Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
отимое желание выскочить из
укрытия, кричать во всю глотку, прыгать и руками махать, и кто
прятался подальше от места стрельб и кого поймать было трудно,
так и делали: выскакивали, прыгали и кричали "ура!". А когда
начинал стрелять пулемет, тут уж вообще! Мы становились совсем
ненормальными если у кого в руках палки были, изображали, будто
это пулемет, строчили друг в друга -- та-та-та, кто-то
опрокидывался на спину, притворяясь убитым, но не надолго, скоро
снова оживал и строчил, и гранаты -- камни -- кидал...
Война была для нас, ее не знавших, величайшим праздником
души. Очередной раз отыграв в войну, мы, ей-богу, становились
чуть лучше... На какое-то время, конечно. После дня стрельбищ мы,
например, несколько дней не дрались и не ссорились, не воровали
петарды у путевых обходчиков и не дергали тормозные цепочки под
вагонами, не стравливали собак и петухов. Но зато потом...
Этот же день стрельбищ -- не зря я число запомнил --
закончился совсем необычно. По правилам отстреляться должны были
все солдаты, в том числе и те, что еще с ночи были на постах у
тунелей. И вот в группе подходивших на стрельбы солдат мы с наших
скальных "верхотур" увидели и, конечно, сразу узнали новую
председательшу сельсовета, ведущую за руку своего пацаненка,
который еще и в школу не ходил. Мы такого не помнили -- чтобы на
стрельбах присутствовал кто-нибудь из гражданских, и уж тем более
женского пола. Но знали, что то ли старшина "сдыхает" по
председательше, то ли она по нему -- в общем, ходят. А мы не то
чтобы были против, мы тревожились за старшину: как бы он от этой
ходьбы "убывать" не начал. Иначе говоря, за образ беспокоились.
А тут что получалось? Тетка, видимо, не знает, что ей не
положено проходить дальше оцепления. Не знает и прет и сейчас
старшину подставит под японского шпиона! В честной тревоге мы все
повысовывались из своих укрытий, даже те, кто близко, кого солдат
оцепления запросто поймать может. Только всем было не до нас. Вот
старшина как-то непривычно головой закрутил, и только
председательша вышла на тропку к первому ряду окопов, тут он ей
навстречу шажищами, притворно руку к козырьку, дескать: "тетя
мотя, куды претя и пошто суды идетя, когда я вас сегоды впервой
вижу..." Это мы так воображали, потому что голосов не слышали.
Японский шпион тоже слез со своего камня, по заду себя хлопнул,
гимнастерку по ремню подтянул и, как-то странно дергаясь, будто
танцевать собирался, подался за старшиной. Старшина ему что-то
сказал -- наверное, про председательство, потому что тот плечи
смешно подтянул к шее и козырнул и, смотрим, надо же, пригласил
ее пройти к окопам, тропу уступил, а когда она прошла с пацаном,
старшину кулаком в бок ткнул и что-то ему на ухо, а старшина
только отмахнулся. И дальше вообще все пошло не по правилам.
Про солдат офицеры и старшина будто забыли, окружили
председательшу, чего-то говорили все трое, руками размахивали, а
она только уши затыкала от выстрелов и головой качала. Потом,
когда лежавшие на позиции солдаты отстрелялись, который шпион и
старлей Бесфамильный взяли у солдат винтовки, перезарядили их и
давай с колен пулять по мишеням. Старшина, видать, не выдержал,
схватил винтовку и тоже -- бах! бах! Когда вдоволь нахвастались
перед председательшей, один солдат в горн продудел, а там, где
мишени, другой появился, с флажками в руках, и долго махал ими...
Старшие ребята умели эти флажки читать, от них мы потом узнали,
что метче всех был японский шпион узнать-то узнали, да не
поверили, на то он и шпион, чтобы всех обманывать.
