Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
Мосхион - влюбленный молодой человек, Дав и Сосия - рабы. В
цитатах из Менандра, сохраненных позднеантичными авторами, встречается
достаточное количество высказываний о роли случая, призывов к человеку не
поддаваться беде, жалоб на супружескую жизнь и т. п., которые, как две капли
воды, похожи на аналогичные цитаты из Филемона и Дифила. Словом, у поэтов
новой комедии был, несомненно, некий "общий фонд" сюжетов, приемов, имен,
названий, открытый для всех без ограничения. Уже упоминавшийся Антифан
жаловался когда-то в своей пьесе "Творчество" на трудности комедийного
ремесла. Трагическому автору, говорил он, достаточно назвать имя Эдипа или
Алкмеона, как зритель уже знает, кто его отец, мать, дети; комическому же
автору надо самому изобретать интригу, взаимоотношения между действующими
лицами и все прочее {Antiphanes, fr. 191 (The Fragments of Attic Comedy...
edited... by J. M. Edmonds, v. II. Leiden, 1959, p. 256-258).}. Если эти
жалобы и были обоснованы в начале IV в., когда бытовая комедия делала первые
шаги на афинском театре, то для эпохи Менандра можно поручиться в обратном:
стоило появиться на сцене персонажу в маске старика по имени Демея, как
каждому становилось ясно, что это отец влюбленного молодого человека; точно
так же от раба по имени Сосия ожидали благодетельного вмешательства в
переживания его молодого господина, от женщины по имени Миррина - жалоб на
сына-вертопраха или отчаяния по случаю преждевременных родов у
дочери-невесты.
При всем том, если бы заслуги Менандра перед мировой литературой
ограничивались только удачным воспроизведением стереотипных ситуаций и
образов, имя его кануло бы в Лету, как это произошло со многими десятками
комических поэтов, известных ныне одним специалистам, а ближайшие и
отдаленные потомки Менандра не восхищались бы его искусством (Э 33-35, 37,
39, 41-43, 48-51), сравнивая его с Гомером (Э 28, 46, 54, 59). По-видимому,
Менандр внес в традиционные схемы нечто такое, что оказалось гораздо
жизненнее их самих, что строилось не на стандартных приемах, а открывало
новые перспективы для жанра. Именно новизна художественного мышления
Менандра (как за столетие до него - Еврипида) была причиной его непризнания
современной ему аудиторией: за всю свою жизнь он одержал всего восемь побед,
и пальма первенства гораздо чаще доставалась его соперникам - Дифилу и
особенно Филемону, - хорошим драматургам, но, судя по всему, достаточно
традиционным (Э 18, 20, 21, 38, 39). Чем же обогатил Менандр жанр комедии и
что стало теперь достоянием мировой культуры?
5.
Своеобразие Менандра становится ясным уже при ознакомлении с
произведениями, принадлежащими к начальному периоду его творчества {Далее в
статье, как и в примечаниях, употребляются следующие краткие обозначения
комедий Менандра: А - Антиноопольский папирус; В - "Брюзга"; Г - "Герой"; Гд
- "Гидрия"; Гм - Гамбургский папирус; Гр - Горанский папирус; Д - папирус
Дидо; Дв - "Двойной обман"; 3 - "Земледелец"; К - Каирский папирус; Кр -
"Карфагенянин"; Кф - "Кифарист"; Л - "Льстец"; H - "Ненавистный"; О -
"Остриженная"; Од - "Одержимая"; П - "Привидение"; Пф - "Девушка из
Перинфа"; С - "Самиянка"; Ск - "Сикионец"; Т - "Третейский суд"; Щ -
"Щит".}. Это - "Брюзга", поставленный на Ленеях 316 г., и "Щит" - время
постановки документально не засвидетельствовано, но отнесение его по
стилистическим признакам к ранним пьесам Менандра едва ли может вызывать
сомнение.
В обеих комедиях обращает на себя внимание отсутствие или полное
переосмысление почти всех традиционных сюжетных элементов новой комедии,
влекущее за собой и переработку стандартных масок. В первую очередь это
касается любовной интриги.
