Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
он уже забыл об этом, все взрослые очень быстро забывают свои
обещания. Но почему бы не попробовать. Ах, Господи, что же делать, когда
тебе так скверно, а утешения ждать неоткуда!
Сначала медленно, затем, подгоняемый вспыхнувшей надеждой, все быстрее
и быстрее он пошел по тенистой аллее к мастерской. Взявшись за дверную
ручку, он замер, прислушиваясь. Да, папа был там, Пьер слышал, как он
фыркает и откашливается, слышал, как мелко постукивают деревянные ручки
кистей, которые он держал в левой руке.
Он осторожно нажал на ручку, бесшумно открыл дверь и заглянул внутрь. В
нос ударил резкий, противный запах скипидара и лака, но широкая сильная
фигура отца пробудила в нем надежду. Он вошел и закрыл за собой дверь.
Когда хлопнула щеколда, художник, с которого Пьер не сводил взгляда,
передернул широкими плечами и обернулся. Пронзительные глаза смотрели
сердито и недоуменно, открытый рот не сулил ничего хорошего.
Пьер не шевелился. Он смотрел отцу в глаза и ждал. Вскоре взгляд
художника стал ласковее, лицо смягчилось.
- Смотри-ка, Пьер! Мы не виделись целый день. Тебя прислала мама?
Мальчик покачал головой и дал себя поцеловать.
- Хочешь немного побыть со мной и посмотреть, как я работаю? - ласково
спросил отец, снова поворачиваясь к своей картине и примериваясь заостренной
маленькой кистью к определенной точке на холсте. Пьер стал смотреть. Он
видел, как художник вглядывается в полотно, как напрягаются и сердито
застывают его глаза, как нацеливается тонкой кистью его сильная, нервная
рука, видел, как он морщит лоб и прикусывает нижнюю губу. При этом мальчик
вдыхал терпкий воздух мастерской, который он не любил никогда и который
сегодня был ему особенно противен. Глаза его потухли, он застыл у дверей,
точно парализованный. Все это было ему знакомо - и этот запах, и эти глаза,
и эти гримасы напряженного внимания. Он понял, что ошибся. Глупо было
надеяться, что сегодня все будет не так, как всегда. Отец работал, он
смешивал свои остро пахнувшие краски и не думал ни о чем другом, кроме своих
дурацких картин. Глупо было приходить сюда.
Лицо мальчика поникло от разочарования. Он ведь знал все заранее!
Сегодня для него нигде не было прибежища, ни у мамы, ни тем более здесь.
С минуту он рассеянно и печально смотрел, ничего не видя, на большую
картину, мерцавшую еще не высохшей краской. Для этого у папы есть время,
только не для него. Он снова взялся за ручку двери и нажал на нее, собираясь
незаметно уйти.
Но Верагут услышал легкий звук. Он обернулся, пробормотал что-то и
подошел ближе.
- Что случилось, Пьер? Не убегай! Разве тебе не хочется побыть немножко
с папой?
Пьер снял руку со щеколды и слабо кивнул.
- Ты что-то хотел мне сказать? - ласково спросил художник. - Пойдем
сядем, и ты мне расскажешь. Как вчерашняя прогулка?
- О, было очень мило, - учтиво ответил мальчик.
Верагут погладил его по голове.
- Ты плохо себя чувствуешь? Вид у тебя немного заспанный, мой мальчик!
Тебе случайно вчера не дали выпить вина? Нет? Ну, и чем же мы сегодня
займемся? Будем рисовать?
- Я не хочу, папа. Сегодня так скучно.
- Вот как? Ты наверняка плохо спал сегодня? Хочешь, займемся немного
гимнастикой?
Пьер покачал головой.
- Не хочу. Я просто хочу побыть с тобой, понимаешь? Но здесь такой
ужасный запах.
Верагут снова погладил его по голове и засмеялся.
- Да, просто беда, когда сын художника не переносит запаха красок.
Значит, ты так и не станешь художником!
- Нет, да я и не хочу.
- Кем же ты хочешь стать?
- Никем. Мне бы лучше всего стать птицей или чем-нибудь в этом роде.
- Недурная мысль, но скажи мне, сокровище мое, чего же ты хочешь?
