Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
галопом, -- предупредил он, -- иначе
он оторвет вам руки.
-- Благодарю, -- сказал я, но Боб уже куда-то исчез.
-- Выводите! -- услышал я его голос.
Двери конюшен начали открываться, и двор ожил; лошади стали кружиться в
лучах света, из ноздрей клубился пар, стучали копыта, Боб подсаживал конюхов
-- словом, все, как и раньше, только сегодня частью этого ритуала был я сам.
Удивительно и необычно, но казалось, что я вижу сошедшую с холста и ожившую
картину Ман-нинга.
Я следовал за Мэкки, мы выехали со двора, пересекли шоссе и поскакали
по дороге, ведущей к холмистому пастбищу. Я обнаружил, что Обидчивому не
занимать опыта и что он лучше реагирует на давление моих ног, нежели на
поводья, удила которых явно раздражали его сухие старческие губы.
Мэкки несколько раз оглядывалась, будто желая убедиться, не испарился
ли я; под постоянным ее наблюдением находился я и тогда, когда мы прибыли на
место и кружились по полю в ожидании рассвета и появления Тремьена на
вершине холма.
-- г Где вы научились ездить верхом? -- подъехав и труся рядом,
спросила Мэкки.
-- В Мексике.
-- Вас обучал испанец!
-- Точно.
-- И он учил в'ас скакать с согнутыми руками.
-- Да, откуда вы узнали?
-- Нетрудно догадаться. Ну хорошо, подберите локти ближе к старине
Обидчивому.
-- Спасибо.
Она улыбнулась и отъехала устанавливать очередность проездки.
Все кругом было покрыто тонким слоем снега, но утро выдалось ясным, с
бодрящим, приятным морозцем. Кто хоть раз видел январский рассвет в Даунсе,
тот запомнит его на всю жизнь.
Забег за забегом стартовали всадники, и только стружки, которыми
посыпали тренировочную дорожку, летели из-под копыт -- наконец мы с Мэкки
остались вдвоем.
-- Я поскачу справа, -- сказала Мэкки. -- Тогда Тре-мьену будет лучше
видно, как вы держитесь в седле.
-- Премного благодарен, -- с иронией в голосе согласился я.
-- Вы прекрасно проедете.,
Неожиданно Мэкки покачнулась в седле, и мне пришлось протянуть руку,
чтобы помочь ей удержать равновесие.
-- С вами все в порядке? -- обеспокоенно спросил я. -- Вам следовало бы
отдохнуть побольше после того ушиба головы.
Лицо ее побледнело, в широко распахнутых глазах застыло смятение.
-- Нет... я... -- она судорожно глотнула воздух, -- я только
почувствовала... о... о...
Мэкки вновь пошатнулась, и по ее виду я понял, что она близка к
обмороку.
Я наклонился к пей и правой рукой крепко обхватил за талию, тем самым
предотвратив падение. Она привалилась ко мне, и это позволило мне теперь ее
прочно удерживать, а поскольку ее рука была продета через поводья, то лошадь
также держалась рядом с моей и не могла отойти -- морды наших скакунов почти
соприкасались.
Я перехватил ее поводья левой рукой, а правой -- просто крепко прижал к
себе; по мере того как ее лошадь отходила в сторону, Мэкки соскальзывала с
седла, пока наконец не очутилась лежащей на холке Обидчивого поперек моих
коленей. Я удерживал ее и не давал ей упасть, но с ней я не мог и спешиться,
поэтому обеими руками я начал подтягивать ее и взваливать на Обидчивого до
тех пор, пока она не оказалась в полулежачем-полусидячем положении поперек
передней части моего седла. Обидчивому это явно не понравилось. К тому же и
лошадь Мэкки уже отошла на всю длину поводьев и вот-вот готова была
вырваться; я начал мучительно соображать, что лучше: отпустить ее лошадь или
постараться удержать, везде лед, а он представляет опасность; если
отпустить, то, возможно, мне удастся убедить Обидчивого вернуться домой с
двойным грузом и избавить нас от больших несчастий, чем обморок.
Настоятельная необходимость оказать ей срочную помощь требовала действий, и
я готов был сделать все возможное.