В "Щите" безнадежно влюбленным молодым человеком предстает Хэрея, в
"Брюзге" - Сострат. Оба располагают возможностью видеться с объектом своей
страсти: Хэрея - как приемный сын Хэрестрата, живущий под одной крышей с его
племянницей, в которую он влюблен; Сострат - оказавшись у дома Кнемона в тот
миг, когда девушка вышла за водой и воспользовалась его помощью, и затем еще
раз, уже находясь в доме Кнемона и помогая вытаскивать из колодца
сумасбродного старика (Б. 189-212, 666-680). По всем законам комедийной
логики, молодые люди (и особенно Сострат как сын богатых родителей) должны
были бы использовать эту возможность, чтобы завязать с возлюбленной более
близкие отношения, ведущие к ее тайному совращению. (Именно в эту комедийную
схему вполне вписываются опасения Горгия и Дава, видящих, как богатый юноша
увивается вокруг добродетельной дочери старого брюзги: Б. 218-229, 234-258.)
Между тем, у самого Сострата и в мыслях нет совершить по отношению к девушке
недостойный поступок; единственная цель его появления у дома Кнемона -
заручиться согласием старика на законный брак с его дочерью. Больше того,
уже стоя рядом с девушкой, любуясь ее красотой и чувствуя непреодолимое
желание ее расцеловать, Сострат выбегает из дому, чтобы, поддавшись
искушению, не нанести ей обиды (Б. 685-689). Менее обстоятельно обрисованный
Хэрея успевает все же сообщить зрителям, что он терпеливо ждал решения
приемного отца о его бракосочетании и ни до, ни после этого даже не пытался
обидеть девушку недозволенной связью (Щ. 288-297).
Из положения, занимаемого в обеих комедиях молодыми людьми, видно еще
одно существенное различие в развитии интриги у начинающего Менандра и в
традиционной комедии IV в., насколько мы знаем ее по римским переработкам.
Там основу сюжета составляло увлечение юноши гетерой, за которую надо
уплатить большие деньги своднику, - если благодаря счастливому стечению
обстоятельств в выкупленной гетере удавалось опознать дочь полноправных
граждан, которую молодой человек мог теперь назвать законной женой, это уже
превосходило все ожидания. К тому же его возлюбленная должна была либо еще
не вступить на дорогу профессиональной любви, либо иметь в качестве первого
и единственного клиента как раз нашего молодого влюбленного. Пока же суть да
дело, ему надо было раздобыть где-то денег для выкупа девушки, и объектом
атаки избирался обычно его собственный отец, провести которого, однако,
юноша не мог без помощи преданного и хитрого раба (у Менандра эта ситуация
разрабатывалась в "Двойном обмане").
В ранних комедиях Менандра опять все иначе. Во-первых, конечной целью
обоих молодых людей является не мимолетная забава, не приобретение
постоянной рабыни-любовницы (случай достаточно частый в реальном афинском
быту), а законный брак, к которому юношу ведут не воля отца, не материальные
соображения, а собственное чувство, - случай крайне редкий в афинской
матримониальной практике, где брак являлся прежде всего экономической
сделкой и заключался по согласованию между родителями. Во-вторых, не только
отпадает необходимость в выкупе возлюбленной и в обмане скупого отца, -
напротив, Сострат согласен взять замуж дочь Кнемона вовсе без приданого (Б.
302-309) и легко убеждает в этом своего богатого и сговорчивого отца, а
Хэрестрат сам обеспечивает приданым племянницу-сироту, чтобы выдать ее замуж
за своего приемного сына. Наконец, в "Брюзге" вместо хитроумной интриги мы
находим простодушную готовность Сострата честным трудом в поле завоевать
симпатию Кнемона (Б. 361-380), и хотя эти усилия оказываются напрасными,
честность и прямота Сострата производят решающее впечатление на Горгия,
который видит теперь в нем не легкомысленного юнца из богатого дома, а
надежного и серьезного человека. В "Щите", в отличие от "Брюзги", пускается
в ход несложная интрига, задуманная ловким рабом, но опять же не с целью
заполучить подружку для молодого баловня, а отвадить от брака с юным
созданием скупого старика, зарящегося на большое приданое. Едва ли подобный
план, оберегающий девушку от противоестественного союза во стариком и
имеющий целью соединение в законном браке двух молодых людей, может быть
сопоставлен с намерениями юных бездельников у Плавта и Теренция.
