умеет выделывать бедрами. На вечеринке я однажды
слышал, как немолодая женщина сказала другой: "Я знаю, как их  распалить".
Эта фраза мне все объяснила.
   Чтобы  распалить   семнадцатилетнего   юнца,   особого   искусства   не
требовалось, можно было даже не просить меня поддерживать ее под крестец -
я и без того ощутил бы, как ловко, как зазывно она вихляет бедрами. Ведь я
уже видел ее на смотровом столе Марчека, ощутил ее всю, когда она  налегла
на меня, прильнула ко мне своим  женским  естеством.  Мало  того,  она  до
тонкости знала, что  у  меня  на  уме.  Она  была  предметом,  непрестанно
занимающим мои мысли, а часто ли случается  мысли  встретить  предмет,  ее
занимающий, в подобных обстоятельствах - и вдобавок чтобы предмет сознавал
это? Ей были ведомы мои чаяния. Она сама была этими чаяниями во  плоти.  Я
не стал бы утверждать,  что  она  шлюха,  проститутка.  Она  вполне  могла
оказаться обычной  девушкой  из  приличной  семьи,  не  без  шлюховатости,
которая куролесит, забавляется, выкидывает сексуальные кунштюки смеха ради
- в ту пору люди нередко вели себя так.
   - Куда мы направляемся?
   - Если тебе некогда, я доберусь сама, -  сказала  она.  -  Мне  идти-то
всего до Уинона-стрит, по ту сторону Шеридан-роуд.
   - Нет, нет, я вас провожу.
   Указав на листки, торчащие из моего кармана, она спросила, учусь  ли  я
еще в  школе.  Когда  мы  проходили  мимо  освещенной  витрины  фруктового
магазина, в  которой  мой  сверстник  вываливал  апельсины  из  ящиков,  я
заметил, что, несмотря на кожу цвета густых сливок, глаза у нее азиатского
разреза, черные.
   - Тебе, должно быть, лет семнадцать, - сказала она.
   - Угадали.
   В эту снежную погоду на ней были лодочки, и она  не  ставила  ногу  как
попало, а выбирала, куда ступить.
   - Ты кем хочешь стать, ты уже остановился на какой-нибудь профессии?
   Профессия - вот уж что меня не интересовало. Ни в  коей  мере.  Люди  с
профессиями, бухгалтеры, инженеры, стояли в очередях  за  супом.  В  мире,
охваченном кризисом, от профессии не было никакого проку. А раз так, можно
и посягнуть на нечто из ряда вон выходящее. Не будь я возбужден  так,  что
меня даже поташнивало, я мог  бы  сказать,  что  разъезжаю  по  городу  на
трамваях не ради того, чтобы зашибить доллар-другой или там помочь  семье,
а  ради  того,  чтобы  постигнуть   суть   этого   унылого,   обнищавшего,
безобразного, бескрайнего, разлагающегося города. Теперь - в ту пору такие
мысли не приходили мне в голову - я понимаю, что у меня  была  одна  цель:
постигнуть, в чем его  предназначение.  В  нем  чувствовалась  невероятная
силища. Но она была - потенциально - и во мне. Тогда я решительно не желал
верить,  что  люди  здесь  занимаются  тем,  чем  они,  как  им   кажется,
занимаются. За видимой жизнью улиц  таилась  подлинная  жизнь,  за  каждым
лицом - подлинное лицо, за каждым голосом, каждым произнесенным  словом  -
подлинная интонация и истинный смысл. Разумеется, я не собирался  говорить
ни о чем подобном. В ту пору я еще не дозрел до этого. При всем при том  я
был юнец с идеалами. "Показушник" называл  меня  мой  ехидный,  критически
настроенный братец Альберт. В юности, если  ставить  перед  собой  высокие
цели, не миновать такого рода насмешек.
