дро. Мордасов по-хозяйски сту-
пил на площадь и.  обомлел.  Настурция позади пискнула и затихла.  Туз
треф не обманул - все вышло, как предупреждал.



Стадион в Лужниках и ярмарка рядом по выходным считались зоной  прогу-
лок Шпындро: места коренные с детства, каждый камень истоптан тысячек-
ратно,  к тому ж пивной бар перед входом на  стадион  полтора  десятка
лет,  пока вовсе не переродился в шалман, а позже впритык к нашим дням
в безликое кафе-мороженое,  занимал Шпындро и  его  друзей;  считалось
особенным мужским шиком, приобретенным в студенческие годы тянуть пиво
и поигрывать в картишки в своей неосновной, не рабочей, теневой что ли
жизни,  которая незаметно,  а может и, напротив, рывком переродилась в
подлинную.

Ссора с Натальей началась ни с чего,  как дождь в разгар  лета,  толь-
ко-только голубело над головой и вдруг хлынуло.  Шпындро молча собрал-
ся,  дорулил до забора стадиона;  за отштукатуренными палками-брусьями
ограды  благолепно  прыгали рабы тенниса и притеннисного мирка;  оплел
педали и руль хитрыми капканами, глянул на следы вчерашнего столкнове-
ния - все выплатят - и двинул к ярмарке.

Под железнодорожным путепроводом клубился люд меж шашлыками и беляшами
на лотках;  с шатких столов в розлив торговали бывшими иноземными  на-
питками; с ядовитыми цветами пузырящихся пойл все пообвыклись, забыв в
далеком далеке лет до дрожи захватывающие названия;  меж унылыми  жес-
тянками-вместилищами использованных стаканов вились облачка мух, вита-
ли запахи распаренных человеческих тел.

Оживление под путепроводом носило необычный характер,  наэлектризован-
ность скупающих масс обрела заряд невиданный нового знака,  доселе не-
виданного Шпындро.  Кипение напоминало кадры  времен  гражданской  при
штурме товарняков или рассказы матери об эвакуации.

Орали разное. Шпындро привычно размыслил: дают! выбросили! Зажмурился,
магазины полупустые, прохладные, изобильные, существующие будто только
для тебя одного.  Там! Меж роящимся смешением плеч, локтей, квадратных
спин, крутых бедер, низких задов и Шпындро выросла незримая стена.

Шпындро лениво лизнул затейливо крученную голову привозного - из  гол-
ландского порошка - мороженого,  откусил вафлю стакана,  сухую, в меру
сладкую, как трубочки с кремом в пору его детства. Хотел прошагать ми-
мо - пусть их,  хватают,  штурмуют,  рвут на части,  ему-то что?  - но
кольнуло (как тут не верить в высшее,  сложное,  с  суеверной  боязли-
востью нет-нет да ворочающееся в каждом?),  будто толкнул кто не силь-
но, но определенно и внятно окликнул - стой!

Шпындро заработал локтями,  не глядя по сторонам, пробился к стене пу-
тепровода,  раздвигая людей, как опытный пловец слои воды, не поднимая
глаз,  сосредоточиваясь единственно на прокладке курса и. замер, будто
враз осознал, что гол - без лоскута, прикрывающего срам - среди одетых
и глазеющих только на него.

На вешалках розовело,  серело,  мутно голубело - ходовые цвета - все в
иностранных словах,  будто вырванный наспех кусочек Гонконга или Аомы-
ня. Шпындро знал цену этому товару, именно на таком он и его кристаль-
ные дружки с взглядом упертым сразу в будущее, взглядом, минующим мел-
кое и ненужное,  замешивали кто с помощью жен, кто тещ семейное благо-
получие.  Будто  эра целая,  если уподобить эру из десятилетий мощному
зданию,  укрепленному по наружной стене толстенными контрфорсами дрог-
нула на его глазах, кладка побежала трещинами предвещающими развал.

Э-эх-ма! Разлюбезный  мой Гонконг,  родная сторонушка!  Что ж творится
средь дня белого, люди добрые?..

Другому не перескажешь сокровенное,  тут  слов  понадобится  выставить
солдатским строем тысячу, а может и десятки тысяч; пережил Шпындро зу-
бодробильное в секунду,  вихри противоборствующие взвились в голове, в
пляске мелькающих лиц,  сливающихся в одно насмешливое, виделась хули-
ганская ухмылка бронзового пионера Гриши со вчерашней пыльной площади,
в руке Гриши горн издевательски трубил: конец? эре целой конец - и ка-
кой? - из дерьма золото плавили.