Обидчивый безошибочно понял команду, поданную моими ногами, и послушно
повернул в сторону дома. Я решил, что лошадь Мзкки, пока она идет с нами,
тоже не буду отпускать, и та, будто получив сообщение о необходимости
возвращаться домой, словно в сказке, вела себя послушно и больше не пыталась
убежать.
Не прошли мы и трех шагов, как Мэкки очнулась и пришла в полное
сознание, подобно внезапно зажегшемуся огоньку.
-- Что произошло?..
-- У вас был обморок. В*ы начали падать.
-- Я не могла так устать, -- ответила она, явно не сомневаясь, что, тем
не менее, все так и было. -- Позвольте мне спешиться. Я ужасно себя
чувствую.
-- Вы можете стоять? -- волнуясь, спросил я. -- Давайте я лучше довезу
вас так.
-- Нет. -- Она перевернулась на живот и начала медленно сползать вниз,
пока ноги не коснулись земли. -- Какая глупость. Сейчас со мной все в
порядке, действительно, все нормально. Передайте'мне поводья.
-- Мэкки...
Неожиданно она отвернулась, и ее судорожно вырвало на снег.
Я спрыгнул с Обидчивого и, не выпуская поводьев наших лошадей, поспешил
на помощь моей спутнице.
-- О боже, -- слабым голосом, доставая платок, сказала она. -- Должно
быть, съела чего-нибудь...
-- Не мою готовку?
-- Нет, -- комкая платок, выдавила улыбку Мэкки. Они с Перкином вчера
вечером ушли до того, как я подал приготовленных в гриле цыплят.
-- Я чувствую недомогание уже несколько дней.
-- Сотрясение мозга.
-- Нет, это началось еще до катастрофы. Видимо, это результат
напряжения после судебного процесса. -- Она сделала несколько глубоких
вдохов и вытерла нос. -- Сейчас я чувствую себя вполне нормально. Не знаю, в
чем тут дело.
Она с недоумением смотрела на меня, я же отчетливо увидел, какая мысль
промелькнула у нее в голове и изменила выражение лица, на котором отразилась
смесь удивления и надежды... и радости.
-- Ах! -- возбужденно воскликнула она. -- Вы думаете... я имею в виду,
что меня подташнивает по утрам уже всю эту неделю... а после двух лет
бесплодных попыток я уже перестала на что-либо надеяться, но все равно я не
знала, что это приводит к таким болезненным ощущениям в самом начале... я
имею в виду, я даже не подозревала... все эти женские недомогания проходят
у меня очень нерегулярно.
Она замолчала и рассмеялась.
-- Не говорите Тремьену. Не говорите Перкину. Я немного подожду, чтобы
убедиться наверняка. Но я уверена. Этим объясняются многие странные
ощущения, которые я испытывала на прошлой неделе, например зуд в сосках. Мои
гормоны, должно быть, бунтуют. Не могу этому поверить. Мне кажется, я
взорвусь.
Я подумал, что никогда раньше не видел такой неподдельной радости, и
был чрезвычайно рад за Мэкки.
-- Вот это открытие! -- продолжала она. -- Будто глас ангельский...
если это не богохульство.
-- Повремените с окончательным выводом, -- осторожно сказал я.
-- Не будьте глупеньким. Я знаю. Неожиданно она опустилась на землю:
-- Тремьен, должно быть, сходит с ума, что нас нет.
-- Я поскачу к нему и скажу, что вы нездоровы и должны возвращаться
домой.
-- Нет, ни в коем случае. Я в порядке. Никогда в жизни не чувствовала
себя лучше. Все великолепно. Подсадите меня.
Я сказал, что ей необходим отдых, цо она категорически отказалась. В
конце концов мне пришлось уступить ее - настойчивости -- я аккуратно
приподнял свою спутницу и усадил в седло, сам же вскарабкался на широкую
спину Обидчивого. Как ни в чем не бывало она натянула поводья и,
оглянувшись, чтобы убедиться, следую ли я за ней, средним кантером поскакала
по дорожке. Я присоединился к ней, надеясь, что весь путь мы будем
выдерживать этот темп, но, как только я догнал ее, она немедленно увеличила
скорость; осадить коня у меня не хватило бы опыта -- мог бы запросто
вылететь из седла, поэтому, прижав руки к холке Обидчивого, как учила Мэкки,
я понесся вслед, положившись на удачу.