   Но сейчас меня тянула за собой роскошная охочая девица.  Я  понятия  не
имел, ни куда меня ведут, ни как далеко завлекут, ни чем огорошат, ни  чем
это для меня обернется.
   - Значит, зубной врач - твой брат?
   - Зять, он муж моей сестры. Они живут с нами. Спрашиваете,  что  он  за
человек? Отличный парень.  По  пятницам  он  обычно  закрывает  кабинет  и
отправляется на скачки. Берет меня с собой на бокс. И еще играет в покер в
комнате за аптекой...
   - Небось он не расхаживает с книжками в кармане.
   - Ваша правда. Он говорит: "Что толку?  Столько  упущено,  что  уже  не
нагнать, не наверстать. Тут и тысячи лет не хватит, так чего надрываться?"
Сестра хочет, чтобы он открыл кабинет в "Петле", но для этого ему пришлось
бы поднапрячься. Он предпочитает плыть по течению. Жить  как  живется,  не
хочет выкладываться.
   - Что ты читаешь, о чем твоя книжка?
   Я не намеревался ничего с ней обсуждать. Был на это просто не способен.
На уме у меня было совсем другое.
   Но предположим, я сумел бы что-то объяснить ей. От вопросов, задаваемых
не из праздного любопытства, уклоняться нельзя: "Я что хочу  сказать,  это
видимый мир, мисс. Мы живем  в  нем,  дышим  его  воздухом,  питаемся  его
материей. Однако, когда мы умираем, материя возвращается к материи,  и  мы
исчезаем с лица земли. Так вот, к какому миру мы принадлежим  -  к  этому,
материальному, или к другому, которому материя подвластна?"
   Желающих обсуждать такого рода темы почти не находилось. У Стефани -  и
у той недоставало терпения. "Ты умираешь, и все тут. Мертвец он мертвец  и
есть" - так говорила она. Стефани любила  развлекаться.  Когда  я  не  мог
сводить ее в "Ориентал", она ходила в театр с другими ребятами.  Приносила
оттуда  сомнительные  водевильные  шуточки.  "Ориентал",  как  я  понимаю,
принадлежал  Национальному  синдикату   развлекательных   заведений.   Там
выступали Джимми Сейво, Лу Хольц и Софи Такер  [Джимми  Сейво  -  один  из
самых известных эстрадных актеров, играл также в театре и в кино; Лу Хольц
- водевильный актер; Софи Такер - комедийная актриса]. Для Стефани я порой
бывал слишком глубокомыслен. Когда она изображала, как Джимми  Сейво  поет
"Река, не затопляй мой порог", сжимая  коленки  руками,  я,  обманывая  ее
ожидания, не хватался за бока.
   У тебя могло сложиться впечатление, что книгу, вернее, пачечку  листков
в моем кармане, я принимал чуть ли не за  талисман  из  волшебной  сказки,
способный отворить ворота замка или перенести  на  вершину  горы.  Тем  не
менее, когда женщина спросила, что это за книга, я не сумел ответить ей  -
такой разброд царил у меня в голове. Не забудь, что я все еще держал,  как
она велела, руку на ее крестце  и  был  вконец  измочален  раззадоривающим
вихлянием ее бедер. Я на опыте открывал, что  имела  в  виду  та  дама  на
вечеринке, сказавшая: "Я знаю, как их  распалить".  Словом,  я  был  в  не
состоянии говорить ни об Эго и Воле, ни о тайнах крови. Да, я  верил,  что
каждому без исключения человеку досталась своя доля высшей  мудрости.  Что
же еще может объединять нас, как не  эта  сила,  кроющаяся  за  будничными
соображениями? Но о том, чтобы связно беседовать на такую тему, сейчас  не
могло быть и речи.
   - Ты что, не можешь ответить? - сказала она.
   - Я купил ее за пять центов на развале.
   - Так вот на что ты тратишь деньги?
   Она, как я понял, намекала, что на девчонок я их не трачу.