Видишь ли, мне нужно еще поработать над этой большой картиной. Если хочешь,
можешь остаться здесь и немножко поиграть. Или будешь рассматривать картинки
в книжке?
Нет, это было не то, чего ему хотелось. Чтобы отделаться от отца, он
сказал, что пойдет кормить голубей, и от него не ускользнуло, что отец
вздохнул с облегчением и был рад его уходу. Поцеловав Пьера, художник
выпустил его из мастерской и закрыл за ним дверь. Пьер снова остался один,
на душе у него было еще хуже, чем прежде. Не разбирая дороги, он пошел
напрямик по газонам, хотя это ему запрещалось, рассеяно и грустно сорвал
несколько цветков и равнодушно смотрел, как его светлые желтые ботинки
покрываются в мокрой траве пятнами и темнеют. В конце концов, не в силах
совладать с отчаянием, он бросился на газон, зарылся головой в траву и
разрыдался, чувствуя, как промокают насквозь и прилипают к телу рукава его
светло-синей блузы.
Только когда его стал пробирать озноб, он, успокоившись, встал и робко
прокрался в дом.
Скоро его хватятся и тогда увидят, что он плакал, заметят его мокрую
грязную блузу и влажные ботинки и станут бранить. Он настороженно прошмыгнул
мимо кухонной двери: ему не хотелось ни с кем встречаться. Лучше всего было
бы уехать куда-нибудь далеко-далеко, где тебя никто не знает и никто о тебе
не спросит.
В дверях одной из комнат, в которых изредка останавливались гости,
торчал ключ. Он вошел, закрыл за собой дверь, закрыл и распахнутые окна и,
не снимая ботинок, устало забрался на незастланную постель. Там он и
остался, отдавшись своему горю, то плача, то впадая в дремоту. И когда,
много времени спустя, он услышал голос матери, упрямо зарылся еще глубже в
постель. Голос матери то приближался, то удалялся и, наконец, затих, а Пьер
так и не мог заставить себя откликнуться. Вскоре, весь заплаканный, он
уснул.
В полдень, когда Верагут пришел обедать, жена сразу же спросила:
- Ты не привел с собой Пьера?
Его удивил ее слегка взволнованный голос.
- Пьера? Я ничего о нем не знаю. Разве он не был с вами?
Госпожа Адель испугалась и заговорила громче:
- Нет, после завтрака я его больше не видела! Когда я искала его,
девушки сказали, что видели, как он шел в мастерскую. Разве он не был у
тебя?
- Да, был, но очень недолго и сразу же убежал. Неужели никто в доме не
смотрит за ним? - с досадой добавил он.
- Мы думали, что он у тебя, - обиженно сказала госпожа Верагут. - Пойду
поищу его.
- Пошли кого-нибудь! Нам пора обедать.
- Начинайте без меня. Я пойду искать сама.
Она быстро вышла из комнаты. Альберт встал и хотел последовать за ней.
- Останься, Альберт! - крикнул Верагут. - Мы за столом!
Юноша сердито посмотрел на него.
- Я пообедаю с мамой, - упрямо сказал он.
Отец, глядя в его взволнованное лицо, иронически улыбнулся.
- Как хочешь, ведь ты хозяин в доме, не так ли? Кстати, если у тебя
опять появится желание бросить в меня ножом, пожалуйста, не обращай внимания
на какие-то там предрассудки!
Сын побледнел и резко отодвинул стул. Отец впервые напомнил ему о той
вспышке гнева детских лет.
- Ты не смеешь так говорить со мной! - взорвался он. - Я этого не
потерплю!
Верагут, не отвечая, взял кусок хлеба и стал есть. Он налил в стакан
воды, неторопливо выпил ее и решил сохранять спокойствие. Он делал вид,
будто он один в столовой. Альберт нерешительно подошел к окну.
- Я этого не потерплю! - выкрикнул он еще раз, не в силах унять гнев.
Отец посыпал хлеб солью. В мыслях он видел себя поднимающимся на борт
корабля и уплывающим по бескрайним неведомым морям как можно дальше, прочь
от этого непоправимого безрассудства.