"Перевернутость" любовной темы в "Брюзге" и "Щите" имеет последствием
отказ драматурга и от других, связанных с нею сюжетных мотивов. Ни в одной
из этих комедий нет ни подкинутых детей, ни опознания насильника, ни встречи
отцов с потерянными некогда сыном или дочерью (или обоими вместе). Нет и
традиционных персонажей, вроде скупого и ворчливого отца (Каллиппид в
"Брюзге" и Хэрестрат в "Щите" отличаются редкой щедростью и пониманием
положения молодого влюбленного), или хвастливого воина (Клеострат в "Щите",
отправившийся на войну, чтобы скопить приданое для сестры, меньше всего
похож на пустого фанфарона-вояку), или гетеры, властно вмешивающейся в жизнь
молодых людей. Впоследствии Менандр будет использовать многие из стандартных
приемов и типов порознь или в различных сочетаниях, но об этом еще речь
впереди. В ранних же комедиях в традиционных амплуа выступают только повар
(Сикон в "Брюзге", безымянный повар в "Щите"), старуха-прислужница,
являющаяся одновременно кормилицей девушки (Симиха в "Брюзге"), да несколько
рабов, из которых ближе всего к стереотипу Пиррий в "Брюзге" - "бегущий
раб", на ходу сообщающий сведения, важные для экспозиции пьесы (Б. 81-123).
Все это, как видим, второстепенные персонажи, не определяющие главного в
содержании интересующих нас комедий. Что же становится в них главным?
Ответ на это дает отчасти само название единственной целиком
сохранившейся комедии - "Брюзга". Хотя у предшественников Менандра были
пьесы под аналогичным или похожим заглавием {"Одинокий" у Фриниха (V в.) и у
Анаксила (IV в.), "Брюзга" - у Мнесимаха (IV в.).}, от них практически
ничего не сохранилось. Единственное относительно подробное упоминание о
Тимоне-мизантропе (может быть, реальном лице) мы находим в "Лисистрате"
Аристофана, но там оно содержится в контексте (ст. 808-820), исключающем
какую бы то ни было "характерологию". Напротив, Кнемон у Менандра является
"характером", если это слово понимать не в его современном, а в античном
значении. Нынешнее литературоведение вкладывает в понятие характера
совокупность отдельных психических проявлений индивидуума, иногда не легко
совмещающихся в одном человеке; к тому же в реалистическом искусстве
характер изображается в динамике, в развитии составляющих его черт. Гораздо
более однозначное античное понимание характера находит выражение в уже
упоминавшемся трактате Феофраста, где среди других человеческих типов мы
найдем также скупого, жадного, мелочного, ворчливого, деревенщину, грубияна.
Однако, если мы попытаемся приложить эти нормативные категории к
менандровскому Кнемону, то окажется, что его образ шире и феофрастовских
дефиниций и самого названия комедии.
Конечно, многое в Кнемоне идет от фольклорной маски скупца и скряги, не
вполне подтверждаемой обстоятельствами его реальной жизни: так, Горгий
находит возможным дать за сестрой один талант (Б. 844 cл.) - богатым
приданым эту сумму не назовешь, но и взять ее у нищего, каким представлен
Кнемон, было бы неоткуда. Затем, Кнемон остается стеречь свое добро от
собравшихся в гроте Пана (Б. 442-447), хотя отказывает Гете и Сикону в
единственной кастрюле под тем предлогом, что у него в доме ничего нет (Б.
