и программу выполнять надо. А уж если ты можешь читать  "Войну  и
мир", так, должно быть, и учить можешь? А то зачем же ученикам  брести  за
столько километров в это Сельцо?
   Примерно так я и сказал Морозу, когда мы отправили учеников и  остались
одни. А он говорит в ответ, что все те программы, весь тот  материал,  что
он пропустил за  месяц  болезни,  не  стоят  двух  страничек  Толстого.  Я
позволил себе не согласиться, и мы поспорили.
   В ту весну Мороз изучал усиленно Толстого, сам перечитал  всего,  много
прочитал  ребятам.  То  была  наука!  Это   теперь   любой   студент   или
старшеклассник, только заведи с ним разговор о  Толстом  или  Достоевском,
перво-наперво начнет тебе толковать об их недостатках  и  заблуждениях.  В
чем  состоит  величие  этих  гениев,  надо  еще  допытываться,  а  вот  их
недостатки у каждого наперечет. Вряд ли кто помнит, на  какой  горе  лежал
раненный  под  Аустерлицем  князь  Андрей,  а  вот  по  части  ошибочности
непротивления злу насилием с уверенностью судит каждый. А Мороз не ворошил
толстовские заблуждения - он просто читал ученикам и сам вбирал в себя все
дочиста, душой вбирал. Чуткая душа, она  прекрасно  сама  разберется,  где
хорошее, а где так себе. Хорошее войдет в нее как свое,  а  прочее  быстро
забудется. Отвеется, как на ветру зерно от  половы.  Теперь  я  это  понял
отлично, а тогда что ж... Был молод, да еще начальник.
   Обычно  в  мальчишеской  компании   находится   кто-то   постарше   или
несообразительнее, который своим характером или авторитетом подчиняет себе
остальных. В той школе в Сельце, как мне потом говорил  Миклашевич,  таким
заводилой стал Коля Бородич. Если ты помнишь, его фамилия стояла первой на
памятнике, а теперь вторая, после Мороза. И это правильно.  Во  всей  этой
истории с мостом именно Коля сыграл первую скрипку...
   Я видел его несколько раз, всегда он был  рядом  с  Морозом.  Плечистый
такой, приметный парень, упрямого, молчаливого характера. Судя  по  всему,
очень любил учителя. Просто был предан ему безгранично. Правда, никогда  я
не слышал от него ни единого слова - всегда он  поглядывает  исподлобья  и
молчит, словно сердится за что-то. Было ему в ту пору шестнадцать лет. При
панах, понятно, не очень учился, у Мороза ходил в четвертый класс. Да, еще
один факт: в сороковом закончил четвертый, надо было подаваться в  НСШ  за
шесть километров, в Будиловичи. Так он  не  пошел.  Знаешь,  попросился  у
Мороза ходить второй год в четвертый. Лишь бы в Сельце.
   Мороз, кроме того, что учил по программе и  устраивал  читку  книг  вне
программы, занимался еще и самодеятельностью. Ставили, помню,  "Павлинку",
какие-то пьески, декламировали, пели, как обычно. Ну и, конечно, были в их
репертуаре антирелигиозные номера, всякие там басни про попа и ксендза.  И
вот об этих-то номерах прослышал ксендз  из  Скрылева,  который  во  время
службы в очередной  праздник  пренебрежительно  отозвался  об  учителе  из
сельцовской школы. Как выяснилось потом, довольно подло  оскорбил  его  за
хромоту, словно тот был в этом повинен. Кстати, об этом  узнали  позже.  А
сперва случилось вот что.
   Как-то встречает меня  в  столовке  все  тот  же  наш  прокурор  Сивак,
говорит: зайди в прокуратуру. Я уже говорил, что страх как не  любил  этих
визитов, но что поделаешь, не откажешься - надо идти. И вот,  оказывается,
в прокуратуру поступила жалоба от скрылевского ксендза на  злоумышленника,
который влез в  святой  храм  и  осквернил  алтарь  или  как  там  у  них,
католиков, называется эта штуковина. Что-то написал там.  Служки,  однако,
поймали осквернителя, им оказался  сельповскпй  школьник  Микола  Бородич.
Теперь ксендз и группа прихожан ходатайствуют перед властями  о  наказании
школьника, а заодно и его учителя.
   Что тут делать - опять разбираться?  Через  неделю  в  Сельцо  выезжают
следователь, участковый, какое-то духовное начальство из  Гродно.  Бородич
не отирается: да, хотел отомстить ксендзу. Но  за  кого  и  за  что  -  не
говорит. Ему втолковывают: не признаешься честно - засудят, не  посмотрят,
что малолеток. "Ну и пусть, - говорит, - засудят".
