ще  всего  принадлежавшие
взрослым,  ушедшим на фронт. Лыжи - у кого какие, самые фантастические, есть
даже треугольные.  Иногда лыжник вылетает из своих валенок. Валенки с лыжами
остаются  в  одном  сугробе,  а  сам  мальчишка головой  вперед  пикирует  в
соседний. Девочки катаются аккуратнее, из больших валенок не вылетают.
     Почти все одеты в черное, будто носят траур по ярким мирным одеждам, по
давно забытой моде.  Но  этот  своеобразный траур -  не  дань  моде,  хотя у
большинства кто-либо из родных погиб или ранен,  или воюет;  а  просто цвета
различаются на маркие и немаркие.  Ведь мыла выдавали по карточкам - столько
(на  этакого шкета  -  полкило мыла  на  месяц),  сколько по  справедливости
хватало бы  на  день;  тут не  до  стирки.  А  одну вещь для подростка часто
приходилось шить  из  двух-трех  детских вещей.  И  ежели  бы  одна  штанина
оказалась,  например,  коричневого цвета,  а другая - синей, или в клеточку,
или в цветочек,  то хотя на одежду внимания не обращалось,  такой человек не
внушал бы уважения. Помню, как Матрешенька долго кипятила, красила в баке то
одну вещь, то другую, чтобы перешить потом, и длинные разговоры, как и в чем
красить.  О том,  в какой цвет красить,  разговоров не было. Вот и оказались
все мальчишки в черном, за исключением тех, кто был в пегом или буром.
     Мы тоже одеты кто как.  На Ире меховая шуба с маминого плеча. На Маше -
тоже. Во взрослых шубах они похожи на пингвинов. Галка - хрупкая, невысокая.
Отцовского офицерского кителя  (отец  вернулся с  фронта  без  ноги)  вполне
хватило  на  зимнее  пальто,  а  для  подкладки использовали Галкино детское
одеяльце.  У нас с Наташей пальто,  которые мы носили в четвертом классе.  А
так как мы уже в восьмом,  то эти пальто и надставляли и расставляли,  и чем
больше мы становились, тем меньше было в них красоты и изящества.
     Я  стою на макушке горы,  заглядываю вниз и  знаю,  что с  этой горы не
съеду.  Все равно что с парашютной вышки -  без парашюта.  Спуститься как-то
надо,  хотя бы до нижних горок,  но лыжи приросли к горе. С трудом двигаю их
назад - вдруг толкнут.
     Мимо со свистом врезываясь в воздух, проносится лыжник. Фигура согнута,
палки  и  лыжи  параллельны.   Взлетает  на  трамплине,  летит  по  воздуху,
скрывается в снежной пыли.
     - Сухой  трамплин!  Девчонка на  Сухом  трамплине!  -  орут  вокруг нас
мальчишки. - Во, чешет! Ну, дает!
     Откуда-то  снизу,  из-под  нависшей кручи,  из-за  сугроба показывается
Наташа, в одной руке - палки, в другой - лыжи. Сует валенки в ремни, лезет к
нам.  Одна щека вся в  крови.  На  вершине горы поворачивается,  нагибается,
палки назад...
     - Правее! Левее! - орут мальчишки. - Там снег сдуло под гребнем! Сугроб
обвалился! Сухой трамплин!
     Наташа летит с  горы,  отталкивается палками на трамплине,  очень долго
летит под горой,  где-то  далеко внизу ее  лыжи опускаются на снег.  Обгоняя
прочих лыжников, лезет вверх то лесенкой, то елочкой.
     Пока она поднимается, мальчишки - один за другим - пытаются взять Сухой
трамплин,  но  в  решающий миг позорно сворачивают вправо или влево.  Наташу
встречают  в  молчании.  Она  становится на  вершину,  сильно  отталкивается
палками  и  снова  летит,  как  птица,  чуть  не  до  середины горы,  плавно
опускается на снег,  в  этот раз едет по берегу Яузы.  И опять лезет вверх и
скатывается с  Сухого трамплина,  самого высокого в  этих горах.  Мальчишки,
избравшие этот спуск, почти все бултыхаются в снегу неподалеку от своих лыж.
Но даже те,  кто благополучно спустился однажды,  в  следующий раз объезжают
Сухой трамплин справа или слева.
     Я позорно сажусь на лыжи и лечу вниз, захлебываясь от воздуха и снежной
пыли,  пока лыжи не разъезжаются подо мной и  мы с  ними сначала кувыркаемся
вниз,  а потом я долго ползаю по сугробам,  подбирая палки и лыжи. Остальные
девочки тоже спускаются с горы, кто по моим следам, кто по мальчишечьим.


     А  на следующий день,  в  понедельник,  мы с Наташей после школы идем в
районную детскую столовую обедать.  Наш отец умер в госпитале в сорок втором
году,  мама-врач -  на фронте.  Вот нам и выдали талончики на питание, шесть
талончиков на  весь класс.  Как  правило,  мы  ходим в  столовую все вместе,
вшестером. Ходить туда мы очень не любим.
     Долгие годы,  и  перед войной и  в  первые годы  войны здесь был  склад
пищепродуктов и хранился кофе молотый и цикорий. Когда нечего стало хранить,
устроили детскую  столовую -  кормили обедом  тощих  школьников и  ребят  из
ремесленного училища.
