. Зал был битком набит;  две  или  три  тысячи
человек, мужчин и женщин, занимали  не  только  кресла,  но  все  проходы,
ступени и толпились под хорами, которые также были  переполнены.  Все  они
были членами Петроградского  Совета,  по  существу  представляющего  собой
совместную ассамблею всех районных Советов.
   За столом президиума, спиной к нам, сидели Зиновьев,  его  правая  рука
Зорин и председатель. Обсуждались условия мира с  Польшей.  Чувствовалось,
что люди остро переживают поражение и настроены  против  принятия  условий
поляков.  Вскоре  после  нашего  прихода  Зиновьев  произнес  длинную   и,
насколько  я  могу  судить,  убедительную  речь,  подготовляя   участников
заседания  к  мысли  о  необходимости  капитуляции.  Польские   требования
возмутительны, но в данное время России приходится идти на уступки.  После
него выступил пожилой человек,  который  с  ожесточением  упрекал  русский
народ и правительство в безбожии; Россия, говорил он, несет  наказание  за
свои грехи, и, пока она не раскается и не  вернется  в  лоно  религии,  ее
будет преследовать одно бедствие за другим. Хотя  участники  заседания  не
разделяли его  взглядов,  ему  дали  высказаться  беспрепятственно.  Затем
открытым голосованием было принято решение заключить мир с Польшей.  После
этого наступил мой черед. Членам Совета сообщили, что я приехал из Англии,
чтобы познакомиться с большевистским режимом;  меня  осыпали  похвалами  и
затем призвали отнестись к этому  режиму  со  всей  справедливостью  и  не
следовать примеру г-жи Сноуден,  г.Гэста  и  г.Бертрана  Рассела,  которые
воспользовались  недавно  гостеприимством  Советской  республики,   а   по
возвращении стали неблагожелательно отзываться о ней. Я холодно отнесся  к
этим  призывам;  я  приехал  в  Россию,   чтобы   беспристрастно   оценить
большевистское правительство, а не восхвалять  его.  Затем  мне  надлежало
подняться на трибуну и обратиться с речью к переполненному залу.  Я  знал,
что для кое-кого, кто побывал в России  до  меня,  эта  трибуна  оказалась
роковой: им трудно было впоследствии объяснить, откуда взялись те речи,  о
содержании которых их переводчики с помощью радио оповестили весь  мир.  К
счастью,  я  представлял  себе,   что   последует,   и,   чтобы   избежать
недоразумений, написал короткую  речь  и  приготовил  точный  перевод  ее.
Прежде всего я совершенно недвусмысленно заявил, что я не  марксист  и  не
коммунист, а коллективист и что русским следует  ждать  мира  и  помощи  в
своих бедствиях не от социальной  революции  в  Европе,  а  от  либерально
настроенных умеренных кругов Запада. Я сказал, что народы  западных  стран
решительно стоят за мир с Россией, чтоб она могла идти  своим  собственным
путем, но что их развитие может пойти иным, совершенно отличным от  России
путем. Закончив выступление, я вручил перевод своей речи Зорину, не только
облегчив его задачу как переводчика, но и устранив этим всякую возможность
недоразумений. Моя  речь  была  напечатана  в  "Правде"  полностью  и  без
искажений.
   Затем началось обсуждение предложения Зорина послать Зиновьева в Берлин
на съезд независимых социалистов. Зорин - остроумный оратор, своим  юмором
он привел аудиторию в отличное настроение. Его  предложение  было  принято
открытым голосованием; затем последовали доклад  и  прения  о  выращивании
овощей в окрестностях Петрограда. Этот практический вопрос вызвал  в  зале
огромное оживление. Люди вскакивали, произносили короткие речи с  места  и
снова усаживались; они кричали и перебивали друг друга.  Все  это  гораздо
больше напоминало многолюдный рабочий митинг  в  Куин  Холле,  чем  работу
законодательного органа в понимании западноевропейца.
   Когда было покончено и с  этим  вопросом,  произошло  нечто  еще  более
необычное.  Все  мы,  сидевшие  за  трибуной,  перешли  в   и   без   того
переполненный до отказа зал и кое-как разместились  там,  а  позади  стола
президиума был спущен экран; на хорах появился духовой оркестр, и началась
демонстрация кинофильма в пяти частях об упомянутом  мною  выше  бакинском
съезде. Фильм смотрели с интересом, но аплодировали мало. В конце  оркестр
исполнил "Интернационал", а публика  -  прошу  прощения!  -  Петроградский
Совет начал расходиться под пение этой популярной песни. По существу,  это
был многолюдный митинг,  который  мог,  самое  большее,  одобрить  или  не
одобрить предложения  правительства,  но  сам  не  способен  ни  на  какую
настоящую  законодательную  деятельность.  По  своей   неорганизованности,
отсутствию четкости и действенности Петроградский Совет так же  отличается
от английского парламента, как груда  разрозненных  часовых  колесиков  от
старомодных, неточных, но все еще показывающих время часов.