   И что же ты думаешь, чем это кончилось? Мороз всю вину  взял  на  себя,
доложил начальству, будто все это результат  его  не  совсем  продуманного
воспитания. Хлопотал, ездил куда-то в центр - и парня  оставили  в  покое.
Надо ли тебе говорить, что после этого не только школьники в Сельце, но  и
крестьяне со всей округи стали смотреть на Мороза как на какого-то  своего
заступника. Что у кого было трудного или хлопотного, со всем шли к нему  в
школу. Настоящий консультационный пункт открыл по различным вопросам. И не
только разъяснял или давал советы, но еще и самому забот невпроворот было.
Каждую свободную минуту - то в район, то  в  Гродно.  Вот  по  этой  самой
дороге - на фурманках или попутных, не  частых  тогда,  машинах,  а  то  и
пешком. И это хромой-человек с палочкой! И не за деньги, не по обязанности
- просто так. По призванию сельского учителя.


   По-видимому, мы протопали по шоссе час, если не больше. Стемнело, земля
целиком погрузилась во мрак, туман затянул низины. Хвойный  лес  невдалеке
от дороги зачернел неровным зубчатым гребнем на светловатом закрайке неба,
в котором одна за другой зажигались звезды. Было тихо, не холодно,  скорее
свежо и очень привольно на опустевшей  осенней  земле.  В  воздухе  тянуло
ароматом свежей пашни, от дороги пахло асфальтом и пылью.
   Я слушал Ткачука и подсознательно впитывал в себя торжественное величие
ночи,  неба,  где  над  сонной  землей  начиналась  своя,  необъяснимая  и
недосягаемая ночная жизнь звезд. Крупно и ярко горело в стороне от  дороги
созвездие Большой Медведицы, над нею  мигал  ковшик  Малой  с  Полярной  в
хвосте, а впереди,  как  раз  в  том  направлении,  куда  уходила  дорога,
тоненько и остро поблескивала звездочка Ригеля, словно серебряный штемпель
на уголке звездного конвертика  Ориона.  И  мне  подумалось,  как  все  же
выспренни и неестественны в своей высокопарной  красивости  древние  мифы,
хотя бы вот и об этом красавце Орионе, возлюбленном богини  Эос,  которого
из ревности убила Артемида, как  будто  не  было  в  их  мифической  жизни
других, более страшных бед и более важных забот. Тем не менее эта красивая
выдумка древних подкупает и  очаровывает  человечество  куда  больше,  чем
самые захватывающие факты его истории. Может, даже и в наше  время  многие
согласились бы на такую легендарную смерть и особенно последующее  за  пей
космическое бессмертие в виде этого туманного созвездия на краю  звездного
ночного неба. К сожалению или к счастью, но это не дано никому. Мифические
трагедии не повторяются, а земля полнится собственными, подобными той, что
некогда случилась в Сельце и  о  которой  сейчас,  переживая  все  заново,
рассказывал мне Ткачук.
   И тут - война.
   Сколько мы к ней ни готовились, как ни укрепляли  оборону,  сколько  ни
читали и ни думали о ней, а обрушилась она  нежданно-негаданно,  как  гром
среди ясного дня. Через три дня от начала, как раз в среду, здесь уже были
немцы. Которые местные, здешние крестьяне, те  уже,  знаешь,  привыкли  на
своем веку к частым переменам: как-никак  при  жизни  одного  поколения  -
третья  смена  власти.  Привыкли,  словно  так  и  должно  быть.  А  мы  -
восточники. Это было такое несчастье -  разве  думали  мы  тогда,  что  на
третий день окажемся под  немцем.  Помню,  пришел  приказ:  организовывать
истребительный   отряд,   чтобы   вылавливать   немецких   диверсантов   и
парашютистов. Я бросился собирать учителей, объездил шесть школ, в обед на
роваре прикатил в райком, а там  пусто.  Говорят,  райкомовцы  только  что
погрузили в полуторку свои пожитки и покатили на Минск,  шоссе,  мол,  уже
перерезано немцами. Я поначалу опешил: не может быть. Если немцы,  так  же
должны где-то отступать наши. А то с начала войны  тут  ни  одного  нашего
солдата никто не видел и вдруг -  немцы.  Но  те,  что  говорили  так,  не
обманывали - под вечер в местечко и впрямь вкатило штук  шесть  вездеходов
на гусеничном ходу, и в них полно самых настоящих фрицев.
   Я да еще трое хлопцев - два учителя и инструктор  райкома  -  огородами
прошмыгнули в жито, через него в лес и подались на восток. Три дня  шли  -
без дорог, через принеманские  болота,  несколько  раз  попадали  в  такие
переделки, что врагу не пожелаешь,  думали:  каюк.  Учителя  одного,  Сашу
Крупеню, ранило в живот. А где  фронт  -  черт  его  знает,  не  догонишь,
наверно. Поговаривают, что уже и Минск под немцем.  Видим,  до  фронта  не
дойдем, погибнем. Что делать? Оставаться - а где? У чужих людей  не  очень
удобно, да и как попросишься? Решили возвращаться назад, все  же  в  своем
районе  хоть  люди  знакомые.  За  полтора  года  по  селам   да   хуторам
перезнакомились со всякими.
   И тут, понимаешь, оказалось, что все-таки плохо мы знали  наших  людей.
Сколько было встреч, бесед, за  чаркой  иной  раз  сидели,  казалось,  все
добрые, хорошие, честные. А на деле обернулось совсем иначе.  Приволоклись
мы в Старый Двор - хутор такой близ леса, в стороне от дорог,  немцев  там
будто еще и не было. Ну, думаю, самое подходящее  место  пересидеть  здесь
каких  пару  недель,  пока  наши  погонят  немцев.  На  большее  тогда  не
рассчитывали - что ты! Если бы  кто  сказал,  что  война  на  четыре  года
затянется, его  провокатором  или  паникером  посчитали  бы.  Крупеня  тем
временем уже доходит, идти дальше нельзя. И я вспомнил, что в Старом Дворе
есть у меня знакомец, активист, грамотный человек  Усолец  Василь.  Как-то
ночевал у него после собрания, поговорили  от  души,  понравился  человек:
умный, хозяйственный. И жена -  моложавая  такая  женщина,  гостеприимная,
чистюля, не в пример другим. Грибками  солеными  угощала.  В  хате  цветов
полно - все подоконники ими заставлены. Вот мы поздно ночью и заявились  к
этому Усольцу. Так и так, мол, надо помочь, раненый и так  далее.  И  что,
думаешь, наш знакомец? Выслушал и на порог не пустил.  "Кончилась  тут,  -
говорит, - ваша власть!"  И  так  грохнул  дверью,  что  аж  с  подстрешья
посыпалось.
   Приютила нас простая, никому не знакомая  тетка  -  трое  малых  детей,
старший глухонемой, муж в армии. Как прослышала,  что  раненый  (мы  перед
этим к другой семье в крайнюю хату зашли), как  узнала,  кто  такие,  всех
перетащила к себе. Бедолагу Крупеню обмыла, накормила куриным  бульончиком
и спрятала под снопами в пуньке.  И  все,  помню,  охала:  может,  и  мой,
бедненький, где так мучается! Значит, любила своего  бедненького,  а  это,
брат, всегда что-то да значит. Ну, а Крупеня через неделю помер, не  помог
и куриный бульончик;  пошло  заражение.  Втихую  закопали  ночью  на  краю
кладбища. И что же дальше? Посидели еще неделю у тетки Ядвиги, и я  взялся
нащупывать каких-нибудь партизан. Думаю, должны же быть  где-нибудь  наши.
Не все же на восток поудирали.  Без  партизан  ни  одна  война  у  нас  не
обходилась - сколько об этом книг написано да фильмов поставлено - было на
что надеяться.
   И знаешь, напал-таки на  группу  окруженцев,  человек  тридцать  бывших
бойцов. Командовал ими майор Селезнев, из кавалеристов, решительный  такой
мужик, родом с Кубани, мастер ругаться  в  семь  этажей,  накричать,  даже
пристрелить  под  горячую  руку  мог.  А  вообще-то  справедливый.  И  что
интересно: никогда не угадаешь, как он к тебе отнесется. Только что грозил
пустить пулю в лоб за ржавый  затвор,  а  через  час  уже  объявляет  тебе
благодарность за то, что на  переходе  первым  заметил  хутор,  в  котором
оказалась возможность отдохнуть и подкрепиться. А  про  затвор  он  уже  и
забыл. Такой был человек. Поначалу он меня удивлял, потом ничего, привык к
этому его кавалерийскому норову. В сорок втором под Дятловом шел первым по
тропке, за ним адъютант Сема Цариков и остальные. И  надо  же  -  какой-то
паршивый полицай с перепугу пальнул от моста и прямо командиру  в  сердце.
Вот тебе и судьба. В скольких страшных боях участвовал, и ничего. А тут за
всю ночь одна пуля - и в командира.
   Да, Селезнев был мужик  особенный,  крутой,  своенравный,  но,  знаешь,
голову на плечах имел, на рожон не лез, как некоторые. Заядлый  на  словах
больше, а так - умел думать. Первые несколько месяцев просидели в лесу  на
Волчьих ямах - урочище так называется за Ефимовским кордоном. Потом уже, в
сорок третьем, там обосновалась Кировская бригада, мы перебрались в  пущу.
А поначалу мы эти ямы  обживали.  Отличное,  скажу  тебе,  место:  болото,
бугры, ямы да увалы - сам черт ногу сломает. Ну  погрелись  мы  малость  в
землянках, попривыкли к волчьей жизни в лесу. Не знаю, подсказал  кто  или
майор сам понял, что  война  не  на  несколько  месяцев,  может,  побольше
протянется и что без местных ему не обойтись. Поэтому-то и принял  в  свое
кадровое войско меня  и  еще  некоторых:  начальника  милиции  из  Пружан,
студента одного, председателя сельсовета с секретарем.  А  на  Октябрьские
праздники и прокурор наш, товарищ Сивак, заявляется,  тоже  до  фронта  не
дошел, вернулся. Сначала рядовым был, а потом начальником  особого  отдела
поставили. Но это потом уже, как Селезнева не стало. А в то время  решили,
что, пока спокойно, надо оглядеться да наладить кое-какие связи с  селами,
возобновить знакомства с надежными людьми, пощупать на хуторах окруженцев,
которые из частей разбежались да к молодицам  пристроились.  Перво-наперво
разослал майор всех местных, здешних, а таких тогда уже человек двенадцать
набралось, кого куда. Меня с прокурором,  понятно,  в  наш  бывший  район.
Риску, конечно, тут было побольше, чем в другом месте  -  все-таки  многие
нас тут помнили, могли опознать. Но зато  и  мы  знали  больше  и  немного
ориентировались, кому довериться, а кому нет.  Да  и  вид  у  нас  был  не
прежний, не сразу узнаешь  -  обросли  бородами,  обносились.  Прокурор  в
черной железнодорожной шинели, я в армяке и  сапогах.  У  обоих  торбы  за
спинами. Как нищие какие.
   Поначалу решили зайти в Сельцо.
   Не на усадьбу, конечно, а в село - ты, может, знаешь, что  через  выгон
от школы. В селе у прокурора был знакомый один, бывший сельский  активист,
вот к нему мы и направились. Но сперва из предосторожности  зашли  в  одну
хату на Гриневских хуторах - ту самую, что после войны завмаг из  Рандулич
купил и возле сельмага поставил. Хозяйка в Польшу выехала, года  три  хата
стояла пустая, вот завмаг и откупил. А в войну в ней жили  три  девки  при
матери, невестка - сынова женка (сын в  польско-германскую  войну  пропал,
потом аж у Андерса объявился). Вот, пока мы портянки сушили, девки нам все
и рассказали. И про новости в Сельце тоже.  Оказывается,  хорошо  сделали,
что сначала зашли к этим полячкам, а то бы не миновать беды. Дело  в  том,
что этот прокурорский знакомый ходит уже с белой повязкой на рукаве - стал
полицаем.  Покряхтел  прокурор  от  такой  новости,   а   я,   признаться,
порадовался; было бы, наверно, хуже, если  бы  сразу  сунулись  полицаю  в
лапы. Однако скоро пришла и моя очередь  удивиться  и  озадачиться  -  это
когда я спросил про  Мороза.  Невестка  и  говорит:  "Мороз  все  в  школе
работает". - "Как работает?" - "Детей, - говорит,  -  учит".  Оказывается,
тех самых своих пацанов собрал по селам,  немцы  дали  разрешение  открыть
школу, вот он и учит. Правда, уже не в Габрусевой  усадьбе  -  там  теперь
полицейский участок, - а в одной хате в Сельце.
   Вот так метаморфоза! От кого-кого, а от Мороза такого не  ждал.  А  тут
прокурор высказывается в том смысле, что в  свое  время,  мол,  надо  было
этого Мороза репрессировать - не наш человек. Я  молчу.  Думаю,  думаю,  и
никак в голове не укладывается, что Мороз - немецкий учитель. Сидим  возле
печки, глядим в огонь  и  молчим.  Наладили,  называется,  связи.  Один  -
полицай, другой - немецкий прихвостень, ничего себе  кадры  подготовили  в
районе за два предвоенных года.
   И знаешь, думал я, думал и надумал сходить  все-таки  ночью  к  Морозу.
Неужели, думаю, он меня продаст? Да я  его,  если  что,  гранатой  взорву.