- Ладно, - почти миролюбиво сказал он. - Я вижу, ты не любишь, когда я
с тобой разговариваю. Хватит об этом!
В этот момент послышался удивленный возглас и поток взволнованных слов.
Госпожа Адель обнаружила мальчика в его укрытии. Художник прислушался и
быстро вышел из столовой. Похоже, сегодня все идет вкривь и вкось.
Он нашел Пьера в комнате для гостей, тот лежал в грязных ботинках, с
сонным, заплаканным лицом и спутанными волосами на смятой постели, рядом
растерянно стояла удивленная госпожа Верагут.
- Послушай, Пьер, - наконец воскликнула она, и в ее голосе перемешались
тревога и досада, - что все это значит? Почему ты не отвечаешь? И почему
лежишь здесь?
Верагут приподнял мальчика и испуганно заглянул в его помутневшие
глаза.
- Ты болен, Пьер? - ласково спросил он. Мальчик растерянно покачал
головой.
- Ты здесь спал? Ты уже давно здесь?
- Я не виноват, - слабым, несмелым голосом отвечал Пьер, - я ничего не
сделал... У меня очень болела голова.
Верагут взял его на руки и отнес в столовую.
- Дай ему тарелку супа, - сказал он жене. - Тебе надо поесть горячего,
мой мальчик, и ты сразу почувствуешь себя лучше, вот увидишь. Ты и в самом
деле заболел, бедняжка.
Он усадил его в кресло, подложил под спину подушку и сам стал с ложки
кормить его супом.
Альберт сидел молча и отчужденно.
- Кажется, он и вправду заболел, - сказала госпожа Верагут. Она почти
успокоилась; материнское чувство говорило ей, что лучше ухаживать за больным
ребенком, чем разбираться с ним и наказывать его за какие-то необычные
шалости.
- Потом мы отнесем тебя в постель, а пока ешь, душа моя, - ласково
утешала она сына.
Лицо Пьера посерело, в глазах застыла дремота, он сидел и ел не
сопротивляясь то, что ему давали. Пока отец кормил его супом, мать щупала
ему пульс. Она обрадовалась, не обнаружив жара.
- Может, позвать доктора? - нерешительно спросил Альберт; ему тоже
хотелось что-нибудь сделать.
- Нет, не надо, - сказала мать. - Сейчас мы уложим Пьера в постель,
укутаем как следует, он хорошенько выспится и завтра будет опять здоров.
Ведь правда, моя радость?
Мальчик не слушал, он отрицательно затряс головой, когда отец хотел
дать ему еще супу.
- Нет, ему не надо есть через силу, - сказала госпожа Верагут. -
Пойдем, Пьер, я уложу тебя в постель, и все снова будет хорошо.
Она взяла его за руку, он неохотно поднялся и сонно побрел за ней. Но в
дверях он остановился, лицо его исказилось, он согнулся, и его стошнило;
все, что он только что съел, оказалось на полу.
Верагут отнес его в спальню и оставил на попечение матери. Зазвонил
колокольчик, засновали вверх и вниз по лестнице слуги. Художник немного поел
и, пока ел, успел дважды сбегать в комнату Пьера. Раздетый и вымытый,
мальчик уже лежал в своей кроватке из желтой меди. Затем в столовую
вернулась госпожа Адель и сообщила, что ребенок успокоился, ни на что не
жалуется и, кажется, скоро заснет.
- Что Пьер ел вчера? - обратился отец к Альберту. Альберт задумался, но
ответил не ему, а матери:
- Ничего особенного. В Брюкеншванде я велел дать ему хлеба и молока, а
на обед в Пегольцхайме нам подали макароны и котлеты.
Отец продолжал свой инквизиторский допрос - А потом?
- Он больше ничего не хотел есть. После обеда я купил у одного
садовника абрикосов. Из них он съел только один или два.
- Они были спелые?
- Да, конечно. Ты, кажется, думаешь, что я нарочно расстроил ему
желудок.
Мать заметила его раздражение и спросила:
- Что это с вами?
- Ничего, - ответил Альберт.
- Ничего такого я не думаю, - сказал Верагут, - я только спрашиваю. Не
случилось ли вчера чего-нибудь? Может быть, его тошнило? Или, может, он
упал? Он не жаловался на боли?