6. КРЕМЛЕВСКИЙ МЕЧТАТЕЛЬ

   Основной целью моей поездки из  Петрограда  в  Москву  была  встреча  с
Лениным. Мне было интересно повидаться с ним, и я должен сказать, что  был
предубежден  против  него.  На  самом  деле  я  встретился  с   личностью,
совершенно непохожей на то, что я себе представлял.
   Ленин - не человек пера; его опубликованные труды не  дают  правильного
представления  о  нем.  Написанные  в  резком  тоне  брошюры  и  памфлеты,
выходящие в Москве за его подписью, полные ложных концепций  о  психологии
рабочих Запада и упорно отстаивающие абсурдное утверждение, что  в  России
произошла именно  предсказанная  Марксом  социальная  революция,  вряд  ли
отражают даже частицу подлинного ленинского ума, в котором я  убедился  во
время  нашей  беседы.  В  этих   работах   порой   встречаются   проблески
вдохновенной проницательности, но в целом они лишь повторяют раз  навсегда
установленные положения и  формулировки  ортодоксального  марксизма.  Быть
может, это необходимо. Пожалуй, это единственно понятный коммунистам язык;
переход  к  новой  фразеологии  сбил  бы  их  с  толку  и  вызвал   полную
растерянность.  Левый  коммунизм   можно   назвать   позвоночным   столбом
сегодняшней России; к сожалению, это неподвижный позвоночник,  сгибающийся
с огромным трудом и только в ответ на почтительную лесть.
   Жизнь в  Москве,  озаренной  ярким  октябрьским  солнцем  и  украшенной
золотом осенней листвы, показалась нам гораздо более оживленной и  легкой,
чем в  Петрограде.  На  улицах  -  большое  движение,  сравнительно  много
извозчиков; здесь больше торгуют. Рынки  открыты.  Дома  и  мостовые  -  в
лучшем состоянии. Правда, сохранилось немало следов  ожесточенных  уличных
боев начала 1918 года. Один из куполов нелепого собора Василия Блаженного,
у самых ворот Кремля, был разбит снарядом и  все  еще  не  отремонтирован.
Трамваи, которые  мы  видели,  перевозили  не  пассажиров,  а  продукты  и
топливо. Считают, что в этом отношении Петроград лучше подготовлен к зиме,
чем Москва.
   Десять тысяч крестов московских церквей все еще сверкают на солнце.  На
кремлевских  башнях  по-прежнему  простирают  крылья  императорские  орлы.
Большевики или слишком заняты другими делами, или просто  не  обращают  на
них внимания. Церкви открыты; толпы  молящихся  усердно  прикладываются  к
иконам,  нищим  все  еще  порой  удается  выпросить  милостыню.  Особенной
популярностью пользуется знаменитая часовня  чудотворной  Иверской  божьей
матери возле Спасских ворот; многие  крестьянки,  не  сумевшие  пробраться
внутрь, целуют ее каменные стены.
   Как раз напротив нее на стене дома  выведен  в  рамке  знаменитый  ныне
лозунг:  "Религия  -  опиум  для  народа".  Действенность  этой   надписи,
сделанной в начале революции, значительно снижается тем, что русский народ
не умеет читать.
   У меня произошел небольшой, но забавный  спор  насчет  этой  надписи  с
г.Вандерлипом, американским финансистом, жившим в том же правительственном
особняке, где и мы. Он считал, что она должна быть уничтожена. Я  находил,
что ее стоит сохранить как историческую  реликвию,  а  также  потому,  что
веротерпимость должна  распространяться  и  на  атеистов.  Но  г.Вандерлип
принимал это так близко к сердцу, что не мог понять моей точки зрения.
   Особняк для гостей правительства, где мы жили вместе с г.Вандерлипом  и
предприимчивым английским скульптором, каким-то образом попавшим в Москву,
чтобы лепить бюсты Ленина  и  Троцкого,  -  большое,  хорошо  обставленное
здание на Софийской  набережной  (N_17),  расположенное  напротив  высокой
кремлевской стены, за которой  виднеются  купола  и  башни  этой  крепости
русских царей. Мы чувствовали  себя  здесь  не  так  непринужденно,  более
изолированно, чем в Петрограде. Часовые, стоявшие у ворот,  оберегали  нас
от случайных посетителей, в то время как в Петрограде  ко  мне  мог  зайти
поговорить, кто хотел. Г.Вандерлип, по-видимому,  жил  там  уже  несколько
недель и собирался пробыть еще столько же. С ним  не  было  ни  слуги,  ни
секретаря, ни переводчика. Он не обсуждал со мной свои дела  и  лишь  раза
два осторожно заметил, что они носят строго  финансовый,  экономический  и
отнюдь  не  политический   характер.   Мне   говорили,   что   он   привез
рекомендательное письмо к Ленину от сенатора Хардинга, но я  не  любопытен
по природе и не пытался ни проверить это, ни соваться в дела г.Вандерлипа.
