабли близко подплывали к ней, они теряли все железные части, гвозди
перелетали на гору, и несчастные моряки гибли среди рушившихся досок.
30 июля
Приехал Альберт, и мне надо удалиться. Пусть он будет лучшим,
благороднейшим из людей и я сочту себя во всех отношениях ниже его, тем не
менее нестерпимо видеть его обладателем стольких совершенств. Обладателем!
Одним словом, Вильгельм, жених приехал. Он милый, славный, и необходимо с
ним ладить. По счастью, я не был при встрече! Это надорвало бы мне душу.
Надо сказать, он настолько деликатен, что еще ни разу не поцеловал Лотту в
моем присутствии. Воздай ему за это господь! Его стоит полюбить за то, что
он умеет уважать такую девушку. Ко мне он доброжелателен, и я подозреваю,
что это больше влияние Лотты, чем личная симпатия; на это женщины мастерицы,
и они правы: им же выгоднее, чтобы два воздыхателя ладили между собой,
только это редко случается.
Однако же Альберт вполне заслуживает уважения. Его сдержанность резко
отличается от моего беспокойного нрава, который я не умею скрывать. Он
способен чувствовать и понимает, какое сокровище Лотта. По-видимому, он не
склонен к мрачным настроениям, а ты знаешь, что этот порок мне всего
ненавистнее в людях.
Он считает меня человеком незаурядным, а моя привязанность к Лотте и
восхищение каждым ее поступком увеличивают его торжество, и он тем сильнее
любит ее. Не могу поручиться, что он не донимает ее порой мелкой ревностью;
во всяком случае, на его месте я бы вряд ли уберегся от этого демона.
Как бы там ни было, но радость, которую я находил в обществе Лотты, для
меня кончена. Что это-глупость или самообольщение? К чему названия? От этого
дело не изменится! Все, что я знаю теперь, я знал еще до приезда Альберта,
знал, что не имею права домогаться ее, и не домогался. Конечно, поскольку
можно не стремиться к обладанию таким совершенством; а теперь, видите ли,
дурачок удивляется, что явился соперник и забрал у него любимую девушку.
Я стискиваю зубы и смеюсь над собственным несчастьем, но вдвойне,
втройне смеялся бы над тем, кто сказал бы, что я должен смириться, и раз
иначе быть не может... ах, избавьте меня от этих болванов! Я бегаю по лесам,
а когда прихожу к Лотте, и с ней в беседке сидит Альберт, и мне там не
место, тогда я начинаю шалить и дурачиться, придумывая разные шутки и
проказы.
"Ради бога! Умоляю вас, без вчерашних сцен! - сказала мне Лотта. - Ваша
веселость страшна". Между нами говоря, я улучаю время, когда он занят, миг -
и я там, и невыразимо счастлив, если застаю ее одну.
8 августа
Бог с тобой, милый Вильгельм! Я вовсе не имел в виду тебя, когда
называл несносными людей, требующих от нас покорности неизбежной судьбе. Мне
и в голову не приходило, что ты можешь разделять их мнение. Но, в сущности,
ты прав. Только вот что, друг мой! На свете редко приходится решать, либо -
да, либо - нет! Чувства и поступки так же многообразны, как разновидности
носов между орлиным и вздернутым. Поэтому не сердись, если я, признав все
твои доводы, тем не менее попытаюсь найти лазейку между "да" и "нет".
Ты говоришь: "Либо у тебя есть надежда добиться Лотты, либо нет. Так! В
первом случае старайся увенчать свои желания; в противном случае возьми себя
в руки, попытайся избавиться от злополучного чувства, которое измучает тебя
вконец!" Легко сказать, милый друг, но только лишь сказать...
А если перед тобой несчастный, которого медленно и неотвратимо ведет к
смерти изнурительная болезнь, можешь ты потребовать, чтобы он ударом кинжала
сразу пресек свои мучения? Ведь недуг, истощая все силы, отнимает и мужество
избавиться от него.
Конечно, ты мог бы в ответ привести другое сравнение: всякий предпочтет
отдать на отсечение руку, чем слабостью и нерешительностью поставить под
угрозу самую свою жизнь. Пожалуй! Но на этом перестанем донимать друг друга
сравнениями. Довольно!
Да, Вильгельм, у меня бывают минуты такого мужества, когда я готов
вскочить, все стряхнуть с себя и бежать, вот только не знаю - куда.
Вечером
Сегодня мне попался в руки мой дневник, который я забросил с некоторых
пор, и меня поразило, как сознательно я, шаг за шагом, шел на это, как ясно
видел всегда свое состояние и тем не менее поступал не лучше ребенка, и
теперь еще ясно вижу все, но даже не собираюсь образумиться.
