ще что предпримут. А нет - придется стоять за себя до конца.
   Пивоваров перемотал и другую портянку,  подтянул  ремень  и  с  видимым
удовольствием  закинул  за  плечо  автомат.  Похоже,  он  уже  был   готов
отправиться в недалекий, но, кто знает, вряд ли безопасный путь.
   - Сколько на ваших  там?  Пять  уже?  Ну,  я  за  часок  обернусь,  тут
недалеко...
   За часок он обернется, и опять они будут вместе. В минуту новой разлуки
Ивановский почувствовал, как, в общем,  неплохо  ему  было  с  этим  тихим
безотказным парнишкой и как, наверно, нелегко будет теперь  в  одиночестве
пережить этот час. Разобщенность значительно ослабляла их силы. В действие
вступала странная, попирающая математику логика, когда два, разделенное на
два, составляло менее чем единицу, так же как в других случаях две  вместе
сложенные единицы заключали в себе больше двух. Наверно,  такое  с  трудом
согласовывалось с нормальной логикой и было возможно лишь на войне. Но что
это именно так, лейтенант слишком хорошо знал по собственному опыту.
   Боец готов был идти, но  почему-то  медлил,  наверно,  недоставало  еще
какой-нибудь самой последней малости в их прощании. Ивановский знал, в чем
была  эта  малость,  и  он  колебался.  Появилась  последняя   возможность
заглянуть в ту злосчастную деревню и еще раз попытаться узнать что-либо  о
штабе. Хотя бы в общих чертах, чтобы не с пустыми руками  предстать  перед
пославшим их генералом и хоть в  какой-то  степени  искупить  их  досадную
неудачу с базой. Но он не мог не знать также, что малейшая  неосторожность
Пивоварова может обернуться сразу тройной бедой, навсегда покончив с их  и
без того ничтожной возможностью исполнить свой долг и вернуться к своим.
   - Так я пойду, товарищ лейтенант, - решился Пивоваров, поворачиваясь  к
порогу, и лейтенант сказал:
   - Погоди. Знаешь... Я не настаиваю, смотри сам.  Но...  Может,  ты  как
сумеешь... Что там, в деревне? Похоже ведь - штаб...
   Он замолчал. Пивоваров настороженно  ждал,  но,  не  дождавшись  ничего
более, сказал просто:
   - Хорошо. Я попробую.
   Что-то в Ивановском протестующе вскричало в  простреленной  его  груди.
Что значит - попробуй, от пробы немного проку, тут нужна змеиная хитрость,
упорство, выдержка, и то сверх всего остается риск головой. Но он  не  мог
этого объяснить бойцу, что-то мешало  ему  говорить  о  страшных,  хотя  и
слишком обычных на войне вещах, к тому же он едва осиливал в себе  боль  и
слабость. И он лишь выдохнул:
   - Только осторожно!..
   - Да ладно. Вы не беспокойтесь. Я тихонько...
   - Да. И недолго...
   - Ладно. Вот тут водички вам, - зачерпнув  в  кадке,  боец  поставил  у
изголовья жестянку с водой. - Если пить захотите...
   Утомленный трудным разговором, Ивановский прикрыл  глаза,  слушая,  как
Пивоваров вышел в предбанник, не сразу, осторожно,  отворил  там  дверь  и
плотно прихлопнул ее снаружи.  Минуту  еще  Ивановскому  слышны  были  его
удаляющиеся за банькой шаги,  они  быстро  глохли,  и  с  ними,  казалось,
уходила какая-то надежда; что-то для них  безвозвратно  заканчивалось,  не
начав нового. Он стал ждать, тягостно, упорно, вслушиваясь в каждый  шорох
ветра на крыше, каждый отдаленный в  деревне  звук;  он  жил  в  тревожном
скупом мире звуков, иногда заглушаемых собственным кашлем и глухим  хрипом
в груди.
   Постепенно, однако, слух его стал притупляться от усталости, вокруг все
было тихо, и сознанием завладевали мысли, которые причудливо ветвились  во
времени  и  пространстве.  Похоже,  он  начинал  дремать,  и  тогда  среди
полубредовых видений выплывало что-то похожее на  быль  или  его  прошлое,
тревожившее и сладостно томившее его одновременно.



        "11"

   До отхода поезда оставалось несколько последних минут, а она стояла  на
платформе и плакала. Никто, видно,  не  провожал  ее  здесь,  и  никто  не
встречал, вообще народу в этот утренний час на  перроне  было  немного,  и
Ивановский, опустившись на ступеньку ниже, шутливо окликнул девушку:
   - Эй, красавица, зачем плакать? Другого найдем.