Альберт на все вопросы отвечал односложно "да" или "нет" и страстно
желал, чтобы этот обед закончился как можно скорее.
Когда отец еще раз вошел на цыпочках в комнату Пьера, тот уже заснул.
Бледное детское личико выражало глубокую серьезность и ревностную
преданность несущему утешение сну.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
В этот беспокойный день Иоганн Верагут закончил свою большую картину.
Он вернулся от больного Пьера испуганный, с тревогой в сердце, и ему было
труднее чем когда бы то ни было совладать с обуревавшими его мыслями и
обрести то абсолютное спокойствие, которое составляло тайну его силы и за
которое ему так дорого приходилось платить. Но он был человек сильной воли,
ему удалось справиться с собой, и в послеобеденные часы, при удобном, мягком
освещении, картина получила последние маленькие исправления и уточнения.
Когда он отложил палитру и сел перед холстом, на душе у него была
странная пустота. Он, правда, знал, что картина являет собой нечто особенное
и что он многого достиг в ней. Но сам он чувствовал себя опустошенным и
перегоревшим. И не было никого, кому он мог бы показать свое творение.
Друг был далеко отсюда, Пьер заболел, а больше у него никого не было. О
впечатлении, которое произведет его картина, и об откликах на нее он узнает
только из равнодушного далека, из газет и писем. Ах, все это пустяки,
ничтожнее, чем пустяки, только взгляд друга или поцелуй возлюбленной мог бы
сейчас обрадовать его, вознаградить и придать силы.
Четверть часа молча простоял он перед картиной, которая вобрала в себя
энергию и лучшие часы нескольких недель и теперь, сияя, смотрела ему в
глаза, в то время как сам он стоял перед своим детищем обессиленно и
отчужденно.
- Ну да ладно, продам ее и оплачу путешествие в Индию, - с
обезоруживающим цинизмом проговорил он. Заперев двери мастерской, он пошел в
дом взглянуть на Пьера, который, как выяснилось, еще спал. Мальчик выглядел
лучше, чем в полдень, лицо его порозовело во сне, рот полуоткрылся,
выражение муки и безутешности исчезло.
- Как быстро у детей все проходит! - прошептал он в дверях жене. Она
слабо улыбнулась, и он заметил, что она тоже почувствовала облегчение и что
ее тревога была сильнее, чем казалось на первый взгляд.
Ужинать с женой и Альбертом ему не хотелось.
- Я иду в город, - сказал он, - и к ужину не вернусь. Больной Пьер спал
в своей кроватке, мать опустила шторы и оставила его одного.
Ему снилось, что он медленно идет по саду. Все немного изменилось и
казалось гораздо больше и обширнее, чем обычно, он шел и шел и не мог дойти
до конца. Грядки цветника были красивее, такими их он еще ни разу не видел,
но цветы на них выглядели какими-то странно прозрачными, крупными и
необыкновенными, и на всем лежал отсвет печальной, мертвой красоты. Со
стесненным сердцем он обошел круглую клумбу, на которой росли кусты крупных
цветов, на белом цветке спокойно сидела и пила нектар голубая бабочка.
Стояла неестественная тишина, дорожки были посыпаны не гравием, а чем-то
мягким, и Пьеру казалось, что он идет по ковру.
Навстречу ему, с другой стороны цветника, шла мама. Но она не обратила
на него внимания и не кивнула ему, она строго и печально смотрела перед
собой в пустоту и бесшумно, как привидение, прошла мимо.
Вскоре на другой дорожке он встретил отца, а затем и Альберта, оба шли
тихо, строго глядя перед собой, и ни один из них не заметил Пьера. Словно
заколдованные они отрешенно и чинно бродили по дорожкам сада, и казалось,
так будет всегда, что в их застывших глазах никогда не появится осмысленное
выражение, а на их лицах - улыбка, что эту непроницаемую тишину никогда не
нарушит никакой звук, а неподвижные ветки и листья не поколеблет легкий
ветерок.
Хуже всего было то, что он сам не мог никого окликнуть. Ему ничто не
мешало сделать это, он нигде не ощущал боли, но у него не было ни смелости,
ни особого желания; он понимал, что все так и должно быть и будет еще
ужаснее, если он начнет возмущаться.