   - А твой зубной врач - славный  увалень,  -  продолжала  она.  -  Чему,
спрашивается, он может тебя научить?
   Я попытался мысленно обозреть наши разговоры. О чем говорил Фил Хаддис?
Он говорил, что у члена на взводе нет совести. В эту минуту больше  ничего
не приходило мне  в  голову.  Филипа  развлекали  разговоры  со  мной.  Он
держался по-приятельски. Проявлял понимание, в то время как от моего брата
Альберта, твоего покойного дяди, от того пощады не жди.  Если  бы  Альберт
мне доверял, он мог бы меня кое-чему научить. В ту  пору  Альберт  посещал
вечернюю юридическую школу и служил у Роуленда,  конгрессмена-рэкетира.  У
Роуленда он был  порученцем  -  Роуленд  нанял  его  не  для  того,  чтобы
толковать законы, а для того, чтобы собирать деньги у тех, кто у  него  на
откупе. Филип подозревал, что Альберт и себя  не  забывает:  уж  очень  он
франтил.  Носил  котелок  (их  тогда  называли   набалдашниками),   пальто
верблюжьей шерсти и узконосые ботинки - в  ту  пору  в  таких  ходили  все
гангстеры. Меня Альберт третировал. Говорил: "Ты ни хрена не понимаешь.  И
никогда не поймешь".
   Мы приближались к Уинона-стрит; когда мы дойдем до ее  дома,  она  меня
отошлет - на что я ей? Я увижу, как  блеснет  стекло,  посмотрю,  как  она
открывает дверь, - и только. Она уже нашаривала в сумочке  ключи.  Я  снял
руку с ее копчика, готовясь буркнуть  "пока-пока",  но  тут  она  кивнула,
пригласив меня, вопреки моим ожиданиям, войти. Я, как мне  кажется,  питал
надежду (подмоченную похотью надежду), что она оставит меня  на  улице.  Я
прошел следом за ней через еще один  также  выложенный  кафелем  вестибюль
вовнутрь.  Раскаленные  батареи  нещадно  нагревали   лестничную   клетку,
стеклянный  фонарь  тремя  этажами  выше  подрагивал,  обои  отклеивались,
заворачиваясь и вспучиваясь. Я затаил  дыхание.  Боялся,  что  раскаленный
воздух обожжет мне легкие.
   Когда-то это был дом типа люкс - его построили для банкиров, брокеров и
преуспевающих специалистов. Теперь его заселили  всякие  перекати-поле.  В
просторной комнате с высоченными окнами шла  игра  в  кости.  В  следующей
комнате люди пили, валялись на диванах. Она провела  меня  через  комнату,
где прежде помещался бар, от которого остались кое-какие приспособления. Я
проследовал за ней через кухню - да я бы пошел за ней куда угодно, даже не
спросив, куда меня ведут. В кухне, судя по всему, не стряпали -  не  видно
было ни кастрюль, ни мисок. Линолеум протерся, коричневые  волокна  основы
стояли дыбом, как волосы. Она провела меня в коридор  поуже,  параллельный
главному.
   - Я живу в комнате для горничных, -  сказала  она.  -  Она  выходит  на
задворки, зато при ней есть ванная.
   Наконец мы у нее - в почти пустой комнате. Так  вот  в  каких  условиях
работают проститутки, если только она проститутка: голый пол, узкая койка,
стул у окна, скособоченный гардероб у стены. Я остановился под  лампочкой,
она отступила - осмотреть меня, что ли,  ей  вздумалось.  Затем  приобняла
меня со спины, легонько коснулась моей щеки губами - поцелуй не так  много
давал в настоящем, как сулил в будущем. То  ли  ее  пудра,  то  ли  помада
распространяла запах неспелых бананов.  Никогда  еще  мое  сердце  так  не
колотилось.