505-508), - но если дом пуст, то что в нем стеречь? Наряду с чертами скряги
Кнемон наделен признаками не сдержанного в делах и действиях грубияна и
ворчуна: не выслушав Пиррия, он гонит его прочь градом камней и комьев
земли; незнакомого ему Сострата ругает на чем свет стоит только за то, что
он приблизился к его дому. В утрированном виде предстает человеконенавистный
нрав старика: при открытом характере общественной жизни афинян, привыкших с
утра до вечера проводить время на площадях и улицах города, Кнемон уходит
работать на участок подальше от дороги, да еще выражает сожаление, что он не
вооружен головой Горгоны: тогда бы он обратил в камень любого, кто посмел бы
к нему сунуться (Б. 153-160). Следовательно, образ Кнемона не укладывается
ни в один из обрисованных Феофрастом характеров, а представляет сочетание
разнообразных, хотя и дополняющих друг друга черт. Наконец, особенно
примечательно, что в характере Кнемона обнаруживается и некая возможность
развития: хотя спасенный Горгием старик и не намерен отказаться от
привычного угрюмого одиночества, он признает несостоятельность своей
нравственной программы и необходимость взаимного общения и взаимопомощи
между людьми (Б. 711-717).
Для постановки вопроса об изображении характеров в "Щите" наши
возможности сравнительно ограниченны, так как пьеса сохранилась немногим
более, чем на две пятых. Наиболее яркий материал дает сравнение двух
стариков - Хэрестрата и Смикрина, которые в пределах одного типа
представляют два противоположных варианта: благородный, щедрый отец
семейства и мелочный, бессовестный старый холостяк. По аналогичному принципу
контраста будет строиться не одна пара масок у Менандра, и уже в "Брюзге"
подтверждение этому дают Кнемон и Каллиппид, Сострат и Горгий. Возможно, что
таким способом характеристики пользовались и другие драматурги -
современники Менандра, - за недостаточностью источников вопрос приходится
оставить открытым. Наряду с этим обе ранние комедии Менандра дают нам теперь
исключительно важный материал для того, чтобы установить связь его раннего
творчества с традициями аттической комедии еще в двух отношениях.
Читатель, внимательно следивший за проявлениями нрава персонажей в
обеих комедиях, будет, несомненно, поражен явным налетом буффонады, плохо
вяжущейся с серьезным изображением характеров. В традициях фольклорного
балагана выдержаны финал "Брюзги" (Б. 910-958) и фигура врача-шарлатана в
"Щите" (Щ. 444-464), да и бесконечные цитаты из трагедий, которые Дав
высыпает на ничего не понимающего Смикрина (Щ. 407-428), тоже служат для
развлечения публики, а не для углубления образа верного раба. Как видно,
"ранний" Менандр еще не обособился от традиционного "посрамления",
восходящего к древнейшему периоду аттической комедии, и не всегда умеет
постоять за свое творческое кредо, - в последующих комедиях он почти совсем
откажется от шутовских приемов, сосредоточивая все внимание на характерах.
Другой чертой, сближающей Менандра (хотя и по-особому) с его
предшественниками, является противоречие между реальным характером
изображаемых в комедии жизненных трудностей и утопическим, иллюзорным
способом их разрешения. Противоречие это восходит к самому существу комедии,
первоначально призванной обличать общественные пороки, но ограниченной
мировоззрением своего времени в средствах, предлагаемых ею для исцеления.