Под конец Мэкки пустила свою лошадь быстрым галопом, и именно на такой
скорости мы проскакали мимо Тремьена. Я был абсолютно уверен, что Тремьен не
покинул своей наблюдательной площадки и смотрит на нас, хотя даже боковым
зрением я его не видел, поскольку полностью сосредоточился на том, чтобы не
потерять равновесия, не выпустить поводьев и не прозевать какого-нибудь
препятствия прямо перед собой.
Обидчивый, слава Всевышнему, замедлил бег сразу же, как это сделала
лошадь Мэкки, и остановился в весьма естественной манере без всякого намека
сбросить седока, будь то в пятницу или в какой другой день. Бездыханный и в
то же время возбужденный, я подумал, что еще * одна или две такие пробежки,
и я запростр сыграю в ящик прямо с широкой спины Обидчивого.
-- Где вас черти носили? -- обратился ко мне Тремьен сразу же, как
только подошел к участникам пробежки. -- Я уж подумал, что у вас душа ушла в
пятки и вы решили не рисковать.
-- Мы просто разговаривали, -- вмешалась Мэкки.
Тремьен взглянул на ее сияющее в данный момент лицо и, вероятнее всего,
сделал неправильный вывод, но комментировать это никак не стал. Он велел
всем вернуться назад, спешиться и остальной путь идти пешком, держа лошадей
в поводу, -- словом, все как обычно.
Мэкки, заняв свое место во главе смены, попросила меня быть замыкающим
и проследить за тем, чтобы никто не отстал. Я так и сделал. Трактор Тремьена
тарахтел где-то далеко позади.
Громко топая, он вошел на кухню как раз в тот - момент, когда я
доставал из буфета апельсиновый сок, и без какой-либо преамбулы
требовательно спросил:
-- О чем вы разговаривали с Мэкки?
-- Она сама вам расскажет, -- улыбнулся я.
-- К Мэкки "вход воспрещен", -- воинственно вскинулся Тремьен.
Я отложил банку с апельсиновым соком и выпрямился, не совсем, впрочем,
зная, что ответить.
Если вас интересует, нравится ли мне Мэкки, -- начал я, -- то
я отвечу: да, она восхитительная женщина, но "вход воспрещен", согласен. Мы
не флиртовали, просто болтали, или назовите это как вам больше нравится.,
Здесь вы ошибаетесь.
-- Минуту он молчал с недовольным видом, затем изрек:
-- Тогда все в порядке.
Я подумал, что в отношении Мэкки он не меньший собственник, чем Перкин.
Некоторое время спустя, когда он расправлялся с тостом, который я для
него приготовил, мне показалось, что наш разговор забыт.
-- Вы можете совершать проездки каждое утро. Если
вам нравится.
Он не мог не заметить удовольствия на моем лице.
-- Мне это очень нравится.
-- Тогда решено.
День прошел в обычной, я бы даже сказал рутинной, манере: вырезки,
бутерброды с мясом, диктофон, вечерняя выпивка, приход из школы Гарета,
стряпанье ужина. Замечу: недоверие ко мне со стороны Ди-Ди исчезло, со
стороны Перкина -- нет. Тремьен, казалось, принял мои утренние уверения, а
Мэкки, улыбаясь в свой стакан с чистым тоником, старательно отводила от меня
глаза, боясь выдать ту тайну, которая легла между нами.
В субботу утром я вновь проезжал Обидчивого, однако Мэкки так и не
появилась, известив по телефону Тремьена, что нездорова. Она вместе с
Перкином появилась на кухне только к завтраку, причем рука Перкина в высшей
". степени вальяжно покоилась на ее плече.
-- Мы хотим тебе что-то сказать, -- обратился он к Тремьену.
-- А, да? -- Тремьен копался в каких-то бумагах.
-- Да. Слушай внимательно. У нас будет ребенок.
