Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
ку рисуночек: домик, солнышко, человечек,
написали: се есм солнце, что-то там еще... Полковник вертел, вертел, дурной
был, озлился: кто вам передал? А вам? А вам? - добрался до Андрюхи. Тот
спокойно показывает на Сашку. - А вам? - Сашка встает: я писал. Ничего ему
не было, конечно...
Толька недолго молчит, закуривает.
- А вот когда конспектом он раз Сашкиным пользовался на экзамене и
забыл его потом в парте, физичка нашла, велела Сашке пересдавать, стыдила.
Андрюха рядом стоял, смеялся, Сашка, знаешь, когда волновался, красный
делался, смешной.
Я не смотрю на Толю, он тоже не смотрит на меня, знает, надо немножко
подождать. Мы редко говорим о Саше, а если говорим, потом замолкаем надолго,
расходимся, занимаемся каждый своим делом.
В этот раз я не ухожу. Я смотрю на Павлика с Кристинкой, думаю, что
Кристина должна была родиться у меня, и я воспитала бы ее иначе, от нее
пошла бы цепочка немножко других людей. Но потом мне приходит в голову, что
и Павлик тогда должен бы родиться у Марины, и тоже была бы другая цепочка, и
в конце концов, все бы уравновесилось.
- Он перевел свою "Волгу" на газ, - говорит Толя. - Шестьсот километров
на заряд. Шесть рублей, можно сказать, даром ездит...
И я уже знаю, куда теперь пойдет разговор.
- Хорошо сейчас отпуск, - действительно, поворачивает мысль Толя. - А
кончится, как возить продукты, лишний раз в город не съездишь, уж не говорю
- со всеми вещами выезжать...
Я молчу, все это я знаю. К нашей даче, добираться на которую надо на
электричке, теплоходе и автобусе, нужна хоть какая-нибудь машина. Я знаю,
Толька мечтает об автомобиле, права у него еще со школы, на объекте он
самозабвенно разъезжает между домами на "Урале", если только есть случай
что-то куда-то перевезти.
- Ну, буду вот так сидеть, - говорит Толя, - все равно ведь они поедут,
что изменится-то, будет у нас машиной меньше.
Я молчу, знаю, через полгода - новая экспедиция, Тузов зовет Тольку,
теперь нет препятствий, Толька примерный семьянин, он хороший системщик.
- У нас есть пятьсот рублей, - говорю я, - за год скопим еще тысячу, к
лету можно будет купить старый "Запорожец".
- За полторы-то? - хохочет Толька. - Что ты купишь, ржавое корыто? И
как это, интересно, с алиментами моими ты накопишь?
Мы недолго спорим, потом замолкаем, сидим.
- Так, может, я соглашусь? - в который раз спрашивает Толька после
паузы.
- Не езди... - в который раз прошу его я, и он в сердцах плюет за
окошко, встает, толкает дверь - гремят в коридоре ведра - выходит на улицу и
сходу берется за распилку сваленной вчера сухой березы.
Я смотрю, как он пилит, как, вгрызшись пилой в самое толстое место
ствола, поворачивается, рычит: - Смеются ведь все уже! - и яростно пилит
снова.
- Не езди, - повторяю я чуть слышно, и мне кажется, я обращаюсь уже не
к нему, мне кажется, я собираю разбросанные где-то клочки своей жизни -
пустынную платформу и гладкий, ничего уже не помнящий путь, и утренние
пробуждения, когда открываешь глаза, и сразу давит неразрешимая тяжесть, и
большой светлый кабинет с множеством игрушек, монотонный голос женщины в
белом халате, делающей заученные движения рукой при словах: я хо-ро-шо
го-во-рю, и вторящий ей неверный детский голос. Много чего сливается в этих
словах, я повторяю их еще раз, и они уходят, как вода в песок, в этот жаркий
летний день с терпко пахнущими флоксами, перемазавшимися в песке
ребятишками, бешено орудующим пилой Анатолием Борисовичем Федоренко.
Санки
Месяц назад у нее умер муж. Они наряжали елку, он вдруг прилег,
побледнел, захрипел, и когда приехала скорая, было уже поздно. Он умер от
сердечной недостаточности. Было ему двадцать семь лет.
Первые дни прошли в суете, чтобы успеть похоронить до Нового года. Она
бегала, хлопотала и не могла понять, что за мысль крутится в голове, а когда
похоронить успели, и в Новый год они ни к кому не пошла, а осталась с сыном
у наряженной наполовину елки дома, поймала эту мысль. Они сидела перед
телевизором, не плакала, а просто думала, что был человек нужнее всех, а
умер - норовишь скорее от него избавиться, вроде чтобы этим успокоиться, и
не могла понять, как же это так.
Жили они с мужем хорошо. У нее было два зимних пальто - старое и новое.
Старое она обтирала по автобусам на работу, в новом ходила гулять по
воскресеньям. Иногда на прогулках они ссорились, тогда он быстро уходил
вперед, сутулясь, сложив за спиной руки, чтобы она понимала - идет суровый,
серьезный мужчина. Она видела - никакой не мужчина, мальчишка - мальчишкой,
вприпрыжку его догоняла, постукивала пальцем по спине, забегала и шла перед
ним задом наперед, рискуя свалиться с тротуара. Он смягчался, не изображал
больше мужчину, и снова они гуляли в обнимку. Скоро у них родился сынишка,
дел прибавилось, но гуляли они по воскресеньям обязательно, теперь уже
втроем.
Он умер, и они с сынишкой взялись привыкать. В воскресенье они гуляли
по тем же местам, только вдвоем. Гуляла она в новом пальто, но в нем же
ездила теперь и на работу, потому что старое совсем что-то износилось, а
покупать еще одно для прогулок стало ни к чему. Однажды в воскресенье
образовалось много дел, и они с сыном никуда не поехали, а погуляли
поблизости от дома, а потом и вовсе она стала выпускать мальчика во двор,
как и в другие дни, а сама делала дела и поглядывала сверху.
Сын говорил ребятишкам: "Все равно все люди умирают. Вот и папа мой
тоже. Другие умрут после, а папа уже сейчас", - втолковывал он, стараясь
объяснить, что нет такой уж большой разницы.
Она тоже старалась представить случившееся с ней, как рядовое и
обычное. Кто-то спрашивал на работе, как писать заявление на материальную
помощь, и она объясняла, что надо писать причину, и сразу вставляла свою:
"Вот у меня, например, муж умер, и я могла бы написать: "Прошу предоставить
мне материальную помощь в связи со смертью мужа". Она говорила и
вопросительно смотрела на советующегося, ожидая подтверждения, но где-то
чуть-чуть надеясь, что тот вдруг возьмет и возмутится: "Что ты несешь? Как
это муж у тебя умер? Обалдела что ли совсем?" Но никто не возмущался, все
согласно кивали, и она, разочарованно посмотрев на них, принималась снова за
работу.
Однажды сын попросил у нее санки. Не такие, как в магазине - на
железных полозьях - эти у него давно были. Сын попросил маленькие,
деревянные, чтобы таскать под мышкой и кататься, сидя на них на коленках, с
горки.
Она пришла на работу советоваться. Работала она среди женщин, и
толковых советов было мало, но кто-то все же раздобыл ей для начала
красивую, красную фанерку. Она пошла во двор, нашла два маленьких брусочка,
пошла к сторожу, попросила топор и принялась тесать бруски для закругления.
Она била, топор соскочил по пальцу и сделал ссадину, но брусочки кое-как
закруглились. Она приклеила бруски к фанере, сверху приклеила еще найденный
в шкафу кусок зеленого сукна, чтобы теплее было мальчику сидеть, и
получились разноцветные, хорошенькие санки.
И тогда она стала ходить от сотрудницы к сотруднице и всем их
показывать, и все улыбались, хвалили ее и говорили: "Ну, вот видишь!" Они
говорили это так, будто она прежде боялась, что совсем пропадет без мужа, а
они ее с самого начала уверяли, что - нет, не пропадет. И она тоже улыбалась
и говорила: "Ну!", будто - "ничего подобного, я и сама с самого начала
говорила, что не пропаду".
А пальцы ее старательно ощупывали вещественное доказательство того, что
она, действительно, не пропадает одна, пальцы трогали и оглаживали эту
первую, сделанную самой мужскую работу, и в душе все холодело. Но она обошла
еще с санками пол-отдела, а потом принесла их домой, сыну, тот запрыгал:
"Ах, какие!", и тут она быстро пошла в ванную, открыла воду, задвинула
задвижку, рухнула на пол прямо в углу и завыла.