10 августа
Я мог бы вести чудесную, радостную жизнь, не будь я глупцом.
Обстоятельства складываются на редкость счастливо для меня. Увы! Верно
говорят, что счастье наше в нас самих. Я считаюсь своим в прекраснейшей из
семей, старик любит меня, как сына, малыши, как отца, а Лотта... И вдобавок
добрейший Альберт, который никогда не омрачает моего счастья сварливыми
выходками, а, наоборот, окружает меня сердечной дружбой и дорожит мною
больше, чем кем-нибудь на свете после Лотты! Любо послушать, Вильгельм, как
мы во время прогулки беседуем друг с другом о Лотте. На свете не найдешь
ничего смешнее этого положения, только мне от него часто хочется плакать.
Он мне рассказывает о том, как почтенная матушка Лотты на смертном одре
завещала ей хозяйство и детей, а ему поручила Лотту; как с той поры Лотта
совсем переродилась: в хлопотах по дому и в житейских заботах она стала
настоящей матерью: каждый миг ее дня заполнен деятельной любовью и трудом, и
тем не менее природная веселость и жизнерадостность никогда ее не покидают!
Я иду рядом с ним, рву придорожные цветы, бережно собираю их в букет и...
бросаю в протекающий ручеек, а потом слежу, как они медленно плывут по
течению. Не помню, писал ли я тебе, что Альберт останется здесь и получит
службу с приличным содержанием от двора, где к нему весьма благоволят. Я не
встречал людей, равных ему по расторопности и усердию в работе.
12 августа
Бесспорно, лучше Альберта нет никого на свете. Вчера у нас с ним
произошла удивительная сцена. Я пришел к нему проститься, потому что мне
взбрело на ум отправиться верхом в горы, откуда я и пишу тебе сейчас; и вот,
когда я шагал взад и вперед по комнате, мне попались на глаза его пистолеты.
"Одолжи мне на дорогу пистолеты", - попросил я. "Сделай милость, - отвечал
он. - Но потрудись сам зарядить их; у меня они висят только для украшения".
Я снял один из пистолетов, а он продолжал: "С тех пор как
предусмотрительность моя сыграла со мной злую шутку, я их и в руки не беру".
Я полюбопытствовал узнать, как было дело, и вот что он рассказал: "Около
трех месяцев жил я в деревне у приятеля, держал при себе пару незаряженных
карманных пистолетов и спал спокойно. Однажды в дождливый день сижу я,
скучаю, и бог весть почему мне приходит в голову: а вдруг на нас нападут,
вдруг нам понадобятся пистолеты, вдруг... словом, ты знаешь, как это бывает.
Я сейчас же велел слуге почистить и зарядить их; а он давай балагурить с
девушками, пугать их, а шомпол еще не был вынут, пистолет выстрелил
невзначай, шомпол угодил одной девушке в правую руку и раздробил большой
палец. Мне пришлось выслушать немало нареканий и вдобавок заплатить за
лечение. С тех пор я воздерживаюсь заряжать оружие. Вот
она-предусмотрительность! Опасности не предугадаешь, сердечный друг!
Впрочем..." Надо тебе сказать, что я очень люблю его, пока он не примется за
свои "впрочем". Само собой понятно, что из каждого правила есть исключения.
Но он до того добросовестен, что, высказав какое-нибудь, на его взгляд,
опрометчивое, непроверенное общее суждение, тут же засыплет тебя оговорками,
сомнениями, возражениями, пока от сути дела ничего не останется. На этот раз
он тоже залез в какие-то дебри; под конец я совсем перестал слушать и шутки
ради внезапным жестом прижал дуло пистолета ко лбу над правым глазом. "Фу! К
чему это?" - сказал Альберт, отнимая у меня пистолет. "Да ведь он не
заряжен", - возразил я. "Все равно, это ни к чему, - сердито перебил он. -
Даже представить себе не могу, как это человек способен дойти до такого
безумия, чтобы застрелиться; самая мысль противна мне". - "Странный вы
народ, - вырвалось у меня. - Для всего у вас готовы определения: то безумно,
то умно, это хорошо, то плохо! А какой во всем этом смысл? Разве вы
48
вникли во внутренние причины данного поступка? Можете вы с точностью
проследить ход событий, которые привели, должны были привести к нему? Если
бы вы взяли на себя этот труд, ваши суждения не были бы так опрометчивы".
"Согласись, - заметил Альберт, - что некоторые поступки всегда
безнравственны, из каких бы побуждений они ни были совершены".