Председательше тоже совали винтовку, но она отмахивалась
обеими руками -- и тогда что они вытворили! На отдельном окопчике
справа был установлен пулемет "козлик". Так вот, смотрим, шпион и
старшина подвели к нему председательского пацана, уложили около
пулемета, долго ему чего-то наговаривали в уши, а потом слышим --
та-та-та! Пацан вскочил и давай прыгать от радости. Еще бы! Из
нас никому такое и не снилось. Потрогать кое-кому удавалось, но
чтоб пострелять... А уж мы-то знали, что у пулемета этого есть
секрет -- скобочка под собачкой: если на нее не нажмешь, можешь
сколь хошь давить на курок -- все без пользы. Так вот, пацан
своими крохотными пальчиками вообще не мог давить одновременно,
кто-то за него скобку прижал, а он только за курок дернул -- это
даже неинтересно. И по этой причине -- что председательский пацан
совсем малек-малявка -- мы на него зла не поимели, что по блату
счастье получил, то есть как бы не в счет, -- так мы рассуждали,
чтоб от зависти не издохнуть. Не издохли мы еще и потому, что
этой весной новая председательша вместе со старшиной по самой
справедливости поделили навоз, без которого на наших скальных
огородах картошка даже ботвы не дает. А некоторым, у кого в семье
мужиков нет, солдаты навоз носилками затащили на гору и от
бродячих домашних коз огородиться помогли. Так что она,
председательша, заслужила, чтобы стрельнуть хоть из винтовки,
хоть из "козлика", но побоялась, а за нее пацан стрельнул. Так
что все по правде, хотя, может, и не по закону.
Ну а потом стрельбы продолжались по всем правилам.
Винтовки... пулемет... винтовки... пулемет... Старшина и шпион
уговаривали председательшу оставаться на стрельбище, но она уши
от выстрелов затыкала и головой качала -- дескать, невмоготу ей
такой грохот, -- мальчишку своего взяла за руку и потащила...
К семи вечера отстрелялись последние, только что пришедшие с
тунельного дежурства. И как только стрельба прекратилась и
солдаты начали сворачивать все стрельбищное хозяйство, мальчишки
со всех своих потаенных мест повылазили и обступили их, надеясь
стащить гильзы, которые солдаты собирали, чтоб сдать по акту, как
положено. И тут уж кому как везло, но кому-то везло обязательно,
десятка гильз солдаты обязательно недосчитывались, и потом, как
мы знали, составлялся специальный документ о потере гильз.
Нынешнее появление председательши на стрельбище как-то поломало
общий порядок, хоть она и ушла рано, и мне лично удалось стащить
аж четыре гильзы, одну из которых обнаружил лет через двадцать в
старом чемодане со всяким хламом и потом отчего-то хранил ее
долго... И всякий раз, когда жизнь выкидывала мне коленца,
доставал, смотрел и добрел к жизни душой в благодарность за
счастье детства. Ведь далеко не всем моим сверстникам так
повезло.
6
Колька сидел у ручья на корточках на плоском камне, одним
краем уходящем в берег, а другим под воду. Ладошку погрузил
ребром поперек течения и смотрел, как озабоченная внезапной
помехой струя топорщится, бурлит-ворчит, вздымается, намереваясь
в отместку примочить рукав его рубашки.
Ручей для Кольки -- тайна, с которой он никак не может
разобраться. Со всем остальным вроде бы ясно: дерево, к примеру,
оно стоит, тянется и качается камень прячется трава крадется
скала думает облако катится Байкал "колыхается"... А ручей...
Все говорят, будто бежит, но это же неправильно. Если бы он
бежал, то и убежал бы. Но он все время здесь, под рукой. Ручей
торопится -- это понятно. Да не совсем. Он как бы зря торопится,
потому что никак не может кончиться. Колька уже знает, что земля
-- круглая, и если бы ручей тек через всю кругловину земли, тогда
просто, тогда его было бы жалко, потому что никакого смысла... Но
ведь не так. Ручей где-то начинается. А как он начинается? И если
начинается, то это значит, что где-то его еще нет, а где-то вот
он, уже есть и сразу торопится. Чудно! А потом, в другом конце он
уходит в Байкал -- вода там есть, а ручья уже нет. И это тоже
чудно!
Над головой Кольки ольха свесилась, ветерок залетел в ее
густоту, и тут кто с кем заговорил -- сразу и не поймешь.
-- Ну и че ты торопишься? -- шепчет ветерок в ольховых
листочках. -- И куда ж ты торопишься?
-- Как куда? -- воркочет ручеек меж камешков. -- Ясное дело,
в Байкал.
-- Во дурной-то! -- хихикают листочки на ольхе. -- Так там же
тебе и конец.
-- Неправда! -- сердито брызгается ручей. -- Я стану
Байкалом!