Тошнота муторно поползла снизу живота:  может,  от вчерашних  угощений
Мордасова,  может,  от  увиденного.  Небось,  кровь отхлынула к ногам,
Шпындро себя не видел,  но знал - бледен, бел, как ладони, выпачканные
школьным мелом. Рушились основы: нехитрая раскладка, но обильная выхо-
дом чистых денежных знаков.  Восторгался Шпындро с детства этим ресто-
ранным,  дурацким - выход: выход бифштекса - двести граммов; выход от-
бивной - сто пятьдесят и,  глядя на грошевую поделку на распродажах  -
там  - сработанную на берегах теплых морей,  руками недоспавших сопля-
ков, сразу выскакивало в переводе на рубли: выход - стольник. Это поз-
же его Мордасов переучил, вернее, склонил усмешкой от стольника к "Ка-
те" перекинуться,  хотя "Катя" отталкивала Шпындро приблатненностью  и
явно жульническим налетом.

Выход - сто пятьдесят, выход - двести граммов, выход - "Катя". а выход
Шпындро? Где он обозначен краснеющими во мгле буковками? Найдется, ус-
покоил себя,  не может статься, чтоб перепад исчез, раз перепад сохра-
нится, водичка станет течь сверху вниз и крутить его мельницу, лишь бы
перепад остался,  а исчезни он и эре конец, замрет мельничный жернов и
тогда.

.Тогда Мордасов войдет в пору зрелого цветения:  деньги-то у сферы,  у
выездных  только  товар и порвется цепь якорной вязки - в каждом звене
две распорки, чтоб звенья не перевивались, крепче не бывает. Но и сфе-
ре деньги куда вложить,  не подвези товарную массу Шпындро?  А перепад
между тут и там - выгодная штука,  перепад для иных матери роднее, мо-
жет тайно и радеют неизменности?

Полтора года назад в бане за чаем вырвалось по оплошности:  мол, жулик
ты,  Колодец,  тот свекольно побагровел,  похоже даже очки запотели от
гнева  и  припечатал Шпындро - не бездарь Мордасов на выдумки:  а ты -
жулездной! Сумма двух понятий, смекаешь?

Шпындро руками махать не любил,  ткнул вяло в оскорбительно хихикающую
рожу, но привычка все взвешивать спасла, шепот предостережения издале-
ка заполз в ухо:  не губи, дурак, проверенный канал сбыта, гордыню ус-
мири,  у тебя профессия вся в этом - гнуться да лизать, миг всего уни-
жения да и людей, укутанных по-римски в простыни за чаем и голых в па-
рилке видишь впервые и никогда более не встретишь. Уймись!

Шпындро улыбнулся Колодцу, как высокому начальству, открыто, с трибун-
ным задором и примирительно подытожил:  придумщик,  однако отец  может
тебя определить по части.  махнул рукой, заел вареньем, запил жасмино-
вым, и на следующий день поделился с сотоварищем по работе про жулезд-
ного;  тот скривился, прошипел: распустили языки! Мало мы с тобой вло-
жили в наши игры,  мало горбатились,  чтоб подобраться к. мотнул голо-
вой,  будто боднул невидимого врага, на губах не произнесенное слово -
корыто,  зачем лишнее трепать? А глаза тухлые в искорках нехорошей ре-
шимости: мое не тронь! Положено!

Сейчас Шпындро не без содрогания мусолил глазом рукотворное море това-
ра,  обилием и броскостью вышибающим его из седла. Средина лета, закон
разрешительный только и вылупился только в начале мая,  а уж началось,
чего творят, глядишь перекроют кислород, дай срок, наладят выпуск омег
да роллексов, уж и музыка гремит по радио, не хуже, чем раньше из сте-
реоколонок по углам квартирных мирков, для посторонних недоступных.

Беда и только! Выездных снивелируют, превратят в ничто. Так не догова-
ривались!  От дворянства,  поди, откажись с легкостью и улыбкой на ус-
тах.

То ли скандал с женой, то ли вчерашний день, суматошный и бесконечный,
то ли серо-розовое море и лес рук, протянутых к тряпью, объединившись,
атаковали затылок тупой болью, будто лом вгоняли в основание черепа.

Вроде как замок реквизировали у Шпындро со вселенными владениями. Взя-
ли и забрали земли,  речку, что вьется меж лугов, ивы, купающие тонкие
листья в водах, принадлежащих Шпындро. Вроде мелочь - штаны-варенки да
рубаха  с молниями и кнопками,  а все одно,  что по границам княжества
ворожьи разъезды: готовятся, жди орды, зарящейся на чужое.