   Она сказала:
   - Что, если я ненадолго уйду в ванную, а ты пока разденься и  ложись  в
постель. Ты, похоже, приучен к порядку - сложи свои вещички на  стуле.  Не
на пол же их бросать.
   Дрожмя дрожа (сдается, во всем  доме  это  была  единственная  холодная
комната), я стал  раздеваться,  начав  с  покоробленных  зимней  непогодой
ботинок. Полушубок я повесил на спинку стула. Запихнул носки в  ботинки  и
поджал ноги - пол был давно не метен. Снял с себя все -  не  иначе  как  в
надежде, что так ни рубашка, ни исподнее не  будут  иметь  касательства  к
тому, что там со мной ни произойди, и вся вина падет на мою плоть. Без нее
тут уж никак не обойтись. Залезая под одеяло, я подумал:  наверное,  такие
же койки стоят в исправительных заведениях. На подушке не было  наволочки,
моя голова лежала на напернике. За окном я не видел ничего, кроме проводов
на столбах, напоминающих нотные линейки, только  провисшие,  и  стеклянных
изоляторов, напоминающих россыпь  нотных  значков.  О  деньгах  она  и  не
заикнулась. Ясное дело, я ей приглянулся. Я  не  верил  своему  счастью  -
счастью с привкусом беды. Меня  не  насторожила  тюремная  койка,  где  не
уместиться двоим. Вдобавок я  боялся  спечься  раньше  времени,  если  она
задержится в ванной слишком долго. И какими такими женскими делами она там
занимается - раздевается, моется, душится, меняет белье?
   Она рывком открыла дверь. Ждала - только  и  всего.  Она  не  сняла  ни
енотовой шубы, ни даже перчаток. Не глянув в  мою  сторону,  стремительно,
едва ли не бегом, кинулась к окну, открыла его. Рама поднялась, в  комнату
ворвался ветер, я привскочил, но остановить ее не успел. Она схватила  мои
вещи со стула и швырнула в окно. Они упали на задворки. Я возопил: "Что вы
делаете?" Она так и не повернула головы. Обматывая  на  ходу  шею  шарфом,
убежала, не закрыв за собой дверь. Я слышал, как барабанят по коридору  ее
лодочки.
   Я не мог пуститься за ней вдогонку - как я мог? - и появиться  на  люди
нагишом. Она на это и рассчитывала. Когда  мы  вошли,  она,  должно  быть,
подала условный знак своему сообщнику, и он ждал под  окном.  Когда  же  я
подскочил к окну, моих вещей уже и след пропал. Я увидел,  как  человек  с
узлом под мышкой торопливо юркнул в проход между двумя гаражами. Я мог  бы
подхватить ботинки - их она не взяла - и выпрыгнуть в окно:  комната  была
на первом этаже, но сразу я бы  его  не  догнал  и,  голый,  закоченевший,
вскоре выскочил бы на Шеридан-роуд.
   Однажды я видел, как по улице брел пьянчуга в одном нательном  белье  с
разбитой в кровь головой - его обчистили и избили; он шатался из стороны в
сторону и истошно вопил. А у меня даже рубахи и трусов не имелось.  Я  был
совсем голый - так же как она в кабинете доктора, - у меня  стибрили  все,
включая пять долларов за цветы. И овчинный полушубок, который мама  купила
мне в прошлом году. Плюс  книгу,  листки  книги  без  названия  неведомого
автора. Не исключено, что это была самая серьезная потеря.
   Теперь мне предстояло самостоятельно поразмыслить о том, к какому  миру
я на самом деле принадлежу - к этому или к другому.
   Я опустил окно, затем закрыл дверь. Комната выглядела нежилой, но  если
все же - чем черт не шутит - в ней кто-то живет, что, как  он  ворвется  и
изметелит меня? Хорошо еще, что на двери засов. Я задвинул  его  и  обошел
комнату - не найдется  ли  чем  прикрыться.  В  скособочившемся  гардеробе
ничего, кроме проволочных вешалок, в ванной только полотенце  для  рук.  Я
сорвал с койки покрывало: если сделать в нем прорезь для головы, оно могло
бы сойти за пончо, но уж слишком оно тонкое - от такой холодины не спасет.
Придвинув к гардеробу стул, я встал на него и за резным выступом обнаружил
женское  платье  и  стеганую  ночную  кофтенку.  А  в  бумажном  пакете  -
коричневый вязаный берет.  Пришлось  напялить  это  тряпье.  Что  еще  мне
оставалось?
   Сейчас, по моим подсчетам, было около пяти часов. Филип работал  не  по
расписанию. Он не  торчал  в  кабинете  в  надежде,  что  вдруг  объявится
какой-нибудь  бедолага,  у  которого  разболелся  зуб.  Приняв  последнего
назначенного пациента, он запирал кабинет и уходил.  И  далеко  не  всегда
держал путь домой: его не очень-то туда тянуло. Если я хочу  его  застать,
надо припустить. Я вышел - ботинки,  платье,  берет,  кофтенка.  Никто  не
обратил на меня ни малейшего  внимания.  В  комнаты  набилось  еще  больше
народу; вполне вероятно, что парень, подхвативший мою одежду, уже вернулся
и сейчас среди них. Подъезд натопили так, что трудно было дышать, от обоев
попахивало паленым - казалось, они вот-вот загорятся.  На  улице  на  меня
налетел ветер прямиком с Северного полюса - платье и сатиновая кофтенка от
него нимало не защищали. Впрочем, я мчал во  весь  дух  и  даже  не  успел
почувствовать холод.
   Филип скажет: "Кто эта шлюшка? Где она тебя подцепила?"  Невозмутимого,
неизменно добродушного Филипа я забавлял. Анна вечно тыкала  ему  в  глаза
своими честолюбивыми братцами: они занимаются  шахермахерами,  они  читают
книги. Неудивительно, что  Филип  обрадовался  бы.  Я  предвидел,  что  он
скажет: "Ты ее поимел? Ну что ж,  зато  не  подцепил  трипака".  Сейчас  я
зависел от Филипа, потому что у меня не было ничего - даже семи центов  на
трамвай. При всем при том я не сомневался, что он не станет читать мораль,
а постарается  одеть  меня  -  выпросит  свитер  у  знакомых,  живущих  по
соседству, или отведет в лавку Армии спасения на Бродвее, если она еще  не
закрылась. И все это - неспешно, тяжеловесно, размеренно. Его  даже  танцы
не могли расшевелить - отплясывая фокстрот с Анной, щека  к  щеке,  он  не
подчинялся музыке, а навязывал ей свой  темп.  Углы  его  губ  растягивала
бесстрастная ухмылка. Велиарова мохнатка - такое название я ей дал.  Филип
был в моем  восприятии  толстым,  и  притом  сильным,  сильным,  и  притом
покладистым, вкрадчивым, и притом  довольно  язвительным.  Собираясь  тебя
поддеть, он присасывал угол рта  -  и  тут-то  и  оборачивался  Велиаровой
мохнаткой. Назвать его так вслух я и помыслить не мог.
   Я  пронесся  мимо  витрин  фруктовой  лавки,   кулинарии,   портновской
мастерской.