-- Как это ты станешь Байкалом, когда он уже давно есть, а
тебя-то как раз вовсе и не будет? -- ехидничает ветерок.
-- А вот и нет! А вот и буду! Байкалом!
-- Ну совсем глупый! -- вздыхает ветерок в ольхе. -- Если я
ветерок, так я всегда -- ветерок. А ты вон только дотудова ручей,
а потом тебя вообще нет, потому что там Байкал. Ой, какой глупый!
-- Сам такой, -- отмахивается брызгами ручей, -- и некогда
мне с тобой по ерунде лялякать.
-- Ага! Схлюздил! -- радостно елозится ветерок меж листочков.
-- Нет, ты постой! Давай на спор! Я долечу до Байкала, а ты, как
Байкалом станешь, вякни мне чего-нибудь, а я как услышу тебя,
тогда с меня в причет.
-- Да если хочешь знать, -- отвечает ручеек в захлебе, --
когда я Байкалом стану, я тебя вот такусенького в упор видеть не
буду. Когда я Байкалом стану, не смогеть тебе меня услышать, ухи
полопаются. Потому что там, если хочешь знать, настоящие ветры
живут, у них даже имена есть: Баргузин, например, или Култук, или
Сарма, с ими и говорить стану. Так что катись колбаской! Не до
тебя!
-- Подумаешь! -- шепчет ветерок в обиде. -- Он Байкалом
станет! Я, если на то пошло, если б захотел, мог бы Баргузином
стать. Тогда б еще посмотрели, у кого ухи полопаются! Только мне
ветерком быть шибче нравится, и все тут. Мне нашей пади хватает,
я тут всю жись сам по себе, и мне по фигу вылетать на Байкал.
-- На Байкал... на Байкал... -- без разумения шепчут листочки
ольхи.
-- Во! И эти задолдонили! -- сердится ветерок. -- И пошто
таки тупые! Да ну вас!
Отшвырнулся ветерок от ольхи так, что она всеми листочками
затрепыхалась, и улетел в падь разгонять комаров -- тоже очень
нужное дело.
Так вот, значит, что! Ручей хочет стать Байкалом! Потому и
торопится. Колька вскочил с камня, подобрал сосновую щепку, кинул
ее в ручей и по камням поскакал вслед за ней к Байкалу. В одном
месте, где берег зеленой полянкой, даже обогнал щепку и потом так
и бежал впереди, оглядываясь и рискуя споткнуться и расшибиться,
но под мост железнодорожный заскочил первым, а там десяток
прыжков -- и Байкал, будто специально тихий, ни колышинки, знай
себе сверкает на солнце от ног до самого горизонта, где беловатая
дымка полосой другой берег перекрыла, отчего так и кажется, что
Байкал, будто одеяло громадное, завернулся на небо и запрокинулся
над головой. Но на небо заглядываться некогда. Колька рванул один
шнурок, другой, оба оборвал, скинул ботинки и даже носки успел
скинуть -- шагнул в ледяной кипяток ручья, ойкнул громко, тут как
раз щепка по лодыжке чиркнула и по крохотным порожкам ручья
выкатилась в Байкал, закрутилась... Колька нагнулся и услышал,
как ручей по последним камешкам и радостно, и грустно зашуршал:
"Приш-ш-шел, приш-ш-шел! Прощ-щ-щай!" "Почему "прощай"?" --
удивился Колька и шагнул вслед за щепкой. Ручей так долго бежал к
Байкалу, что натаскал длинный язык песка. Слева и справа -- синяя
темнота глубины, а тут по колено. Еще шаг туда, где щепка,
покрутившись, замерла в отдыхе, и вода чуть выше колен, штанины
намокли...
-- Ты где? -- спросил Колька. -- Ты уже Байкал, да? Ты уже не
можешь говорить? Потому что и мои ухи могут лопнуться, да?
Конечно! Ручей стал Байкалом, и это запросто доказать. Если
бы он просто сливался в Байкал, то когда-нибудь Байкал
переполнился бы. А он уже сколько лет -- и никак! Значит, ручей
не прилился, а превратился. И все, кто раньше смотрел, думали,
что он просто приливается, а он все время превращается, и,
наверное, ему хорошо, хотя когда превращается, о том ничего
сказать не может, за чужие ухи боится.
Вот если б он, Колька, так мог -- на время, конечно -- взять
и превратиться в Байкал: лег, раз -- и растекся, и чтоб не только
в длину, но и в глубину тоже, а потом захотел бы и назад стекся!
Назад обязательно. Потому что ему, как тому самому ветерку, тоже
нравится жить собой. И жить вообще интересно, и мама, и дядя
Саша... Это же надо, как ему повезло с дядей Сашей! Все мальчишки
завидуют...
Но Колька не сразу... Он долго проверял этого самого дядю
Сашу -- старшину. Чего это он к маме лепится? Все его страсть как
уважают, а он, длинный, над мамой аж загибается сверху, чтоб
угодить. И голос совсем не такой, как когда над солдатами
командует. Подозрительно. Мама, когда подозревает, что, положим,
искупался без разрешения, нахмурится, и у ней меж бровей две
сердитые складки образуются. Вот однажды, когда мамы рядом не
было, а дядя Саша был, Колька ладонью лицо прикрыл, нахмурился,
как мама делает, пощупал пальцами -- две складки точно как у
мамы, -- чтоб складки не распрямились, только руку от лица убрал
и так снизу глянул на дядю Сашу. А тот ему:
-- Ты чего на меня косишься, как фриц на "катюшу"?
Присел на корточки. Тут ему Колька и врезал.
-- А ты чего к мамке мылишься?
-- Честно?
-- Ну.
-- Мамке не скажешь?
-- Не скажу.
-- А вот из-за тебя все.
-- Как это? -- ахнул Колька.
-- Да вот так. Папки-то у тебя нету. Факт?
-- На войне убили.
-- Ну и что? Одного убили, другой должен быть. Потому что
неправильно. Без папки.
Колька даже засопел от волнения.
-- Присмотрелся, понимаешь, я к тебе, а ты ниче парень. Надо,
думаю, стать твоим папкой. Ну, с тобой-то мы договоримся, я
мужик-то, сам видишь, нормальный. А с мамкой твоей, скажу тебе,
непростое это дело. Тут стратегия нужна. Знаешь, что такое
стратегия?
Колька головой замотал, на голос не понадеялся: почему-то
иногда противная писклявость прет, хоть ладошкой затыкайся.
-- Кузнечика ловил? Ну вот, сам знаешь. Скрадываться надо
так, чтоб тень от ладошки раньше на него не упала. Испугается,
скок -- и нету. Подход к твоей мамке нужен. Давно одни живете.
Привыкла. А если я к ней без подходу -- хочу, мол, стать папкой
для Кольки вашего, дорогая Лизавета Матвеевна, -- она гляделками
хлоп-хлоп да и скажет: шел бы ты, Александр Демьяныч, по нечетной
пути до самой тунели, а то и подальше. Моему Кольке и без папки
хорошо. А ведь нехорошо? Ну, не совсем хорошо, так?
Тут Колька насмелился и глянул дяде Саше прямо в глаза. Если
б такой папка, это ж вообще!..
-- Ну так вот. Значит, разговор наш секретный. Знай сопи себе
в обе дырочки и будто ни о чем ни ухом ни рылом, понял?
-- Это как -- ни ухом?..
-- Ну, будто бы ниче не знаешь, ниче не понимаешь и вообще
лопух лопухом. А я, думаю, к осени, глядишь, это дело проверну.
Тогда мы ей все и расскажем, как мы с тобой загодя сговорились на
доброе дело. Давай пять на секрет!
Тут они стукнулись ладошками, как на секрет положено, дядя
Саша колькину пятерню всю загреб в кулак -- ни один палец не
торчал -- и сжал до боли, но Колька даже не поморщился.
После того секретного уговора Колька уже не удивлялся, если
ему предлагалось покататься на лошади, разобрать винтовку,
постоять по стойке "смирно" рядом с часовым у тунели под
деревянным грибком и даже -- о том и помечтать не смел! --
стрельнуть из пулемета на стрельбище! Чего ж удивляться-то, если
все эти чудеса проделывает будущий папка? Нормально. Только вот
мама иногда вела себя как-то странно. Нет, она не мешала дяде
Саше счастливить Кольку, не мешала, но все одно -- хмурилась.
Думала, наверное, что дядя Саша просто чудачит, и никак не могла
догадаться, что он хочет стать папкой. Так уж хотелось ей
подсказать, ну совсем невтерпеж. Порой даже злился Колька на
мамину недогадливость и рот уже раскрывал, чтоб проболтаться, да
вовремя спохватывался, и тогда мама говорила: "Рот закрой, а то
шмель залетит и язык прокусит". Шмелей Колька страсть как боялся.
В Слюдянке, где они раньше жили, шмелей не бывало... Но там
вообще ничего не бывало. Байкал, положим. Вроде бы и совсем
недалеко -- из окна видать. А много ли раз он бывал на Байкале?
Совсем несколько и только с мамой. Чтоб до Байкала дойти, надо
через столько железнодорожных путей перетопать, а поезда
туда-сюда, туда-сюда, да как засвистят, аж ноги в коленках
подгибаются. В этой самой Слюдянке будто вообще жизни не было, а
началась она, жизнь, здесь, да еще как началась!
А мама нет! Мама этого не понимает. Вечером придет с работы,
сядет на стул, руки на коленях сложит и сидит такая прямая-прямая
и будто даже не моргает и вокруг ничего не видит. Потом
спохватится и засуетится по комнате даже совсем не по делу или
скажет что-нибудь такое, что вообще низачем. Например, почему он,
Колька, с мальчишками не играет, а все с солдатами да с солдатами
таскается и дяде Саше уже, наверное, надоел... Ну ниче не
понимает! Будто не знает, что в ближних домах
мальчишек-сверстников совсем нет, одни девчонки. А что до
мальчишек, так любой из них не отказался бы у солдат
потолкаться...
Как-то в середине дня сидел Колька на горе над гарнизоном и
смотрел, как солдаты на турнике крутятся. Не заметил, как
забрался к нему Коклов -- его почему-то никто по имени не
называет, а все Коклов да Коклов. Подмигнул Коклов Кольке и упал
рядом на траву.
-- Старшину высматриваешь? Скажу, фартовый ты парень.
-- Какой?
-- Удачливый. Наш старшина -- мужик что надо. Если твоя мамка
дурой не будет, детство тебе обеспечено.
-- Мамка не дура, -- обиделся Колька.
-- Еще бы! Старшина, как есть, созрел для хомута. Жаль, моя
маманя старая, а то я б ее выписал на перехват. Папанька-то мой
еще на финской пропал, она без него совсем загнулась в колхозе.
Потому ты фартовый, а я вот нет. Понимаешь, поздно родился. На
меня войны не хватило, и теперь вся жизнь наперекосяк. Одна
дорога -- на сверхсрочку да в полковую школу. Глядишь, к другой
войне взводным, а то и ротным...
-- К какой другой?.. -- похолодел нутром Колька.
-- Не дрейфь, малый, теперь все войны будут быстрые.
Америкашек последних поколотим -- и тогда мировым гуртом к
коммунизму... Ать-два, и там...
-- А на эту другую... дядя Саша тоже?..
-- А как же! Глядишь, и до генерала дослужится. А в мирное
время старшине в генералы ходу нет.
Если война быстрая и если генерал -- это, конечно, здорово...
Ну а вдруг по нечаянности да убьют! Нет, уж лучше пусть как есть
-- старшина. Пусть даже лучше в гражданские уйдет и будет как все
мужики, но чтоб живой... К тому же Колька вспомнил, что старшина
не раз обзывал Коклова баламутом. Теперь искоса смотрел на него,
развалившегося на траве и травинку жующего, смотрел и не любил
его, баламутного. Заронил он в Колькино сердце тревогу, как будто
крохотного змееныша за пазуху сунул. А тут еще мама вечером
уперлась -- ну ни в какую: не пойдешь, и все, на дяди-Сашину
лекцию о международном положении, потому что дошколятам не
положено! Хотел ей про кокловское баламутство рассказать, да уж
больно радостно собиралась она в клуб, не решился настроение
испортить. Приказал себе ни за что не заснуть, дождаться маминого
возвращения и расспросить...
Но и два часа прошло, и три, как веки пальцами ни подпирал,
падали. Совсем засыпая, еще вспомнил слова из песни, что мама
петь любила: "Позабыл знакомый путь ухажер-забава. Надо влево
повернуть -- повернул направо". Так и представил себе, что, как
обычно после кино провожая маму, дядя Саша, вместо того чтобы
свернуть к железнодорожным путям, к Байкалу, свернул в падь. И