Вернулся Шпындро домой в дурном расположении духа,  ненавидел  себя  и
всех,  казнился увиденным люто,  одна надежда - неторопливы соотечест-
венники,  разомлели от ленцы,  приправленной водочкой, годы попривыкли
считать  десятками,  что яйца,  да Шпындро не один при выгоде состоит,
почитай скрытый класс, ну класс не класс, а прослойка; реформаторы по-
медлят,  довольные  упрутся по-чиновничьи,  с остервенением,  глядишь,
время и потянется,  а там. о смерти Шпындро думал редко и гневно, гнал
мысли загробные взашей.

Тут и  объявился телефонным треньканьем Мордасов и без смешков и обыч-
ных ернических заходов уронил,  что бабка скончалась в ночь, и Шпындро
не уяснил с разбегу:  ему-то какое дело? Вроде в голосе Мордасова гро-
мыхнуло обвинение?..  А еще Колодец  присовокупил  про  дополнительные
неприятности,  и Шпындро, с надеждой глядя на объявившегося вчера пас-
тушка со свирелью - может,  оградит,  может,  добрый амулет?  - упился
разъедающими домыслами: Мордасова повязали, прижали, вызнали, чем про-
мышляет,  и Колодец исписал снизу доверху жуткую бумагу под  названием
"протокол"  и  фигурировал в кривых строчках неоднократно в приглядной
роли Шпындро,  а в конце протокола Мордасов расписался, как на квитан-
циях затейливо и не экономя бумаги,  однажды прослышав, что для чужого
глаза размах подписи вроде как свидетельство размаха человека.

Жена стирала пыль,  халат распахнулся,  Шпындро увидел на бедре синяк,
свежий,  напоминающий чернильное пятно на промокашках его детства, ни-
как впрочем не связав рваную синь на белой коже с  появлением  в  доме
фарфоровой безделушки.

Ну, кто станет вязать Мордасова в воскресенье?  Чушь! развинтился, так
случалось перед поездкой;  на низком старте,  мыслями давно там, а но-
ги-руки и тело,  и голова еще здесь,  и разорванность тела и духа, как
казус,  несусветная непонятность,  и только через месяц или чуть более
душа  и  тело  объединятся в далеком далеке и воцарится спокойствие на
годы,  знай только лавируй в колонии, не нарушая неписанных законов, а
Шпындро не первогодок,  кожей чует, откуда ветер дует и следить за ша-
манством сильных мира сего в колонии даже не без неприятности для  че-
ловека, поднаторевшего, знающего что к чему.

Шпындро не слушал Мордасова,  так, тарахтение в трубке, не более, уде-
ляя время обдумыванию встречи с фирмачом,  мысленно распаковывая  кар-
тонный  ящик,  извлекая бережно полимерные прокладки снежной белизны и
предвкушая первый, самый сладостный миг, когда чудо, обернутое в плас-
тик,  вылезет на белый свет, ничуть не уступая чуду рождения дитя. Ка-
кое оно? Что принесет его появление? Шпындро точно не знал, каков дар,
и  незнание это содействовало буйству воображения и только смутно буб-
нил телефон вовсе не соответствующее его мыслям  -  поминки.  поминки.
поминки.

Шпындро мотнул головой, отгоняя наваждение:

- Какие еще поминки?

- Бабки.- Ответила трубка и Шпындро понял, что Колодец зовет на помин-
ки умершей.  Пришлось врать, изворачиваться, плести неудобоваримое, но
ложь,  как бег,  только с первых шагов дается с трудом, а когда разбе-
жишься,  разогреешься,  наберешь темп, льется плавно, сам поражаешься,
как все складно нанизывается одно за другим.

- Отказываешься? - Плюнула трубка.

Шпындро понял: юлить не получится, умел Мордасов брать за горло.

- Нет.- Выдавил Шпындро.- А когда?

- Позвоню  когда.-  мордасовский  голосок вытек из трубки и заместился
раздражающе телеграфным пи-пи-пи.



Ну, сволочь,  ну,  гад!  Мордасов замер в пыли, будто стальные подошвы
его  ботинок  намертво  приварили к стальной же поверхности,  кровь от
гнева бросилась в лицо, кулаки сжались.

Монумент обезглавленного пионера Гриши посреди площади устрашал  неле-
постью  и  совершить таковский суд мог единственно Стручок в гневе,  в
мареве пьянки,  не разбирая,  что гипсовый кусок галстука,  хряснувший
его  вчера по башке,  не злой волей бронзового пионера Гриши ринулся к
земле, а ввиду мощного удара сине-белого капота.