Пьер медленно бродил среди этого бездушного великолепия, в ясном,
мертвом воздухе стояли, словно ненастоящие и неживые, тысячи великолепных
цветов, время от времени он опять встречал Альберта, или мать, или отца, и
они все так же оцепенело и отчужденно проходили мимо него и мимо друг друга.
Ему казалось, что так продолжается уже давно, может быть, годы, и те
времена, когда весь мир и сад были еще живыми, люди веселыми и
разговорчивыми, а его самого переполняли необузданные желания, - те времена
теперь невообразимо далеко, в глубоком, непостижимом прошлом. Может быть,
так было всегда, и прошлое - только прекрасный, глупый сон.
Наконец он дошел до маленького выложенного камнем бассейна, из которого
садовник брал раньше воду для полива и в который сам он запустил как-то
несколько крошечных головастиков. В неподвижной светло-зеленой воде
отражались каменные края и нависающие листья и желтые цветы астр; бассейн
казался прекрасным, покинутым и каким-то несчастным, как и все остальное
здесь.
- Если упадешь в него, то захлебнешься и умрешь, - сказал однажды
садовник. Но тут было совсем неглубоко.
Пьер подошел к краю овального бассейна и склонился над ним.
В воде он увидел свое собственное отражение. Его лицо ничем не
отличалось от других; постаревшее и бледное, оно было неподвижным и
равнодушно-суровым.
Он разглядывал себя с испугом и удивлением, и вдруг его с неодолимой
силой охватило чувство скрытого ужаса и печальной бессмысленности
случившегося. Он хотел закричать, но не мог издать ни звука, хотел
заплакать, но только скривил губы и беспомощно оскалился.
Тут снова появился отец, и Пьер, в немыслимом напряжении собрав все
свои скованные какими-то чарами силы, повернулся к нему. Смертный страх и
невыносимая мука его отчаявшегося сердца вылились в глухие рыдания и
устремились с мольбой о помощи к отцу, который приближался, погруженный в
свое призрачное спокойствие, и, казалось, опять не замечал сына.
"Папа!" - хотел крикнуть мальчик, и хотя из его горла не вырвалось ни
звука, но страшная беда сына все же дошла до поглощенного одиночеством отца.
Он повернул голову и взглянул на Пьера.
Пытливым взглядом художника он внимательно всмотрелся в глаза сына,
слабо улыбнулся и едва заметно кивнул, ласково и с состраданием, но в его
жесте не было утешения, он как бы давал понять, что ничем не может помочь.
По его суровому лицу быстро скользнула тень любви и сочувствия, и в этот миг
он был уже не всесильным отцом, а скорее несчастным, беспомощным братом.
Затем он опять вперил взгляд в пространство перед собой и, не
останавливаясь, медленно удалился прежним размеренным шагом.
Пьер смотрел ему вслед, пока он не скрылся; маленький бассейн и дорожка
в саду потемнели перед его глазами и, точно клубы тумана, испарились
куда-то. Он проснулся с болью в висках и с чувством жжения в пересохшем
горле. Обнаружив, что лежит один в постели в полутемной комнате, он удивился
и попытался вспомнить, что с ним приключилось, но память не шла ему на
помощь, и он обессиленно и покорно повернулся на другой бок. Мало-помалу
сознание вернулось к нему, и он с облегчением вздохнул. Отвратительно, когда
ты болен, когда у тебя болит голова, но все это можно перенести, все это
пустяки по сравнению с чувством тоскливой обреченности, навеянным кошмарным
сном.
"И зачем только все эти мучения? - думал Пьер, ежась под одеялом. -
Зачем нужно болеть? Если болезнь - наказание, то за какой проступок? Я даже
не съел ничего запрещенного, как когда-то, когда я заболел, поев недозрелых
слив. Мне запретили их есть, но я все же поел и должен был отвечать за
последствия. Это понятно. Но теперь? Почему я лежу в постели, почему меня
вырвало почему так ужасно болит голова?"
Прошло немало времени, прежде чем в комнату снова зашла мать. Она
подняла шторы на