Аристофановская комедия, беспощадная в разоблачении демагогов, авантюристов,
зачинщиков войны, может противопоставить мрачной современности только
фантастические картины райской жизни между небом и землей или благ
сепаратного мира, заключенного одним-единственным гражданином среди грохота
разорительной войны. Менандровская комедия хоть и не бичует казнокрадов и
шантажистов, все же ставит своих героев перед определенными жизненными
затруднениями: такова угрюмость Кнемона, угрожающая расстроить брак Сострата
с бесприданницей (Б. 332-337); бедность Горгия, не дающая ему времени
подумать о собственной семье (Б. 341-344); бедность Клеострата, заставляющая
его наняться на военную службу и, по-видимому, сложить голову ради приданого
для сестры (Щ. 2-17). Однако затруднения эти оказываются мнимыми. Сострат
сразу же получает согласие отца на брак с дочерью Кнемона, и одного монолога
в 16 стихов хватает ему же для того, чтобы убедить отца получить в лице
Горгия достойного зятя (Б. 791-820); и Горгий, только сделав робкую попытку
избежать неравного брака, тут же соглашается е бессмысленностью
сопротивления собственному счастью (Б. 828-840). Мнимым оказывается известие
о смерти Клеострата, и его возвращение делает ненужными даже те
полукомические усилия, которые его близкие предпринимали для избавления от
Смикрина. Само собой разумеется, законы жанра предопределяют благополучный
исход комедии, - вопрос сводится к тому, что именно служит средством для
прояснения запутанных жизненных ситуаций, - игра случая, необычная
филантропия или собственный характер человека. Чем больше внимания будет
уделять Менандр последнему фактору, тем меньше места останется в его
комедиях для стереотипов комедийного мышления. Наглядный пример этому -
комедия "Самиянка".
6.
Сюжетная ситуация в "Самиянке" восходит к древнейшему фольклорному
мотиву соревнования двух мужчин за женщину, который иногда оборачивается
мнимым конфликтом, если в основе его лежит клевета отвергнутой влюбленной.
Наиболее известным воплощением в древней литературе этого последнего
варианта служит библейская история Иосифа и коварной жены Пентефрия.
Совершенно трагический характер приобретал мнимый конфликт в трагедиях об
Ипполите, заплатившем смертью за отвергнутую любовь мачехи. Комедия,
обращаясь к этому сюжету, рисовала его, естественно, не столь мрачными
красками, и победу, хоть и не без труда, одерживал, по всем законам
естества, молодой человек (сын) над старым ловеласом (отцом) {Ср. "Купец" и
"Жребий" Плавта, представляющие собой соответственно переработку комедий
Филемона и Дифила.}. В "Самиянке" опять все иначе: не только потенциальный
конфликт оказывается мнимым, поскольку он возникает не по злой воле его
участников, но и разрешение его далеко от проторенных путей, по которым оно
шло, как видно из римских переделок, у предшественников Менандра.
По виртуозному наслоению недоразумений, ведущих к комическому взрыву,
"Самиянка" могла бы быть поставлена в один ряд с "Амфитрионом" и "Meнехмами"
Плавта, восходящими тоже к афинской комедии IV в. В обоих случаях кого-то
все время принимают за другого, и слова, сказанные одним из близнецов,
трагикомически оборачиваются против другого. Нечто подобное происходит и в
"Самиянке": на основании "чистосердечного" (как знает зритель, ложного)
признания Хрисиды Демея принимает новорожденного ребенка за собственного (С.
130-132), и случайно услышанные слова старой няньки заставляют его
усомниться в своем отцовстве и в благородстве приемного сына (С. 267-279).
Мосхион, не зная истинной причины расправы отца с Хрисидой, настаивает на ее
возвращении в дом и еще больше усугубляет свою "вину" признанием в том, что
подобным образом поступают тысячи молодых людей (С. 472-487): он имеет в
виду добрачную связь с Планго, Демея - "прелюбодеяние" с Хрисидой. Добавим к
этому ходатайство Мосхиона за "незаконнорожденного сына" Хрисиды и признание
Парменона, сообщающего Демее только половину правды (С. 133-142, 316-324).
Вместе с тем истинной причиной путаницы становится в "Самиянке" не сходство
близнецов и не уловка бога, намеренно принимающего облик супруга
добропорядочной женщины (Юпитер в "Амфитрионе"), а собственные нравственные
свойства участников этой маленькой драмы.
Было бы естественным, если бы Демея, изгоняя из дома Хрисиду, открыл бы
ей в сердцах причину своего гнева, - тогда бы несчастная
Страницы:
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -