промаха.
     Было часа четыре дня.
     --  Сейчас  у  фашистов  обеденное  время,  --  сказал  я, обращаясь  к
товарищам, -- они пунктуальные.
     И  вынул  из  стенки  окопчика  кусок  фанеры.  На  нем была  начерчена
стрелковая карточка.  От времени некоторые цифры стерлись. Я достал  огрызок
карандаша, обновил  цифры,  потом  поставил  нужный  прицел,  изготовился  к
стрельбе,  стал  ждать.  Мои товарищи  через окопные перископы наблюдали  за
позицией   противника.  Сидели  тихо.  Следили   за   поведением  противника
внимательно. Прошел  час. Пыл и охотничий азарт у моих молодых друзей  начал
пропадать.  Надоедает однообразие,  хочется перебраться  на другую  позицию,
поговорить с солдатами.
     -- Подождите! -- одергиваю я их. -- В засаде разговаривать нельзя.
     Мои друзья замолчали. После того прошло еще несколько минут. В немецкой
траншее появилась  голова. Я тотчас же выстрелил. Немецкая каска вылетела на
бруствер.  Все  снова стихло.  Каска  лежит  на  самом  верху бруствера.  Из
траншеи, где показывалась голова, стала мотаться совковая лопата: оставшийся
там в живых второй фашист углубляет свой окоп.
     Мне не однажды приходилось фашистов бить на выбор. Бывали такие случаи,
когда через оптический прицел я встречал своих старых знакомых. Наблюдать за
поведением  противника  -- моя страсть. Вот увидишь  -- из блиндажа  выходит
такой  напыженный  фашистский  офицер,  важничает,  повелительными   жестами
разгоняет  солдат  в разные  стороны.  Они точно  выполняют  его  волю,  его
желания,  его каприз. Но  он  не  знает,  что жить  ему  осталось  считанные
секунды.
     Я  вижу  его тонкие  губы,  ровные  зубы, широкий  тяжелый подбородок и
мясистый  нос.  Порой создавалось  такое ощущение, словно змею  захватил под
самую голову, она извивается, а моя рука сжимается -- и раздается выстрел...
     В нашей дивизии среди снайперов вошло в быт правило: собираться в одном
блиндаже и  подводить итоги  дня, высказывать свои  предложения, сообщать  о
новинках в тактике противника.
     Мы  делали  подсчеты:  для  того чтобы произвести  прицельный  выстрел,
снайперу  нужно всего десять секунд. Таким образом, за  одну минуту  снайпер
может произвести пять выстрелов. Для  зарядки патронов в винтовку необходимо
двадцать, тридцать секунд. Как видите, за одну минуту десять снайперов могут
убить пятьдесят  солдат противника.  Среди нас,  снайперов,  считался высшим
специалистом Саша Колентьев. Мы относились к нему с уважением, знали, что он
окончил московскую  школу снайперов  и  хорошо знал правила ведения  огня из
винтовки со снайперским прицелом. И вот однажды он открыл свою противогазную
сумку, выбросил ив нее  патроны, гранату, грязную тряпку, которая называлась
полотенцем, потом  вытянул маленькую  папочку в кожаном переплете, развернул
ее и зачитал нам слова, которые я  тут же переписал в свой блокнот: "Путь  к
меткому выстрелу  -- это маленькая тропинка, проложенная по краю обрывистого
берега  бездонной пропасти. Выходя на дуэль, каждый снайпер [100] волнуется,
как будто одной ногой встает на острие камня.
     Чтобы  выстоять   над  обрывом  на  остром  камне,  нужны,  безусловно,
смелость,  тренировка,  спокойствие и хладнокровие. Такое  чувство  охватило
меня.  Победителем из  поединка выходит  тот,  кто сумел первым побороть сам
себя".
     Так,  переосмысливая  и  обдумывая   свой  опыт,  я  вместе  со  своими
товарищами искал  путь  к решающему  поединку  с  берлинским суперснайпером,
который ловко и умело пока переигрывал нас.
     Но  вот  в  один из дней  моему другу-уральцу Морозову  снайпер  разбил
оптический  прицел,  а   Шайкина  ранил.  Морозов  и  Шайкин  были  опытными
снайперами,  они часто  выходили  победителями  в самых  сложных  и  трудных
схватках.  Сомнений  теперь  не  было  --  они натолкнулись  на  фашистского
"сверхснайпера", которого я искал.
     На рассвете я ушел с Николаем Куликовым на те самые позиции,  где вчера
были наши товарищи.
     Знакомый,  многими  днями  изученный передний  край противника.  Ничего
нового.  Кончается   день...  Но   вот  над  фашистским  окопом   неожиданно
приподнимается каска и медленно двигается вдоль траншеи.  Стрелять? Нет. Это
уловка:  каска  раскачивается  неестественно,  ее,  видимо,  несет  помощник
снайпера, сам же снайпер ждет, чтобы я выдал себя выстрелом.
     Просидели без толку до темноты.
     -- Где  же  он, проклятый, может  маскироваться? -- спрашивает Куликов,
когда мы под покровом наступившей ночи покидали засаду.
     -- В этом все дело, -- говорю.
     --  А  если нет  его здесь?  Может,  ушел  давно? -- высказал  сомнение
Куликов.
     Но  по терпению, которое проявил наш противник, ничем не обнаружив себя
за  весь  день,  я  как  раз  догадывался,  что  берлинский  снайпер  здесь.
Требовалась особая бдительность.
     Прошел  и  второй  день.  У  кого  нервы  окажутся  крепче?   Кто  кого
перехитрит?
     Николай  Куликов,  мой  верный фронтовой друг,  тоже  был увлечен  этим
поединком. Он уже не сомневался, что противник перед нами, и твердо надеялся
на успех.
     Вечером  в  землянке меня  ожидало письмо из  Владивостока.  Сослуживцы
писали:
     "Узнали мы о ваших героических подвигах на берегах Волги. Гордимся вами
-- нашим воспитанником...".
     Неловко  мне  стало. Хотелось  нарушить  фронтовой  обычай  и прочитать
письмо наедине: товарищи  пишут о "подвигах",  а тут который  день за  одним
фашистом без толку охотишься... Но Куликов и Медведев заворчали:
     -- Коль с Тихого океана -- читай вслух!
     Пришлось читать.
     Казалось, не письмо, а тихоокеанская волна ворвалась в землянку, вызвав
дорогие воспоминания, Потом Виктор Медведев сказал:
     --  Надо сразу  же  ответить. Напиши, Вася, от  всех нас: мол,  морской
чести не опозорим...
     На третий день с нами в засаду отправился политрук Данилов.
     Утро начиналось обычно:  рассеивался ночной мрак, с  каждой минутой все
отчетливее обозначались позиции противника.
     Рядом закипел бой. в воздухе шипели снаряды, но мы, припав к оптическим
приборам, неотрывно следили за тем, что делалось впереди.
     --  Да вот  он, я тебе пальцем покажу! -- вдруг воскликнул политрук. Он
чуть-чуть,  буквально  на  секунду,  приподнялся  над бруствером,  но  этого
оказалось достаточно. К счастью, пуля только ранила политрука.
     Так мог стрелять, конечно, лишь опытный снайпер.  Я  долго всматривался
[101] во вражеские позиции,  но найти его засаду не мог. За многие дни я уже
так изучил передний край противника, что сразу замечал каждую новую воронку,
каждый вновь появившийся бруствер. Сейчас же ничего нового и подозрительного
не было.
     Но по быстроте выстрела я заключил, что снайпер где-то перед нами.
     Продолжаю  наблюдать. Слева -- подбитый танк, справа  -- дзот. Фашист в
танке? Нет. Опытный снайпер там не засядет.  В  дзоте? Тоже нет -- амбразура
закрыта плотно.
     Между  танком и дзотом,  на ровном месте,  перед самой  линией  обороны
фашистов, лежит  железный лист с небольшим бугорком  битого  кирпича.  Давно
лежит, примелькался. Ставлю  себя в положение  противника:  где лучше занять
снайперский пост? Не отрыть ли ячейку под тем  листом? Ночью сделать к  нему
скрытые ходы...
     Да, наверное, он там, под железным листом, на нейтральной полосе.
     Решил  проверить. На  дощечку надел варежку, поднял ее. Фашист  клюнул!
Ага,  отлично. Осторожно  опускаю дощечку в  траншею в таком же положении, в
каком  приподнимал.  Смотрю на  пробоину.  Никакого скоса, прямое попадание!
Значит, точно, фашист под листом.
     --  Там,  гадюка... -- доносится из засады  рядом  тихий  голос Николая
Куликова.
     Теперь надо его выманить. Хотя бы краешек головы.
     Бесполезно добиваться этого сейчас. Но с этой  удачной позиции он  вряд
ли уйдет, характер его теперь достаточно известен.
     Оборудовали  пост  ночью. Засели до рассвета. Утром  гитлеровцы открыли
беспорядочный  огонь.  По переправе через Волгу  били  вражеские минометы. В
небо взлетели ракеты.  Затем ударила наша артиллерия, и  фашистские минометы
замолчали. Появились немецкие бомбардировщики.
     Взошло  солнце.  Куликов сделал  "слепой" выстрел:  снайпера  следовало
заинтриговать. Решили первую половину  дня  переждать: блеск  оптики мог нас
выдать. После обеда наши  винтовки были уже в тени,  а  на  позиции  фашиста
упали прямые лучи солнца. У края листа что-то заблестело. Случайный  осколок
стекла или снайперский прицел?..
     Куликов осторожно, как  это может сделать только самый опытный снайпер,
стал приподнимать каску. Фашист выстрелил. Куликов на мгновение приподнялся,
громко вскрикнул и упал...
     Наконец-то  советский  снайпер,  "главный  заяц",  за которым  охотился
четыре  дня,  убит!  --  подумал, наверное, немец,  и высунул  из-под  листа
полголовы, Я ударил. Голова  фашиста осела, а оптический прицел его винтовки
все так же блестел на солнце.
     Куликов лежал на дне траншеи и заливался громким смехом.
     -- Беги! -- крикнул я ему.
     Николай  спохватился и пополз  за мной  к  запасному посту. А  на  нашу
засаду фашисты обрушили артиллерийский огонь.
     Как  только  стемнело, наши на этом  участке провели ночную  вылазку. В
разгар   боя  мы  с  Куликовым  вытащили  из-под  железного   листа  убитого
фашистского майора, извлекли его документы и доставили их командиру дивизии.
     --  Я был уверен, что  вы эту берлинскую  птицу подстрелите, --  сказал
полковник Батюк. -- Но  вам, товарищ Зайцев, предстоит новое дело. Завтра на
одном  участке  ожидается  наступление фашистов.  Чуйков  приказал  отобрать
группу лучших снайперов и сорвать атаку. Сколько у вас в строю хлопцев?
     -- Тринадцать человек.
     Комдив задумался. Потом сказал:
     -- Значит, тринадцать против сотен. Сумеете?
     -- Постараемся, -- ответил я. [102]

        "19. Служу Советскому Союзу"

     На  глазах у  меня повязка, на голове  целая корона  бинтов. Ничего  не
вижу.  Сколько прошло дней и ночей  после того, как попал в эту мглу, трудно
сказать.  Ведь  зрячий человек встречает  каждый  новый день  с наступлением
рассвета  и  расстается с  ним в  вечерних сумерках, а тут  -- сплошная, без
малейших просветов, темнота. Вот и попробуй без привычки  отсчитать, сколько
дней и ночей лежишь, а точнее -- летишь в эту бездонную глубь?..
     Благо  есть слух, обоняние, которые  помогают осмысливать окружающее  и
отсчитывать не только  дни, но даже часы. Это умение  приходит  не  сразу, а
лишь когда немного привыкнешь к слепоте. Не зря у слепых слух обостряется до
того, что они по звуку измеряют расстояние. Говорят даже: зрячий слух. Я сам
испытывал на себе  это. Где-то на третьей или четвертой неделе пребывания  в
госпитале  я,  по снайперской  привычке, мог  почти  безошибочно  определить
расстояние до собаки, которая лаяла на окраине  села. Расстояние  по  прямой
прицельной линии.  Даже подумывал --  по линии звука можно вести  прицельный
огонь. Смешно,  конечно, но  тогда  я никак  не  мог  смириться  с  тем, что
слепота, может быть, навсегда разлучила меня со снайперкой.
     Ощущения помогали  угадывать,  кто подходит  к моей койке,  -- врач или
друзья из соседней палаты. От  белого халата веет  свежестью,  от солдатской
одежды -- плохо проветренным трюмом.
     Чернота...  Символ  мракобесия,  угнетения,  насилия,  цвет фашистского
знамени. Говорят, у Гитлера чуть рыжеватые усы, но их рисуют  черными, и он,
гад,  рад  этому.  Мрак на штандартах, мрак  на лице. Самые ядовитые  гадюки
накапливают яд в темноте.
     Так думал я про охватившую меня черноту.
     Эта чернота  лишила меня самого главного --  возможности видеть врага и
поражать его. Но я  не  хочу признавать  и  не  признаю  ее  власть:  память
помогает мне видеть  все, что было перед моими глазами до  того,  как  огонь
ударил в лицо.
     Выполняя задачу командира дивизии Николая Филипповича Батюка -- сорвать
атаку противника на позиции правофлангового полка, -- наша  группа снайперов
применила неожиданную для  врага тактику. Заранее зная направление атаки, мы
решили взять под прицел в первую очередь командные и  наблюдательные  пункты
противника.   Тринадцать  снайперских   винтовок,   тринадцать   пар   глаз,
вооруженных  оптическими  прицелами,  взяли  под  контроль  с  разных  точек
наиболее  привлекательные  для  рекогносцировки  пункты  в   глубине  боевых
порядков противника. Групповая  охота. Смысл ее заключался в  том, чтобы еще
до начала  наступления обезглавить роты  и батальоны  противника. Расчет был
прост: выйдут гитлеровские офицеры на последний осмотр полосы наступления --
посылай им положенную  долю  свинца. Выскочил какой-то храбрец вперед, чтобы
увлечь за собой солдат, -- не медли, прошивай ему голову! Обозначился где-то
успех  противника -- поворачивай  все  тринадцать  снайперок в ту  сторону и
срезай сначала офицеров,  а потом кого придется, чтоб  никому неповадно было
перешагивать этот рубеж, чтоб знали: здесь -- только смерть
     Короче    говоря,   групповой   снайперский    огонь    рассеянного   и
концентрированного веера  -- так это называлось у нас  -- ослеплял командные
пункты врага и пресекал развитие его успеха в самом начале.
     Наш  план удался, как говорится, по  всем  статьям. С  рассветом, перед
началом наступления, на  командных и наблюдательных пунктах противника [103]
заблестели  окуляры  биноклей, замелькали кокарды и  каски Немецкие  офицеры
вглядывались в нашу  сторону.  Но  они не учли,  что на фоне  уходящей  мглы
превращаются в блестящие мишени. В общем, еще до начала атаки я израсходовал
две  обоймы, Николай Куликов -- две, Виктор Медведев --  три; остальные тоже
не зевали.
     Но  атака  все  же началась.  Кто-то с далекого  командного  пункта, до
которого  не доставали  наши пули,  гнал  немецких  солдат  на  гибель. Наши
пулеметчики, стрелки, артиллеристы отрезали им пути отхода, прижали к земле.
Мне даже  показалось, что  они ждут лишь момента, чтобы поднять руки. И  тут
черт  дернул  меня отличиться  в  захвате пленных. "Черт"  --  это тот самый
боевой азарт, который порой затмевает разум...
     Выскочил я  из  своей  стрелковой ячейки, дал желтую  ракету  -- сигнал
своим: "переносить огонь вглубь"  -- и бегу туда,  где,  казалось, ждут нас,
чтобы сдаться в плен, немецкие  солдаты. Бегу,  размахиваю руками,  дескать,
вот  я, идите  ко мне с поднятыми руками! Действительно, поднялось несколько
немцев. И  в этот момент зарычал "ишак" -- немецкий  шестиствольный миномет.
По своим, гады, дали залп  осколочными  шестипудовыми минами. Одна  из  этих
"дур" летела прямо на меня. Я видел, как она переворачивалась в воздухе. Кто
бы мог подумать, что, немецкие минометчики будут бить по своим пехотинцам! А
я даже не хотел припадать к земле, чтобы не уронить себя перед немцами. Мина
упала от меня метрах  в  тридцати, подпрыгнула --  и взрыв! По лицу хлестнул
горячий, с огненными осколками, воздух  -- и сразу к глазам прилипла густая,
вязкая  темнота.  Прилипла  --   с  колючей  болью  в  роговицах,  с  огнем,
прожигающим мозг до самого затылка, и тошнота, тоже липучая и неотступная.
     ...Неделю  назад,  после  того как прекратились боли в  затылке,  врачи
снимали повязку  с моих  глаз, но бесполезно: темнота еще больше сгустилась.
Какая обида. Ведь врачи хотели порадовать меня: по улицам села брели тысячи,
десятки тысяч пленных немцев. Итог Сталинградской битвы! Я плакал и смеялся.
Плакал  от  того,  что не  мог  вырваться  из вязкой темноты,  а  смеялся от
удивительных звуков,  доносившихся до  моего слуха  со всех концов  села, из
разных палат, от окон.
     -- Смотри, смотри, на ногах сапоги из соломы...
     -- А что у этого на голове?? Ха, ха! Рейтузы!
     -- Ну и вояки...
     Но меня больше  всего  смешил  петух в  крайнем дворе села.  Похоже, он
сидел  на воротах и каждую"  колонну  встречал протяжным  "Ку-каре-ку-у-у!",
хлопал  крыльями,  вроде салютовал, потом почти по-человечески  хохотал. Был
уже  день,  а он не умолкал, то  кукарекал, то  хохотал.  Такого  в цирке не
увидишь!
     Я не сдавался слепоте: даже  петух помогал мне видеть, чем  закончилась
Сталинградская битва!
     Прошла еще неделя.
     10 февраля 1943 года, перед вечерними сумерками,  врачи вновь  решили ,
снять  повязку с моих  глаз.  Сестра  медленно  разматывала  бинт. Виток  за
витком, виток за витком.  Отпали тампоны. Веки остались закрытыми. Я  боялся
-- вдруг повторится то же самое, что и неделю назад...
     Поднимаю руки над  головой.  Так велел  врач.  Чувствую, что  по  спине
катятся  крупные капли  пота. Это от  страха. Струсил,  оробел  перед  своей
судьбой...
     -- Открывай глаза. Ну! -- потребовал врач.
     Выполнил его команду  и  не  верю  себе: вдали,  у окна,  увидел силуэт
человека! Моей радости не было предела: слепота отступила! [104]
     Но зрение еще не вернулось.
     -- Нужно серьезное лечение, -- сказал врач.
     Через день я  был уже  в  Средней  Ахтубе, где  располагался санитарный
отдел армии. Там мне  выписали направление  в Москву,  к главному армейскому
окулисту.
     В тот же день я побывал в штабе своей дивизии, где  узнал, что приказом
командующего 62-й армией В.  И. Чуйкова мне присвоено  офицерское  звание --
"младший лейтенант".
     ...Хожу без  поводыря, но  часто запинаюсь,  высоко задираю  ноги:  при
плохом зрении все дороги кажутся бугристыми. Надо немедленно ехать в Москву,
лечиться. Перед  отъездом  меня  пригласили  в  политотдел  армии.  Помощник
начальника политотдела  по комсомолу майор Леонид Николаев, узнав, что я еще
плохо вижу, решил стать моим проводником до Саратова.
     Трофейный  "мерседес" тащил нас  по  заснеженным,  разбитым  дорогам  в
сторону  Саратова, надрывно  завывая  мотором, но покорить упорство  русской
земли так и  не смог. Мы  подарили  его колхозу  и пересели  в  сани. Леонид
Павлович, неунывающий комсомольский  вожак 62-й  армии, всю  дорогу отвлекал
меня от грустных дум песней "Крутится, вертится  шар голубой".  Он переделал
ее на свой  лад,  в нескольких вариантах: один  про  Гитлера, другой --  про
Геббельса и так  далее. Леонид пел про  них то с ироническим сочувствием, то
со злою  издевкой, то уморительно-комически, так  что трудно было удержаться
от смеха и не подпеть ему.
     В Саратове Николаев устроил меня в офицерский вагон московского поезда.
За окном мелькали села, деревни, станционные  поселки, но в моих глазах  все
это сливалось в сплошную  серую полосу. Пассажиры  --  военные люди -- вслух
осмысливали итоги Сталинградской  битвы,  высказывали предположения  о  ходе
дальнейших  событий, а меня  сверлила одна мысль: неужели  не  восстановится
зрение?
     В Москве, в  поликлинике Наркомата обороны, меня долго водили по разным
комнатам. Наконец, главный окулист сказал окрыляющие слова:
     -- Еще немножко полечим, и зрение восстановится.
     В самом деле, вскоре зрение стало нормальным.
     Накануне  праздника --  Дня Красной Армии  -- я  с вещевым мешочком  за
плечами,  в потрепанной шинели, видавшей  всякие  виды,  пришел  в гостиницу
Центрального  Дома  Красной Армии.  Сталинградские  документы с  размашистой
подписью  В.  И. Чуйкова  помогли мне сравнительно  легко получить  койку  в
офицерском общежитии.
     Утром, включив радио, мы стали слушать последние известия. Затем диктор
начал читать  Указ  Президиума  Верховного Совета СССР  о  присвоении звания
Героя Советского  Союза.  Промелькнула моя  фамилия.  Я не обратил внимания:
мало ли на свете Зайцевых.
     К тому же кто-то из соседей в шутку сказал:
     --  Надеюсь,  этот Указ к  присутствующим не относится, иначе  придется
выворачивать карманы на обмыв!
     В   моих   карманах   действительно   было  пустовато,  выворачивай  не
выворачивай,  ничего, кроме офицерского аттестата,  не  найдешь.  Деньги  по
этому аттестату я  мог  получить только  после  оформления фин