Винтовки не было, а граната имелась в-кармане. Селезнев запретил  брать  с
собой оружие, но гранату я все-таки  прихватил  на  всякий  непредвиденный
случай.
   Прокурор отговаривал меня от этой затеи, но я не поддался. Характер  уж
такой с детства: чем больше меня убеждают в чем-то, с чем я  не  согласен,
тем больше мне хочется сделать  по-своему.  Не  очень-то  это  помогает  в
жизни, да что поделаешь. Правда, прокурор тут ни при чем. Просто боялся за
меня, думал, как бы одному не пришлось возвращаться в лагерь.
   Девки рассказали, как в деревне найти Мороза. Третья хата  от  колодца,
со двора крыльцо. Живет у бабки-бобылки. Через улицу в другой хате  теперь
его школа.
   Стемнело - пошли. Дождик моросит,  грязюка,  ветер.  Начало  ноября,  а
холодина собачья. Договорились с напарником, что я зайду один, а  он  меня
подождет в загуменье, за кустиками. Ждать будет час, не  приду  -  значит,
дело плохо, что-то стряслось. Все  же,  думаю,  за  час  управлюсь.  Уж  я
разгадаю душу этого Мороза.
   Прокурор остался за пунькой, а я вдоль межи  -  к  хате.  Темно.  Тихо.
Только дождь усиливается и шуршит в соломе на  стрехах.  За  изгородью  на
ощупь добрел до калитки во двор, а она проволокой закручена.  Я  и  так  и
этак - ничего не получается. Надо перелезать через  изгородь,  а  изгородь
высоковатая, жерди мокрые, скользкие. Наступил сапогом да как поскользнусь
- грудью об жердь, та хрясть пополам, а я носом в грязь. И тут  -  собака.
Так зашлась в лае, что я лежу в грязи, боюсь пошевелиться и не  знаю,  что
лучше: удирать или звать на помощь.
   И  вот,  слышу,  кто-то   выходит   на   крыльцо,   скрипнул   дверьми,
прислушивается. Потом спрашивает вполголоса: "Кто тут?" И собаке: "Гулька,
пошла! Пошла! Гулька!" Ну, ясно, это же школьная собачонка, трехлапая, что
когда-то инспектора укусила. А человек на крыльце - Мороз, голос знакомый.
Но как отозваться? Лежу и молчу. А собака опять в лай. Тогда он  сходит  с
крыльца, хромая (слышно по грязи: чу-чвяк, чу-чвяк), топает к забору.
   Встаю  и  говорю  напрямик:  "Алесь  Иванович,  это  я.   Твой   бывший
заведующий". Молчит. И я молчу. Ну что  тут  делать:  назвался,  так  надо
вылезать. Встаю, перелезаю забор. Мороз тихо так: "Тут левей держите, а то
корыто лежит". Успокаивает собаку и  ведет  меня  в  хату.  В  хате  горит
коптилка, окно занавешено, на табуретке - раскрытая книга. Алесь  Иванович
пододвигает табурет  ближе  к  печке.  "Садитесь.  Пальто  снимите,  пусть
сохнет". - "Ничего, - говорю, - пальто мое еще высохнет". - "Есть  хотите?
Картошка найдется". - "Не голодный, ел уже". Отвечаю вроде спокойно,  а  у
самого нервы напряжены - к кому попал? А  он  как  ни  в  чем  не  бывало,
спокоен, будто  мы  с  ним  вчера  только  расстались:  никаких  вопросов,
никакого замешательства. Разве только излишняя озабоченность в  голосе.  И
взгляд не такой открытый, как прежде. Вижу, небрит, должно быть, дней пять
- русая бородка пробилась.
   Сижу мокрый, не снимая армяка, и он наконец присел на  лавку.  Коптилку
поставил на табурет. "Как живем?" - спрашиваю. - "Известно как. Плохо".  -
"А что такое?" - "Все то же. Война". - "Однако, слышал, на  тебе-то  война
не очень отразилась. Все учишь?" Он кисло, одной стороной лица усмехнулся,
уставился вниз на коптилку.  "Надо  учить".  -  "А  по  каким  программам,
интересно? По советским или немецким?" - "Ах, вот вы о чем!" - говорит  он
и встает. Начинает расхаживать по хате, а  я  исподтишка  внимательно  так
наблюдаю за ним. Молчим оба. Потом он остановился, зло глянул  на  меня  и
говорит: "Мне когда-то казалось, что вы умный человек". - "Возможно, и был
умным". - "Так не задавайте глупых вопросов".
   Сказал как отрезал - и смолк. И знаешь, стало мне малость не  по  себе.
Почувствовал, что, наверно, дал маху,  сморозил