     Столовая  огромная,  гулкая,  пустая  и  холодная.  Где-то  под  черным
провалом  потолка  желтеют  лампочки,  освещают  высоченные нелепые  колонны
серо-зеленого цвета. Гладкие, чуть влажные, они уходили в невероятную высь и
где-то далеко переходили в своды,  выкрашенные масляной краской.  Внизу, под
колоннами,  стояли столы  на  высоких железных ножках,  обитые алюминием.  И
стены и пол цементные,  серые,  и серые клеенки на столах, липкие и холодные
черные   заплаты  окон,   загороженных  черной  светонепроницаемой  бумагой.
Смотришь на них и думаешь: "Зачем окна? Только мешают."
     Много столов между колоннами,  за каждым -  по шесть человек. Утром и в
полдень здесь питаются рабочие,  вернее работницы с соседнего завода,  потом
мы,  потом -  вечерняя смена этого же  завода.  Пальто,  шубы свои вешали на
спинки деревянных желтых стульев.
     Мальчишки сидят за столом,  конечно,  рядом с мальчишками,  девочки - с
девочками.  Сидят,  ждут,  когда  медленно двигая усталыми ногами,  подойдут
хмурые  и  молчаливые женщины  с  подносами,  подавальщицы.  На  подносах  -
жестяные холодные тарелки.  Иногда подавальщиц ждать не надо, тарелки уже на
столах.  Так было и  в  этот раз.  Одна из подавальщиц отвела нас,  шестерых
девочек, к накрытому столу, дала каждой по небольшому ломтику вязкого хлеба.
Мы опустили ложки в суп и быстро съели что-то мутное,  холодноватое, которое
даже в  те  времена не  назвали бы  вкусным (у супа всегда был привкус,  как
будто  туда  набросали  и  разболтали стружек  масляной  краски  с  высоких,
зеленых,  грязных колонн),  и  поглядывали на плоские тарелки со вторым.  Со
вторым нам  повезло больше.  Наверное,  его  принесли позже и  оно  было еще
теплым:  коричневые волоконца между золотистыми крупинками -  пшенная каша с
тушенкой.  Самое вкусное блюдо!  И  тут...  Тут что-то  пролетело мимо моего
плеча и шлепнулось в Наташину тарелку.
     Мальчишки есть мальчишки,  пускай голодные,  пускай тощие,  а  показать
себя надо, иначе что за жизнь. Кругом товарищи, смотрят на тебя, за столом -
друзья.  Ничего ради них не  жалко.  И  вот один из  этих обормотиков,  дабы
почтить себя лаврами хотя бы  из  столовского супа,  нажевал хлеба из  своей
порции, прибавил для веса кусочки капусты или еще чего-то плавающего в супе,
положил этот  комок на  стебель ложки,  ударил по  другому концу -  и  летит
снаряд. И хотя парень наверняка не целился, снаряд угодил как раз в Наташину
тарелку, брызги жидкой каши разлетелись по столу, по нашей одежде, по лицам.
Черный жеваный ком влип в золотистую кашу,  как метеорит,  покоился в центре
небольшого кратера  в  окружении  золотистых крупинок  и  коричневых волокон
свиной  тушенки.   С  соседнего  стола  доносился  ехидный  смех.  Мальчишки
держались за свои поджарые животики.
     Наташа медленно поднялась из-за стола. Огромные, в пол-лица глаза стали
совсем черными,  губы плотно сжаты.  Мальчишки за  соседним столом притихли.
Только один из них, виновник происшедшего, тыкал в Наташу пальцем, извиваясь
от смеха. С тарелкой в руках, Наташа шагнула к соседнему столу и...
     - Я совсем ничего не помню,  -  смущенно рассказывала она мне потом.  -
Совсем ничего не помню, только чужие волосы под рукой, и рот, и нос, и щеки,
и я эту противную кашу пихаю ему в рот и в волосы. Тьфу, гадость...
     Потом мы все шестеро вышли из столовой.  Сумерки превратились в темень.
Темное небо,  ни звезд, ни луны. Темная улица, ни света из окон, ни фонарей,
- светомаскировка.  От темной стены отделяются темные фигуры, перегораживают
улицу:
     - Эти!  Эти самые девки,  они и  есть!  Вон та дылда длинная!  И другая
такая же!
     Это про нас с Наташей,  мы по тому времени были акселератками,  так что
от питания это не зависит - от чего-то еще.
     Мы  остановились у  дверей.  Деваться некуда.  Назад  в  столовую?  Кто
поможет? Усталые подавальщицы?
     Мы слышим:
     - Окружай,  ребята!  Атанда!  -  И черная цепь,  отделившаяся от стены,
движется на нас.
     Я отталкиваюсь от двери и иду на эту цепь.  Рядом -  Наташа.  Кто-то из
девчонок  пищит,  остается  сзади,  кто-то  догоняет  нас.  Мальчишки  тихо,
угрожающе свистят, ругаются.
     И вдруг высокий тонкий голос:
     - Ребя!  Да  это  та  девчонка с  Сухого трамплина!  Ну,  которая Сухой
трамплин брала!  Вон шапенция ее! Вон шуба! И валенки! Атанда! - И вражеская
цепь рассыпалась.
     Мальчишки, они мальчишки и есть. Смелых они уважают. Мальчишки - народ,
в сущности, благородный.