Ну, сволочь!  Мордасов аж задохнулся. Туз треф не обманул вчера, доло-
жил, что в темноте Стручок пер мешок с круглившейся в мешковине ношей,
а прижатый к забору Тузом выкобенивался,  хрюкал полупьяно  и  уверял,
будто  уворовал  с  платформы товарняка на станции тяжелющий арбуз,  а
когда Туз потребовал предъявить арбуз, отказался наотрез.

Сволочь, пьянь беспробудная,  арбуз значит?! Упер среди бела дня - еще
и  вечерний сеанс не кончился - Гришину голову.  Чтобы что?  Воспросил
себя Мордасов.  Чтобы кромсать невинное лицо  ударами  молотка,  чтобы
утопить в пруду или закопать в канаве?  Чтобы что? Мотив каков? Морда-
сов успокоился,  чуть искоса увидев,  как Настурция скрестила руки  на
животе  и подобно торговкам зеленью с чувством,  не поддающимся описа-
нию,  взирает на Гришу без головы, в таком виде и Гришей не являющего-
ся, и могущего быть кем угодно.

Ну что  я,  перевел дыхание Мордасов,  что я,  сын мне что ли Стручок,
брат,  сват, что я? Никто же не вызовет меня на родительское собрание,
не обвинит;  ваш ублюдок свинтил,  видите ли,  голову красе и гордости
пристанционного архитектурного ансамбля;  и все же невиданная  выходка
да  еще  без консультации с Колодцем попахивала бунтом,  непокорностью
безмерной, такое может прорасти опасной болтливостью, далее и справед-
ливостью слов ныне покойной: посодють тя, Сань!

Милиции не видно,  а значит власти еще не уведомлены о расправе с Гри-
шей. Мордасов видел, что все наблюдают за ним, как-никак хозяин площа-
ди явился:  ронять достоинство негоже. Колодец кивнул Настурции и дви-
нул к комиссионному, стараясь не замечать скол на месте столько видев-
шей и слышавшей головы несчастного пионера.

Висячий замок скрипуче поддался повороту ключа.  Мордасов цепко узрел,
как встрепенулись торговки и тут же в  месте  влияния  улицы  Ударного
труда в площадь появился Туз треф.  Проспиртованный не хуже зародыша в
медвузе Туз треф и тот не избежал потрясения - при  свете  ясного  дня
расправа  с  Гришей  виделась деянием болезненно удручающим:  особенно
разжалобила Туза вознесенная к небесам рука.  Колодец секундно  глянул
на Туза, и надсмотрщик опрометью метнулся к комиссионному.

Мордасов втолкнул Туза треф в затхлую подсобку,  взгромоздился на стол
и,  повелев Настурции наблюдать за развитием событий на площади,  при-
нялся делиться опасениями с Тузом:

- Вчера Мусор про кусок галстука определил - акция! А голова? Это тебе
не галстук.  Стручок-вонючка возьми и скажи,  что это ты его  подучил,
Туз! Тогда что?

Туз треф молчал почти всегда,  слова и в добутылочной спортивной жизни
давались ему с трудом,  а уж после падения в винную пучину больше трех
слов вогнать в предложение Туз, хоть пластайся, не мог.

А кудри блестят,  меж тем отметил Мордасов, изучая собственное отраже-
ние в зеркале:  волосы неопределенной масти,  жидковатые,  а Туз будто
нарифлененный или нацепил парик из конского волоса, удивительно.

- Я сколько живу,- Мордасов сцепил руки,- такого не слышал. К примеру,
Стручок в отместку заявит,  что я его науськал,  поди докажи,  что мне
Гриша никогда, ну никогда, ни в чем не мешал. Отмойся потом, когда за-
ляпают. И главное, сволочь, спер бы что путное для продажи под водяру,
но. голову Гриши. Кто за нее что даст?

- Никто! - Блестящие кудри Туза мотнулись по впалым щекам.

Мордасов поднялся: разброд и шатание в его гвардии - тревожно; выходка
обозлит начальство,  вроде и не велика потеря, давно смеялись над Гри-
шей,  но смеяться - одно, а голову с плеч долой - другое, Гриша - сим-
вол,  тут шутки плохи. Столько хлопот: и бабка, и похороны, и поминки,
и  товара нереализованного горы и куражиные люди дали оптовый заказ на
технику - голова кругом. Мордасов тронул собственную, лобастую: его-то
еще кумпол на месте?  Бабуля!  Вот с такими сволочами жить приходится.
Ну чем ему,  псу поганому,  Гриша помешал? Стоял и стоял полвека и еще
простоял  бы столько,  а может и больше,  помажут цементом,  пройдутся
бронзовой красочкой и дуди себе в горн,  предвещая,  каждому, что тому
хочется.