-- Мы так думаем, -- добавила Мэкки. Тремьен сразу же стал весь
внимание и как-то заметно просветлел от удовольствия. Будучи человеком
сдержанным, он не бросился их обнимать, а как-то по-кошачьи заурчал и
стукнул кулаком по столу. Его сын и невестка, довольные собой, уселись пить
кофе и начали вычислять месяц, когда должен родиться ребенок, -- получался
сентябрь, но они не были абсолютно уверены.
Мэкки одарила меня застенчивой улыбкой, которую Перкин простил. Сейчас
они выглядели более влюбленными, более расслабленными, как будто прежнее
напряжение, вызванное долгими неудачами в зачатии ребенка, наконец спало.
После завтрака я все утро трудился над вырезками, жалея о том, что
некому поддержать мои силы несколькими чашечками кофе, -- Ди-Ди по субботам
не работала. Гарет ушел на субботние утренние занятия, приколов рядом с уже
известным сообщением новое: "Футбольный матч, дневной".
Затем я записывал Тремьена, который, ругаясь, что даже по телевидению
перестали показывать скачки, продолжил излагать сагу о своих юношеских годах
и остановился на том моменте, когда вместе с отцом отправился в бордель.
-- Мой папаша не признавал никого, кроме самой мадам, а та поначалу
отбрехивалась, говорила, что уже давно сама не практикует, но под конец
все-таки сдалась, приняла его, психованного старого обольстителя.
Вечером я накормил нас троих бараньими отбивными, картошкой в мундире и
грушами.
В воскресенье утром зашли Фиона с Гарри проведать своих лошадей, а
затем обмыть это дело с Тремьеном в семейной комнате. Вместе с ними заявился
Нолан. Льюиса не было. За Гарри по пятам тихонько следовала его тетка, еще
одна миссис Гудхэвен. Мэкки, Перкин и Гарет не выказали и тени удивления --
видимо, эти визиты являли собой давно заведенный ритуал.
Мэкки не удержалась и поделилась со всеми приятной новостью, Фиона и
Гарри начали ее обнимать, в то время как Перкин напустил на себя
многозначительность; что до Нолана, то он просто ее поздравил. Тремьен
открыл шампанское.
Примерно в это же время, но в десяти милях отсюда в глухом лесном
массиве лесник наткнулся на то, что когда-то было Анжелой Брикел.
ГЛАВА 7
В то воскресенье эта находка никак не отразилась на размеренной жизни
Шеллертона, поскольку вначале никто не знал, чьи это кости покоятся среди
сухих кустов ежевики и бурых стволов спящих дубов.
Лесник отправился домой насладиться воскресным обедом и только после
трапезы позвонил в местную полицию, полагая, что поскольку кости явно лежат
давно, то безразлично, когда об этом узнают власти -- часом раньше или часом
позже.
В усадьбе Тремьена, после того как были произнесены все тосты за
будущего Викерса, центр внимания переместился на мои труды: Гарет показал
Фионе пару моих путеводителей, та пришла в изумление и показала их Гарри.
Нолан как бы невзначай взял "Сафари" и заявил, что только полнейший кретин
может поехать в Африку охотиться на тигров.
-- В Африке нет никаких тигров, -- сказал Гарет.
-- Правильно. Поэтому поехавший и есть полнейший
кретин.
-- Э... это шутка, -- промямлил Гарет, явно почувствовав, что может сам
оказаться в дураках. -- Очень смешно.
Нолан, хоть и был ниже всех ростом, явно господствовал в гостиной,
затмевая даже Тремьена. Его звериная энергия в сочетании с сильными и
мрачными чертами лица, казалось, заряжает сам воздух статическим
электричеством, способным в любой момент генерировать разряд. Можно было
представить, как этот разряд пронзил молниеносно сердце Мэкки. Можно было
представить, как этот разряд ударил по шее Олимпии. Реагировать на Нолана с
позиции хоть сотой доли здравого смысла было бесполезно, он подчинялся
только инстинктам.
Тетка Гарри изучала содержание "Арктики" с таким приторным видом
собственного превосходства, с каким обычно отчитывают прислугу.
-- Просто пугающе грубо, -- Ее голос был такой же томный, как и у
Гарри, однако в нем не было той Богом данной прелести.