Пожав плечами, я согласился с ним. "Однако, друг мой, - продолжал я, -
здесь тоже возможны исключения. Конечно, воровство всегда безнравственно;
однако же человек, идущий на грабеж, чтобы спасти себя и свою семью от
неминуемой голодной смерти, пожалуй, заслуживает скорее жалости, нежели
кары. А кто бросит камень в супруга, в справедливом гневе казнящего неверную
жену и ее недостойного соблазнителя? Или в девушку, которая губит себя, в
безудержном порыве предавшись минутному упоению любви. Даже законники наши,
хладнокровные педанты, смягчаются при этом и воздерживаются от наказания".
"Это другое дело, - возразил Альберт. - Ибо человек, увлекаемый
страстями, теряет способность рассуждать, и на него смотрят как на пьяного
или помешанного".
"Ах вы, разумники! -с улыбкой произнес я. - Страсть! Опьянение!
Помешательство! А вы, благонравные люди, стоите невозмутимо и безучастно в
сторонке и хулите пьяниц, презираете безумцев и проходите мимо, подобно
священнику, и, подобно фарисею, благодарите господа, что он не создал вас
подобными одному из них. Я не раз бывал пьян, в страстях своих всегда
доходил до грани безумия и не раскаиваюсь ни в том, ни в другом, ибо в меру
своего разумения я постиг, почему всех выдающихся людей, совершивших нечто
великое, нечто с виду недостижимое, издавна объявляют пьяными и помешанными.
Но и в обыденной жизни несносно слышать, как вслед всякому, кто отважился на
мало-мальски смелый, честный, непредусмотрительный поступок, непременно
кричат: "Да он пьян! Да он рехнулся!" Стыдитесь, вы, трезвые люди,
стыдитесь, мудрецы!"
"Очередная твоя блажь, - сказал Альберт. - Вечно ты перехватываешь
через край, а тут уж ты кругом не
49
прав, - речь ведь идет о самоубийстве, и ты сравниваешь его с великими
деяниями, когда на самом деле это несомненная слабость: куда легче умереть,
чем стойко сносить мученическую жизнь".
Я готов был оборвать разговор, потому что мне несноснее всего слушать
ничтожные прописные истины, когда сам я говорю от полноты сердца. Однако я
сдержался, ибо не раз уж слышал их и возмущался ими, и с живостью возразил
ему: "Ты это именуешь слабостью? Сделай одолжение, не суди по внешним
обстоятельствам. Если народ, стонущий под нестерпимым игом тирана, наконец
взбунтуется и разорвет свои цепи - неужто ты назовешь его слабым? А если у
человека пожар в доме и он под влиянием испуга напряжет все силы и с
легкостью будет таскать тяжести, которые в обычном состоянии и с места бы не
сдвинул; и если другой, возмущенный обидой, схватится с шестерыми и одолеет
их-что ж, по-твоему, оба они слабые люди? А раз напряжение- сила, почему же,
добрейший друг, перенапряжение должно быть ее противоположностью?" Альберт
посмотрел на меня и сказал:
"Не сердись, но твои примеры, по-моему, тут ни при чем".
"Допустим, - согласился я. - Мне уж не раз ставили на вид, что мои
рассуждения часто граничат с нелепицей. Попробуем как-нибудь иначе
представить себе, каково должно быть на душе у человека, который решился
сбросить обычно столь приятное бремя жизни; ибо мы имеем право по совести
судить лишь о том, что прочувствовали сами. Человеческой природе положен
определенный предел, - продолжал я. - Человек может сносить радость, горе,
боль лишь до известной степени, а когда эта степень превышена, он гибнет.
Значит, вопрос не в том, силен ли он или слаб, а может ли он претерпеть меру
своих страданий, все равно душевных или физических, и, по-моему, так же дико
говорить: тот трус, кто лишает себя жизни, - как называть трусом человека,
умирающего от злокачественной лихорадки".
"Это парадоксально. До крайности парадоксально!" - вскричал Альберт.
"Не в такой мере, как тебе кажется, - возразил я. - Ведь ты согласен, что мы
считаем смертельной болезнью такое состояние, когда силы человеческой
природы отчасти истощены, отчасти настолько подорваны, что поднять их и
какой-нибудь благодетельной встряской восстановить нормальное течение жизни
нет возможности. А теперь, мой друг, перенесем это в духовную сферу.
Посмотри на человека с его замкнутым внутренним миром: как действуют на него
впечатления, как навязчивые мысли пускают в нем корни, пока все растущая
страсть не лишит его всякого самообладания и не доведет до погибели.
Тщетно будет хладнокровный, разумный приятель анализировать состояние
несчастного, тщетно будет увещевать его! Так человек здоровый, стоящий у
постели больного, не вольет в него ни капли своих сил".
Для Альберта это были слишком отвлеченные разговоры. Тогда я напомнил
ему о девушке, которую недавно вытащили мертвой из воды, и вновь рассказ