   Сказано  это  было  из  молодого  озорства,  дорожной,  ни  к  чему  не
обязывающей  легкости  в  отношениях  между  незнакомыми  людьми,  которые
случайно  столкнулись  и  тут  же  расстаются,  чтобы  никогда  больше  не
встретиться. Но девушка  уголком  цветастой,  повязанной  на  шею  косынки
смахнула слезу и бегло скользнула по нему испытующим  взглядом.  Сзади  за
ним, держась за поручень, нависал Коля Гомолко, оба они  были  в  хорошем,
приподнятом настроении и, казалось, любое на свете горе могли  обратить  в
шутку.
   - А то давай к нам! До Белостока!
   Девушка машинально поправила на тонкой шее  косынку,  снова  скользнула
взглядом по лицам двух одетых во все новое военных парней, и на  ее  губах
уже встрепенулась легонькая улыбка.
   - А мне в Гродно.
   - Какое совпадение! - шутливо удивился Ивановский. - Нам тоже в Гродно.
Поехали вместе.
   Не заставив себя уговаривать, она подобрала стоявший у ног чемоданчик и
ловко ухватилась за поручень уже отходившего поезда. Ивановский  поддержал
ее, и, несколько смущенная  и  обрадованная  таким  оборотом  дела,  новая
пассажирка поднялась на площадку.
   - Билет, билет, гражданочка! -  тут  же  потребовал  от  нее  суетливый
дядька-проводник, который с флажками в руках спешил к выходу.
   - Есть билет! Все в порядке! - тоном,  не  оставляющим  тени  сомнения,
сказал Ивановский, протискиваясь в вагон.
   Он повел девушку в купе, где они размещались с Гомолко, неся в руках ее
чемоданчик, показавшийся ему до странности легким, скорее всего пустым.
   - Вот, пожалуйста. Можете занимать мою. Я заберусь наверх, - с радушной
легкостью предложил Ивановский нижнюю полку и поставил на нее  чемоданчик.
Она послушно присела у окошка и не сразу,  преодолевая  видимое  смущение,
тихо сказала:
   - У меня нет билета.
   - Что, не хватило?
   - Меня обокрали.
   - Как?
   - Ночью. В поезде из Минска.
   Это было хуже. Кажется, они взяли на себя ответственность не по  плечу,
тем самым нарушая строгий порядок железных дорог. Но и отступать теперь не
годилось. Игорь, взглянув на Николая, прочитал на его  грубоватом,  всегда
нахмуренном лице решимость стоять на своем, и сам тоже решился.
   - Ничего! С проводником договоримся...
   Но договариваться пришлось не  только  с  проводником,  но  также  и  с
ревизором, и с бригадиром поезда, и переговоры эти закончились тем, что на
следующей  крупной  станции,  куда  прибыл  поезд,  Ивановский  сбегал   в
вокзальную кассу и едва успел захватить последний билет на уже занятое  ею
место.  Билет  был  до  Гродно,  и  девушка  скоро  пришла  в  себя,  даже
заулыбалась,  окончательно  пережив  свои  злоключения.   Оправившись   от
волнений, она оказалась общительной и, в общем, приятной девчушкой, вскоре
не без юмора поведавшей им о своем дорожном происшествии.  Оказалось,  что
она живет в Гродно и в Минск ездила к родственникам,  которых  никогда  не
видела, и тут такое несчастье в вагоне. У нее все забрали из  чемоданчика,
кроме того, унесли плащик, жакет и, разумеется, деньги. Но вот она спасена
и очень обязана обоим за их великодушное участие и помощь.
   - Да ну, о чем разговор! - отмахнулся Ивановский и перевел разговор  на
другое: - А вы давно в Гродно?
   - Там и родилась.
   - Ого, значит, местная?
   - Разумеется.
   - И так хорошо говорите по-русски?
   - А у нас всегда дома говорили по-русски. У нас отец  русский  и  тетя,
его сестра, тоже русская. Только мама полька.
   - А где вы учились?
   - В польской гимназии. Русских же не было.
   - А как вас зовут?
   - Янинка. А вас, если не военная тайна? - сверкнула она в  его  сторону
лукавой усмешкой.
   - Меня Игорь. А его - Николай.
   - У меня дядя, что в Минске, тоже Игорь. Игорь Петрович.  А  вы  к  нам
служить едете?
   Тут же они переглянулись, это действительно в какой-то мере  относилось
к области военной тайны, с легкостью, однако, разгаданной  их  попутчицей.
Но что было  скрытничать!  Действительно,  неделю  назад  после  окончания
училища они получили назначение в армию, штаб которой размещался в этом ее
Гродно.
   - Похоже, что так, - неопределенно ответил Ивановский.  -  А  что,  это
Гродно - ничего городок?
   - Очень хороший город. Не пожалеете.
   - Думаешь, нас в Гродно оставят? -  со  свойственным  ему  скептицизмом
сказал во всем  сомневающийся  Гомолко.  -  Запрут  куда-нибудь  в  лесной
гарнизон.
   - О, в лесу хорошо! У нас такие леса!..
   Ивановский промолчал. Его отношение к лесу, даже самому замечательному,
мало походило на восторги этой девчушки. Еще в  училище,  в  многомесячных
летних лагерях, леса, поля,  вся  эта  удаленность  от  постоянных  очагов
обитания с их не бог весть каким, но все же устроенным бытом успевали  так
надоесть к осени, что самая  роскошная  природа  становилась  несносной  -
хотелось в город.  Правильно  кем-то  сказано,  что  военные  не  замечают
природы, для них важнее погода.
   Тем  не  менее  в  наивной   восторженности   Янинки   сквозила   такая
искренность, что Ивановский заулыбался, готовый уже согласиться  на  любой
гродненский лес. И вообще что-то ему все больше в ней  нравилось,  в  этой
миловидной, с кокетливо рассыпанными по лбу светлыми кудряшками девушке  в
цветастом ситцевом платье. Ему уже было неловко за ту фривольную шутку  на
вокзале в Барановичах, за их навязчивость, которую извиняло разве  что  их
последующее участие.
   Поезд с короткими остановками на маленьких станциях шел все  дальше  на
запад.  За   окном   проносились   зеленые   июньские   поля,   перелески,
величественные сосновые боры, деревни и хутора, хутора повсюду. Ивановский
никогда не был  в  этой  стороне  Белоруссии,  и  теперь  в  нем  вспыхнул
неподдельный интерес ко всему, что относилось к этой жизни, неведомой  для
него.
   На какой-то небольшой станций их вагон  остановился  как  раз  напротив
крохотного привокзального базарчика, и Ивановский, выскочив на  платформу,
торопливо накупил в  газетку  немудрящей  крестьянской  снеди  -  огурцов,
редиски, крестьянской колбасы и даже миску  горячей,  рассыпчатой,  вкусно
пахнущей молодой картошки. Потом  они  ели  все  вместе,  парни  заботливо
угощали девушку, которая  совсем  уже  освоилась  в  их  компании,  охотно
смеялась, шутила, за обе щеки уплетая огурец  с  картошкой.  После  обеда,
наверно, что-то уловив в поведении Игоря, Николай благоразумно устранился,
забравшись на верхнюю полку, чтобы поспать.
   Они же остались друг против друга, разделенные лишь маленьким  вагонным
столиком.
   Ему было хорошо с ней, хотя он все еще не мог до конца побороть в  себе
какое-то запоздало появившееся чувство вины, словно какую-то неловкость за
свои намерения, хотя намерений у него с самого  начала  никаких  не  было.
Янинка же, судя по всему, чувствовала себя вполне свободно и  естественно.
Почти не смущаясь,  она  сняла  маленькие,  белые,  на  пробковой  подошве
босоножки и, обтянув на коленках короткое платьице, удобнее устроилась  на
твердом сиденье, все время с какой-то милой  хитринкой  заглядывая  ему  в
глаза.
   - А у нас, знаете, Неман, - сказала она,  именно  так,  на  белорусский
манер произнеся это слово, и Ивановский внутренне улыбнулся, вспомнив свое
недалекое детство, школу, известную поэму Якуба Коласа и  это  белорусское
название никогда им не виданной реки. - Сразу под окнами крутой спуск, две
вербы и плоты у берега. Я там купаюсь с плотов. Утром выбегу раненько,  на
реке еще легкий туман стелется, вода теплая, нигде никого. Накупаюсь  так,
что весь день радостно.
   - А мне больше озера  нравятся.  Особенно  лесные.  В  тихую  погоду  -
замечательно, - сказал Ивановский.
   - Реки лучше, что вы! В озерах вода болотом пахнет, а  в  речке  всегда
проточная, как слеза. Летом на реке прелесть. Да что там!  Вот  приедем  -
покажу. Уверяю, понравится.
   Конечно, должно понравиться. Он уже был уверен, что это  необыкновенное
что-то: домик, две вербы на обрыве и  плоты  у  берега,  с  которых  можно
нырять  в  глубокий  быстроводный  Неман.  И  он  рисовал  это   в   своем
воображении, хотя по опыту знал, что самое богатое  представление  никогда
не отвечает действительности. В действительности  все  иначе  -  хуже  или
лучше, но именно иначе.
   Янинка  держала  себя  с  ним  легко  и  свободно,  так,   словно   они
давным-давно  были  знакомы,  а  он  все  продолжал  чувствовать  какую-то
необъяснимую скованность, которая не только не проходила, но как будто все
больше овладевала им. Игоря тревожило, что,  бесцеремонно  окликнув  ее  в
Барановичах, он выказал себя человеком легкомысленным, склонным  к  мелким
дорожным авантюрам и что она не могла не  понимать  этого.  Хотя  никакого
легкомыслия в том не было, была простая ребяческая игривость, может, и  не
совсем приличествующая двадцатидвухлетнему  выпускнику  военного  училища,
только  что  аттестованному  на  должность  командира  взвода.  Тогда,  на
перроне, он толком и не рассмотрел ее, только увидел - рассматривал он  ее
теперь широко раскрытыми,  почти  изумленными  глазами,  которые,  как  ни
старался, не мог оторвать от ее живого, светящегося радостью лица.
   К концу дня, подъезжая к Гродно, он уже знал, что не расстанется с нею,
- она все больше очаровывала его своим юным  изяществом  и  влекла  чем-то
загадочным и таинственным, чему он просто  не  находил  названия,  но  что
чувствовал ежеминутно. О ее дорожных злоключениях они не говорили, похоже,
она забыла о них  и  только  однажды  озабоченно  двинула  бровями,  когда
переставляла на полке легонький свой чемоданчик.
   - И даже белила забрали. Папе везла. У нас теперь белил не достать.
   - А он что, маляр? - не понял Игорь.
   - Художник, - просто сказала Янинка.  -  А  с  красками  теперь  плохо.
Раньше мы краски из Варшавы выписывали.
   Вечером поезд прибыл на станцию Гродно, и они, слегка  волнуясь,  сошли
на перрон. Янинка, размахивая своим  пустым  чемоданчиком,  довела  их  до
штаба армии, благо тот был ей по пути, но в штабе, кроме дежурного, никого
не оказалось, надо было дожидаться утра. Переночевать можно  было  тут  же
или в гарнизонной гостинице. Лейтенанты, однако, не стали искать гостиницу
и внесли свои чемоданы в какую-то маленькую, похожую на каптерку  комнатку
с тремя солдатскими койками у стен. Гомолко сразу же начал устраиваться на
одной из них, что стояла под нишей, а Игорь, едва смахнув  с  сапог  пыль,
поспешил на улицу, где на углу под каштаном его уже дожидалась Янинка. Она
обрадовалась его появлению, а еще больше тому,  что  он  был  свободен  до
завтра, и они пошли по вечерней улице города.
   За те два часа, что он провел в штабе,  Янинка  успела  переодеться,  и
теперь на ней была темная юбка и светлая  шелковая  кофточка  с  крохотным
кружевным воротничком; твердо постукивали  по  тротуару  высокие  каблучки
модных туфель. Принаряженная, она казалась взрослей своих юных лет и  выше
ростом - почти вровень с его плечом. Они шли вечернею улицей, и  ему  было
приятно, то ее тут многие знали и здоровались,  мужчины  -  со  сдержанным
достоинством прикладывая  руку  к  краям  фасонистых  шляп,  а  женщины  -
вежливым кивком головы с доброжелательными улыбками на приветливых  лицах.
Она отвечала с  подчеркнутой  вежливостью,  но  и  с  каким-то  неуловимым
достоинством и сдержанно вполголоса рассказывала о попадавшихся  на  глаза
достопримечательностях этой нарядной, утонувшей в зелени улицы.
   - Вот наша Роскошь, так она называлась при Польше.  Ничего  особенного,
но вот церковь, построенная  в  память  павших  на  русско-японской  войне
девятьсот пятого года.  Низенькая,  правда,  но  очень  аккуратная  внутри
церковка. Я там крестилась. А  дальше,  смотрите,  видите  такие  забавные
домики,  вон  целый  ряд,  с  фронтончиками  вроде  гребешков.  Это   дома
текстильщиков из Лиона. Еще в семнадцатом веке богач Тизенгауз выписал  из
Лиона ткачей и построил для них точно такие дома, как во  Франции.  А  это
вот домик польской писательницы Элизы Ожешко, она  здесь  жила  и  умерла.
Знаете, писала интересные книжки.
   Городок ему действительно нравился скромным,  но  обжитым  уютом  своих
вымощенных   брусчаткой   улочек   с   узенькими,   выложенными    плиткой
тротуарчиками, отделанными каменными скосами и бордюрами. На стенах многих
домов густо зеленел виноград, некоторые из  них  до  третьих  этажей  были
увиты его цепкими лозами. Но больше всего он ждал встречи  с  расхваленным
Янинкой Неманом, который, как она сказала, протекал тут же, разделяя город
на две неравные части.
   Возле готической громады  костела  улица  сворачивала  в  сторону,  они
миновали торговые  ряды,  городскую  ратушу  и  вышли  на  угол,  где  под
каштанами устроилась мороженщица со своей коляской.  Янинка,  которая  все
время шла рядом, легонько тронула его за локоть.
   - Игорь, можно мне попросить вас?
   - Да, пожалуйста, - с полной готовностью исполнить самую невероятную ее
просьбу произнес он.
   - Знаете, я давно мечтала... Ну, в общем, мечтала,  как...  Когда  меня
парень угостит мороженым.
   - Ах, мороженым...
   Игорь почти ужаснулся, подумав, какой же он, в сущности, вахлак, как не
догадался сам! Ему просто невдомек было, чего  могла  пожелать  здесь  его
богиня.
   - Проше, паненко! Дзенькуе гжечнэго пана, - поблагодарила  мороженщица,
когда он отказался от нескольких копеек сдачи.
   - Дзенькуе, пани  Ванда,  -  в  свою  очередь  церемонно  поблагодарила
Янинка, принимая из рук пожилой женщины вафельный стаканчик.
   В конце коротенькой улицы над  липами  засиял  такой  широкий  простор,
какой может открыться  только  с  очень  высокого  холма,  и  они  увидели
каменный мост через ров. Это  был  въезд  в  древний,  с  полуразрушенными
стенами замок, по другую сторону от которого в  глубине  старинного  парка
высился роскошный дворец за фигурной оградой.
   - Замок короля Польши Батория, - торжественно объявила Янинка. - А  это
Новый Замок. А теперь глянь туда. Видишь?
   Он глянул через каменный, почти в человеческий рост парапет и внутренне
ахнул от головокружительной высоты, на которой  они  оказались,  -  далеко
внизу по каменным ступеням лестницы двигались фигурки людей,  расходящиеся
в обе стороны набережной, плавно огибавшей  этот  берег  Немана  и  где-то
терявшейся под густой крышей огромных деревьев.
   - Ну, видишь? Как это нравится? - прижавшись к  его  локтю,  добивалась
Янинка.
   Древние, дышащие таинственной  стариной  стены  замков,  этот  прочный,
перекинутый над каменной лестницей мост, огромные массивы зелени на холмах
и склонах, высоченный, господствующий над всем  каменный  столб  городской
каланчи, конечно, не могли ему не понравиться, и он готов был смотреть  на
это до  вечера.  Но  вот  Неман  с  такой  высоты  никак  не  поразил  его
воображение - это была  обычная,  средней  величины,  затиснутая  высокими
берегами река. Зато Янинка была в восторге именно от Немана и  без  умолку
щебетала рядом:
   - Посмотри, посмотри, какое течение! Видишь,  быстрина.  Вон  там,  под
вербами,  такие  виры!  Ого!  Только  сунься  -  закрутит,  понесет  -  не
выберешься.
   Они прошли несколько назад  и  по  той  самой  лестнице  спустились  на
набережную. Нет, все-таки река была  прекрасной,  очевидно,  с  высоты  он
просто не оценил ее должным образом.  По  ее  правому  берегу  шла  вполне
благоустроенная,  обсаженная   деревьями   набережная,   справа   высились
огромные,  изрезанные  тропинками  откосы  с  остатками  крепостных   стен
наверху. Река плавным изгибом скрывалась за  недалеким  поворотом,  сплошь
занятым огромными шапками верб,  там  где-то  оканчивался  город  и  синел
хвойный лес, в который садилось красное солнце.  Они  медленно  шли  вдоль
Немана,  и  Янинка  без  умолку  говорила  и  говорила  что-то,  не  очень
обязательное в минуту вечерней благости,  а  он  думал,  как  все  с