-- Э-э... -- промычал Гарри, -- я вас как следует не представил. Прошу
любить и жаловать -- моя тетушка Эрика Тудхэвен. Она писательница.
В его глазах струились целые скрываемые потоки озорства. Фиона
взглянула па меня с намеком на улыбку, и я подумал, что оба они смотрят на
меня так, будто вот-вот бросят на съедение львам. Предвкушение удовольствия
-- коротко и ясно.
-- Эрика, -- начал Гарри, -- эти книги написал Джон.
-- И еще он написал роман, -- пришел на помощь Тремьен, хотя я не был
уверен, что нуждался в ней. -- Его собираются публиковать. Сейчас Джон пишет
мою биографию.
-- Роман, -- в той же манере повторила тетка Гарри. -- Собираются
публиковать. Как интересно. Я тоже пишу роман. Под моей девичьей фамилией,
Эрика Антон.
Бросили-таки, осознал я, на съедение литературному льву. Даже не льву,
а львице, причем настоящей. Репутация Эрики Антон была хорошо известна в
литературных кругах -- она была обладательницей приза "Пяти звезд": за
эрудицию, элегантность синтаксиса, запутанную подоплеку, глубокое
проникновение в характеры героев и всестороннее знание проблем инцеста.
-- Ваша тетушка? -- переспросил я Гарри.
-- По мужу.
Тремьен вновь наполнил шампанским мой бокал, как будто чувствовал, что
мне не повредит добрый глоток.
-- Она вас съест, -- на выдохе шепнул он.
В тот момент, взглянув на нее из противоположного угла комнаты, я
усмотрел в ней что-то несомненно хищное. Вблизи же она оказалась стройной
седоволосой женщиной с проницательными глазами, на ней был серый шерстяной
костюм, туфли на низком каблуке и никаких драгоценностей. Стереотипная
тетушка, подумал я; за малым исключением -- тетушки других племянников не
были Эрикой Антон.
-- О чем же ваш роман? -- поинтересовалась она. В голосе звучали
покровительственные нотки, но я не придал этому значения: она имела на это
право.
Все остальные также ожидали моего ответа. Невероятно, думал я, девять
человек в одной комнате и не разбились на группы, и не ведут между собой
шумных разговоров.
-- О проблемах выживания, -- вежливо ответил я. Все слушали. Все всегда
слушали Эрику Антон.
-- Каких проблемах? -- спросили она.; -- В какой области? Медицинской?
Экономической? Созидательной?
-- Роман о том, как группа путешественников в результате землетрясения
оказалась отрезанной от внешнего мира. И о том, как они вышли из этого
положения. Он называется "Долгая дорога домой".
-- Как оригинально, -- заключила она.
Она не собирается переходить в открытое нападение, подумал я. Видимо,
она прекрасно понимала, что ее произведения -- это предел, которого я
никогда не достигну, и в этом она была совершенно права. Тем не менее я
вновь почувствовал прилив какого-то слепого безрассудства, сродни тому, что
испытал, когда ко мне подвели Обидчивого: ведь в тот момент я тоже не был
уверен в себе, однако вскочил в седло и поскакал.
-- Мой редактор говорит, -- , сухо продолжил я, -- что "Долгая дорога
домой" повествует на самом деле о духовных последствиях унижения и страха.
Она сразу же почувствовала вызов. Я заметил, как напряглось ее тело,
видимо, то же произошло и в сознании.
-- Вы слишком молоды, чтобы со знанием дела писать о духовных
последствиях. Слишком молоды, чтобы иметь закаленную душу. Слишком молоды
для той глубины понимания, которое приходит только через страдания.
Неужели в этом заключается правда, подумал я. Когда же человек
перестает быть слишком молодым?
-- А благополучие не ведет к проницательности? --
спросил я.
-- Ни в коем случае. Проницательность и интуиция взрастают на
каменистой почве. До тех пор, пока вы не испытаете страданий, или не
поживете в бедности, или не познаете ужаса меланхолии, у вас будет порочное
восприятие.
Пришлось проглотить эту отповедь. Но чем же ответить?
-- Я беден. Говорю вполне искренне. Беден настолько, что хорошо
осознал простую истину: нищета убивает моральные силы.
Она смотрела на