   На помощь Филипа я мог рассчитывать. Отец мой в отличие от  Филипа  был
человеком нетерпимым,  взрывчатым.  Более  субтильный,  чем  его  сыновья,
красивый, с мускулами, точно высеченными из белого мрамора (так, во всяком
случае, мне казалось), безапелляционный. Появись я ему на  глаза  в  таком
виде, он бы рассвирепел. Меня и правда ничто не остановило: ни смертельная
болезнь  мамы,  ни  скованная  морозом  земля,  ни  близость  похорон,  ни
разверстая могила, ни кулек с песком из земли обетованной, который  сыплют
на саван. Заявись я домой в этом замызганном платье, старик - а он  и  так
держится лишь чудом: столько на него навалилось -  обрушит  на  меня  свой
слепой ветхозаветный гнев.  Эти  приступы  ярости  я  воспринимал  не  как
жестокость, а как исконное, дарованное ему навек право. Даже Альберт  -  а
он уже был юристом,  работал  в  "Петле",  -  и  тот  терпел  стариковские
колотушки, он клокотал от злобы,  глаза  у  него  бешено  выкатывались  из
орбит, и тем не менее он их сносил. Никто из нас не считал отца  жестоким.
Зарвался - получай свое.
   В кабинете Филипа свет не горел. Когда я взлетел по лестнице,  дверь  с
непрозрачным звездным стеклом оказалась заперта. Стекло в морозных  узорах
тогда было редкостью. В уборных и прочих  подобного  рода  местах  в  окна
вставляли замутненные звездочками стекла. Марчек - сегодня  его  сочли  бы
вуайеристом - тоже в сердцах ушел. Я сорвал его  эксперимент.  Я  подергал
двери, одну, другую в надежде - вдруг мне повезет  и  я  проведу  ночь  на
обитом  кожей  смотровом  столе,  где  еще  недавно  возлегала  обнаженная
красавица. Вдобавок из кабинета я мог позвонить. Нельзя сказать,  чтобы  у
меня не было друзей, но таких, которые могли бы мне помочь, среди  них  не
имелось. Да я и не сумел бы объяснить им, в  какую  передрягу  попал.  Они
решили бы, что я представляюсь, разыгрываю их. "Это Луи.  Тут  одна  шлюха
стащила мою одежду, и я застрял в Норт-Сайде без гроша в кармане.  На  мне
женское платье. Ключей от квартиры нет. Добраться домой не на что".
   Я добежал до аптеки - посмотреть, не там  ли  Филип.  Он  иногда  играл
пять-шесть партий в покер в комнате за аптекой - пытал счастье перед  тем,
как сесть в трамвай. Я знал Кийяра, аптекаря, в лицо. Он меня не помнил  -
да и с какой стати ему меня помнить? Кийяр сказал:
   - Чем могу служить, барышня?
   Неужели он и впрямь принял меня за девчонку, побродяжку или цыганку  из
тех,  что  раскидывают  таборы  перед  магазинами,  пристают  к  прохожим,
предлагая погадать? Они сейчас разбрелись по всему городу. Но даже цыганка
не обрядилась бы в такую погоду вместо пальто в стеганую  ночную  кофтенку
из синего сатина.
   - Скажите, не у вас ли доктор Фил Хаддис?
   - Зачем вам доктор Хаддис - у вас зуб болит или что?
   - Мне необходимо его увидеть.
   Аптекарь был  низенький  крепыш,  его  круглая  как  шар  лысая  голова
производила впечатление болезненно незащищенной. Благодаря этому, казалось
мне, он способен учуять малейшие признаки смятения.  Вместе  с  тем  глаза
Кийяра за стеклами очков хитро поблескивали, и, судя по  наружности,  если
ему что втемяшится, его нипочем не переубедить. Но вот странность -  ротик
у  него  был  крошечный,  губки  ребячьи.  Он  провел  на  этой  улице   -
сколько-сколько? Сорок лет? За сорок лет можно такого навидаться, что тебя
уже ничто не удивит.
   - Вы записались на прием к доктору Хаддису? Вы у него лечитесь?
   Он знал, что у меня дело частного свойства. И я не лечусь у Филипа.
   - Нет. Но раз уж я здесь, доктор Хаддис наверняка захочет меня увидеть.
Могу я поговорить с ним минутку?
   - Его здесь нет.
   Кийяр  удалился  за   решетчатую   перегородку   рецептурного   отдела.
Необходимо во что бы то ни стало удержать его. Куда мне ки