- Кто еще видел, что Стручок голову пер?

Туз пожал плечами.

- Дуру не ломай,- грозно навис Мордасов,- пасть разевай, раз спросил.

Туз треф с видимым усилием собирал обрывки мыслей и соображений, пыта-
ясь  придать  им  краткость,  избежав  бессодержательности,  губы  его
по-стариковски шевелились и казалось необъяснимым, что бескровный, хи-
лый Мордасов может нагнать страху на могучего хоть и в прошлом мужика.

Мордасов прикидывал свое:  позвонить ли в милицию?  С  одной  стороны,
сигнал благонамеренных граждан.  вроде б зачтется.  С другой?.. Почему
первым звонит именно Мордасов? Может рыло в пуху? А вдруг кто опередил
в  сигнальном рвении хозяина площади?  Менты в курсе силовой раскладки
на площади и в пристанционных пространствах  -  и  неинформированность
Мордасова вкупе с нерасторопностью - повод усомниться в могуществе Ко-
лодца,  четкости его руководства вверенными владениями. Обезглавленный
Гриша ранил Мордасова в самое сердце,  порядки поколеблены, решения не
находилось и Мордасов перешел в наступление, спасаясь конкретным:

- Кто еще видел?

Туз вздрогнул.

- Никто!

- А ты? - Въедливо уточнил Колодец.

- Я.  не-а,- Туз,  как загнанный в сортире школяр с сигаретой, замотал
головой,  принося  уверения - всем ясно липовые - в дальнейшем некуре-
нии,- не-а.

- Ну ты, предположим, не видел. А Стручок вдруг сам на себя наклепает,
болтать начнет: бахвалиться по пьяни?

- Дурак он,  что ли? - Неуверенно возразил Туз.- Мордасов поморщился.-
Ему бутылкой перед носом посимафорят, он подтвердит, что рельсы треть-
его дня собственными зубами перегрыз, а металлическую труху заглотнул.

Туз согласно кивнул: поведение Стручка прогнозировалось с трудом.

- Ладно.-  Мордасов  ребром ладони провел черту по пыльному столу.- Ты
да Стручок не в счет.  Мозги у вас уже в растворе,  взвесь,  суспензия
вроде, оба в отвал, а если кто другой видел?

- Сквозь мешок? - Неожиданно нашелся Туз.

Но и Мордасов не вчера родился.

- Сквозь мешок!  - Передразнил, скроив гримасу.- До мешка. Когда Стру-
чок елозил у постамента, срывал голову да в мешок пихал.

Туз напрягся, скулы закаменели, скрежет туго работающей мысли передал-
ся Мордасову, приемщик почтительно примолк, решимость Туза найти выход
не вызывала сомнения и стержень человеческий казалось утраченный - все
же блеснул во взоре затравленных глаз под вороными кудрями.

Настурция махнула призывно с наблюдательного пункта у окна, Мордасов в
три прыжка оказался рядом.  У ограждения монумента,  почти касаясь пе-
редним колесом чахлых цветочков, синел милицейский мотоцикл.

Уже легче,  подумал Мордасов, звонил - не звонил, поезд ушел. Милицио-
неры, молча взирали на Гришу, как на образец исполнения долга - головы
нет,  а рука с горном не дрогнула, трубит страдалец, не взирая на жес-
токости судьбы.

- Хана,- процедил Мордасов,  приблизился Туз,  выдохнул убедительно  и
как всегда кратко.

- Пусть докажут!

И в самом деле. Мордасов перевел дыхание. Чего завелся? Пусть докажут!
Прав Туз. Может она, голова то есть, сама от вчерашнего удара грузови-
ка  свалилась  с плеч бронзового пионера?  А куда исчезла?  Бог весть,
разве за всем уследишь.  Мордасов повеселел,  хотел приказать Тузу та-
щить Стручка сей момент для допроса первой степени с пристрастием,  но
догадался,  что лучше отправиться дворами к Стручку и  прознать,  куда
тот определил чертову голову, надежно ли заныкал.

Мордасов вышел на крыльцо, раскланялся с милицией, и вместе с правоох-
ранителями, вместе с торговками, вместе с Рыжухой и Боржомчиком, мышью
просунувшим мордочку в дверь ресторана,  взирал на бывшего Гришу - без
головы,  каждый бывший, хоть живой, хоть. - и на лице Мордасова, как и
на других физиономиях,  читалось осуждение,  непониман