Для молодых мужчин в теплое время года
Тамара Сергеевна опять ехала с ним. Каждое утро, когда ее вносило в
автобус, Тамара Сергеевна, едва успев устроиться, оглядывалась и искала,
едет ли он. В этот раз он сидел лицом к ней, она взглянула на него, он
посмотрел тоже, и взгляд Тамары Сергеевны упорхнул, как бабочка, чтобы
больше не касаться его лица, а кружить около.
Она заметила его впервые, когда однажды взялась за ручку сидения, а он
встал и, улыбнувшись, взглядом пригласил ее сесть. Правда, вышел он на
следующей остановке, но Тамара Сергеевна сидела, смущаясь и потихонечку
надеясь, что он встал именно перед ней, желая, чтобы сел не кто-нибудь, а
она. У него была внешность из тех, что всю жизнь нравились ей: весной к его
крупному носу и подбородку очень шла клетчатая кепка, а зимой - седые баки
выбивались из-под большой мохнатой шапки. Тамаре Сергеевне хотелось
выглядеть пусть немолодой, но интересной дамой, и она старалась очутиться
около него, задумчиво наклоняла голову и делала загадочный вид, а, однажды,
стараясь быть как можно вежливее и интеллигентнее, тронула его за рукав
толстого пальто и сказала: "Будьте добры, передайте пожалуйста". А потом,
уже не глядя на него, подчеркнуто равнодушно ответила: "Спасибо".
Она могла бы уже уйти на пенсию, но не уходила, сознавая, как пусто и
скучно ей будет без работы и без ежедневных поездок туда в одном автобусе с
ним. Тамара Сергеевна никогда не была замужем, но почти всегда выбирала
кого-то и думала о нем. Она влюблялась в начальника отдела - тогда он был ее
однокурсником, в главного конструктора, когда он был еще просто
конструктором, и в ведущего инженера Толмачева. Она превращала их всех по
очереди во всевидящих, волшебных существ, с которыми нельзя разговаривать
просто, а если заговорить, то они поймут ее влюбленность сразу и не простят,
что она открылась им первая. Поэтому Тамара Сергеевна избегала каждого из
них именно тогда, когда ждала от него чуда, ждала и надеялась, но всякий раз
не дожидалась, грустила, уверяясь, что у нее и не может быть иначе.
Теперь на работе ее никто не интересовал особо, и она бравировала своим
солидным возрастом. Она держалась независимо, дерзко глядела из-под очков,
на голове носила растрепанный помпончик, заколотый гребешком. Приходя на
работу, она вынимала нарукавники, натягивала их и усаживалась перебирать
бумаги, прислушиваясь к разговорам, которые вели девчонки-лаборантки. Она
относилась к ним понимающе-снисходительно, а они, посмеиваясь,
переглядывались, когда Тамара Сергеевна на виду у всей комнаты одна делала
производственную гимнастику, изящно разводя руками и тряся голубыми серьгами
в длинных ушах.
Лаборантки выходили замуж, приносили свадебные альбомы, а вскоре и
альбомы из дворца "Малютка", и Тамара Сергеевна умилялась, потом долго
смотрела в окно, забыв про бумаги, но следующим утром снова ждала, снова
оглядывалась в автобусе и застывала, увидев его.
С мужчинами она разговаривала уже без стеснения, хотя и вскидывала
голову по-особому. Раньше она краснела и отмалчивалась при Толмачеве, но
теперь это было забыто, и Тамара Сергеевна смотрела на Толмачева с большой
грустью, вздыхая и думая, что все проходит. Теперь она беседовала с
мужчинами о книгах, об искусстве. Она слыла знатоком и с удовольствием
обсуждала новинки, потому что вечерами бывала в театрах, на концертах,
всегда покупала абонемент в филармонию. Но, слушая музыку, часто думала о
нем, о ссоре с соседкой, о работе. Иногда Тамара Сергеевна забывала обо всем
на свете после концерта или спектакля, это бывала редко, но в такие моменты
у нее было просветленное, счастливое состояние, когда казалось, что-то
понято, все хорошо сейчас и осталось совсем немного до того, когда все будет
также хорошо всегда. Герои пьесы жили в ней, ей казалось, что и она живет
где-то рядом с ними, в их другой, интересной жизни и, только входя в
комнату, в душном, пропахшем одеждой и кухонными запахами коридорчике, она
понимала, что всегда хорошо не будет... Она проходила на кухню, здоровалась
с соседками и вступала в их разговор. Одна из соседок, интеллигентная
старушка, расспрашивала Тамару Сергеевну о пьесе. Тамара Сергеевна
рассказывала, но иначе, чем думала и чувствовала. Акценты она расставляла не
на том, что ее больше всего привлекало - не на чувствах, а на интриге, и о
любовных переживаниях героев говорила небрежно и насмешливо. Старушка
слушала, резюмируя, что и Александринка и Мариинка стали не те. Вторая
соседка не участвовала в этих обсуждениях, а бегала из ванной в кухню,
громко распускала воду, проносила таз с бельем на кухню и ставила на плиту,
задевая им Тамару Сергеевну и старушку. Когда она уходила, они оглядывались
на дверь, и старушка начинала возмущаться, и Тамара Сергеевна с ней
соглашалась, припоминая, что прошлой ночью вторая соседка тоже гремела
тазами, а потом еще вздумала мыть пол. Старушка называла Тамару Сергеевну
Тамарочкой и жаловалась, что соседские дети сломали замок и не дают никакой
возможности отдыхать. Тамара Сергеевна сочувствовала, союзнически кивала,
согретая пониманием и солидарностью, но, расставаясь, вспоминала старушкины
слова о себе, однажды случайно подслушанные с лестничной площадки. "Ну, где
ж ей вас понять? У нее ни мужа, ни детей не было!" - говорила старушка
второй соседке и, вспоминая об этом, Тамара Сергеевна все же не могла не
считать старушку своей единственной приятельницей, но душа у нее болела, и
она начинала думать о нем, и ей казалось, что ей есть чем защититься от этих
слов.
Однажды на работу принесли билеты на демонстрацию мод, и одна из
лаборанток скорее в шутку спросила: "А почему бы вам, Тамара Сергеевна, не
сходить?" Девочки ее шумно и весело поддержали, а Тамара Сергеевна, подумав,
что в этот вечер все равно некуда деваться, взяла и согласилась, сказав, что
пойдет, пожалуй, посмотреть, как шьют теперь зимние пальто.
Вечером она приехала в Дом моделей пораньше, уселась в кресло фойе и
осмотрелась. Девчонки в брюках, в длинных юбках и такие же женщины, как она,
с дочками, внучками и сыновьями прохаживались по фойе, поглядывая в зеркала.
Наконец, открылись двери зала, и Тамара Сергеевна заняла место у самого
помоста.
На сцене играли на гитаре мальчики в розовых рубашках, за столик к
микрофону вышла в широкой пестрой блузе и голубых брюках комментаторша и
завела доверительный разговор о моде года.
Тамара Сергеевна старалась ничего не пропустить, а на помост выходили
высокие девушки, делая отмашку назад руками и раскачиваясь на огромных
каблуках. Тамара Сергеевна поняла, что уселась слишком близко, потому что,
когда они проносили свои поразительные наряды мимо, ей приходилось задирать
голову, и видела она только их стройные коленки и блестящие туфли.
Соседка справа лихорадочно зарисовывала что-то, и Тамара Сергеевна
порылась в сумке, замотанной изолентой, и тоже принялась рисовать, но на
бумаге оставались каракули, похожие на детские картинки, да обрывки слов
комментаторши.
На помосте появился меланхоличный стройный юноша в белом костюме. Она
привычно вскинула голову, потому что издали казалось, что юноша идет и
смотрит на нее, но он смотрел в пространство над залом, слегка улыбаясь, и
Тамаре Сергеевне стало неловко. "Для молодых мужчин в теплое время года мы
рекомендуем"... - шептала женщина за столиком, вертя микрофон длинными
пальцами с фиолетовыми ногтями, но на смену юноше вышла полная седая дама с
обручальным кольцом на руке. Она равнодушно прошла над Тамарой Сергеевной,
на ходу расстегивая замысловатое пальто, и Тамара Сергеевна холодно, но
жадно смотрела на нее, и вдруг из-за сцены на помост вышел ...он? Тамара
Сергеевна сжалась, как от прострела в печень, но это точно был он!
Она нагнула голову, отчаянно боясь быть узнанной, а он шел над ней,
помахивая зонтом, волоча за собой кремовый плащ. Его седая шевелюра качалась
в такт шагам, а лицо с обычной, как и в автобусе, полуулыбкой оглядывало
сидящих в зале, а Тамара Сергеевна все еще прятала глаза и смотрела, не
отрываясь, только, когда он шел обратно. Он выходил еще много раз и один, и
с седой дамой, предупредительно подавая ей руку, а Тамара Сергеевна хотела
уйти, но слишком много людей отделяло ее от прохода.
Наконец, все девушки, и юноша, и он вышли вместе в последний раз, и зал
аплодировал, и Тамара Сергеевна все-таки подняла голову и посмотрела прямо
на него. Он стоял, ненатурально красивый, оттеняя темно-лиловым костюмом
длинные, яркие платья девушек, он был лишь частью этого фейерверка нарядов,
и Тамара Сергеевна тянула шею, не в силах хлопать, сжимая в мокрых ладонях
карандаш и замусоленную бумажку.
Она вышла в теплый полумрак улицы, не слыша ни горячих обсуждений
платьев, ни шума трамваев. Она только видела, как в тишине плывут фигурки
девушек, и их окликает кто-то из медленно едущего автомобиля, а они смеются,
машут рукой и убегают. Она видела двух молодых за детской коляской, и
пожилую пару, идущую чинно под руку, и мужа, который нес смешную сумочку
жены.
Дома она быстро прошла мимо соседок в комнату, глянула в зеркало и на
секунду увидела нелепые серьги, тонкие черные брови и красные губы на старом
лице. Она вспомнила далекое, гибкое и не оправдавшее надежд слово -
девятнадцать, горькое - сорок и устоявшееся - пятьдесят, и прежняя горечь на
свою выдуманную жизнь, тоска подступили прямо к сердцу, и Тамара Сергеевна
плакала, а слезы расслабляли и успокаивали ее.
Ночью, глядя на черные полки с книжками, она опять плакала, но,
засыпая, уже подумала, что ресницы, выкрашенные в парикмахерской, не текут,
и надо будет всегда их там красить.
Особенные люди
- Ой, как ты много пьешь таблеток! - всплескивает она руками. - Зря,
этой химией только травиться, лучше давай я тебе намешаю столетника с медом
- и пей, я всегда так лечу Ленку с Мишкой.
- Будешь суп? - спрашиваю я, заглядывая в кастрюльку.
- Да нет... Ну, чуть-чуть! - машет она рукой. - Слушай, но с твоим
горлом обязательно надо что-то делать. Надо вырезать гланды, а что? Да брось
ты, не больно, честное слово! Ленке с Мишкой вырезали - и то! Сколько ты уже
мучаешься, а тут - чик-чик, и готово!
- У тебя красивый свитер, - говорю я, щупая толстую вязку, и она
вскакивает к зеркалу.
- Ты знаешь, мне тоже нравится, - посмотревшись, говорит она, и
обернувшись ко мне, улыбается. - Я в нем даже ничего, правда?
Я смотрю на нее в зеркало и соглашаюсь: "Очень даже ничего!" Она,
вскинув брови и прищелкнув языком, вертит туда- сюда головой, потом смотрит
на меня, я улыбаюсь ей, и она вздыхает:
- По сравнению с тобой - все равно урод. Ну, что я не вижу? Ладно,
ладно, да я не расстраиваюсь - подумаешь! Зато Ленка с Мишкой у меня - вчера
вся очередь в поликлинике восхищалась: "Чьи это, - говорят, - такие
чудо-дети?" А я сижу, от гордости раздуваюсь. Зачем она мне теперь, эта
красота?
- Да.... - говорю я, глядя на бушующий над кастрюлькой пар, потом
спохватываюсь и наливаю ей суп в тарелку.
- Кто тебе теперь ходит в магазин? - спрашивает она.
- Раз в неделю приезжает сестра.
- Раз в неделю... - вздохнув, повторяет она, помешивая суп ложкой.
Она смотрит на меня с серьезны