Я даже не спрашивал его, как вообще можно в  коммунистическом  государстве
вести коммерческие переговоры и финансовые операции с кем бы то  ни  было,
кроме самого правительства, и  как  можно  иметь  дело  с  правительством,
совершенно  не  касаясь  политики.  Должен   признаться,   что   все   эти
таинственные вещи выше моего понимания. Но мы  вместе  ели,  курили,  пили
кофе и беседовали, соблюдая полнейшую сдержанность. Благодаря тому, что мы
избегали упоминать о "миссии" г.Вандерлипа, она раздулась в нашем сознании
до огромных размеров, и мысль о ней стала неотвязной.
   Формальности, связанные с подготовкой  моей  встречи  с  Лениным,  были
утомительно длинны и вызывали раздражение, но вот, наконец, я отправился в
Кремль  в  сопровождении  г.Ротштейна,   в   прошлом   видного   работника
"коммунистической партии в Лондоне, и американского "товарища"  с  большим
фотоаппаратом, который, как-я понял, тоже был сотрудником Наркоминдела.
   Я помню Кремль в 1914 году, когда в  него  можно  было  пройти  так  же
беспрепятственно, как в Виндзорский замок; по нему бродили тогда небольшие
группы богомольцев и туристов. Но теперь свободный вход в Кремль  отменен,
и попасть туда очень трудно. Уже в воротах нас ожидала возня с  пропусками
и разрешениями. Прежде чем мы попали к Ленину, нам пришлось  пройти  через
пять или шесть комнат, где наши документы проверяли часовые  и  сотрудники
Кремля. Возможно, что это и необходимо для личной безопасности Ленина,  но
это затрудняет живую связь России с ним и - что еще важнее с точки  зрения
эффективности руководства - затрудняет его живую связь с Россией. Если то,
что  доходит  до  него,  пропускается  через  некий  фильтр,  то  так   же
фильтруется и все, что исходит от него, и во время  этого  процесса  могут
произойти весьма значительные искажения.
   Наконец, мы попали в  кабинет  Ленина,  светлую  комнату  с  окнами  на
кремлевскую площадь; Ленин сидел за огромным письменным столом, заваленным
книгами и бумагами. Я сел справа от стола, и невысокий человек, сидевший в
кресле  так,  что  ноги  его  едва  касались  пола,  повернулся  ко   мне,
облокотившись на кипу  бумаг.  Он  превосходно  говорит  по-английски,  но
г.Ротштейн следил за нашей беседой, вставляя замечания и пояснения, и  это
показалось мне  весьма  характерным  для  теперешнего  положения  вещей  в
России. Тем временем американец взялся за свой фотоаппарат и, стараясь  не
мешать, начал усердно снимать нас. Беседа была настолько  интересной,  что
все это щелканье и хождение не вызывало досады.
   Я ожидал встретить марксистского  начетчика,  с  которым  мне  придется
вступить в схватку, но ничего подобного не произошло.  Мне  говорили,  что
Ленин любит поучать людей, но он, безусловно, не занимался этим  во  время
нашей беседы. Когда описывают Ленина, уделяют много  внимания  его  смеху,
будто бы приятному вначале, но затем принимающему оттенок  цинизма;  я  не
слышал такого смеха. Линии его лба напомнили мне кого-то, я никак  не  мог
вспомнить,  кого  именно,  пока  на  днях  не  увидел  г.Артура  Бальфура,
сидевшего возле затененной лампы. У него  в  точности  такой  же  высокий,
покатый, слегка асимметричный лоб.
   У Ленина приятное смугловатое  лицо  с  быстро  меняющимся  выражением,
живая улыбка; слушая  собеседника,  он  щурит  один  глаз  (возможно,  эта
привычка вызвана каким-то дефектом зрения). Он  не  очень  похож  на  свои
фотографии, потому что он один из тех людей,  у  которых  смена  выражения
гораздо существеннее, чем самые черты лица; во время разговора  он  слегка
жестикулировал, протягивая руки  над  лежавшими  на  его  столе  бумагами;
говорил быстро, с увлечением, совершенно откровенно и  прямо,  без  всякой
позы, как разговаривают настоящие ученые.
   Через весь наш разговор проходили две - как бы их  назвать  -  основные
темы. Одну тему вел я: "Как вы представляете себе  будущую  Россию?  Какое
государство вы стремитесь построить?" Вторую тему вел он: "Почему в Англии
не начинается социальная революция? Почему  вы  ничего  не  делаете,  чтоб
подготовить  ее?  Почему  вы  не  уничтожаете  капитализм  и  не  создаете
коммунистическое  государство?"  Эти  темы  переплетались,   сталкивались,
разъясняли одна другую. Вторая тема возвращала нас к первой: "Что вам дала
социальная революция? Успешна ли она?" А это, в свою очередь, приводило ко
второй теме: "Чтобы она стала успешной, в нее должен  включиться  западный
мир. Почему это не происходит?"
   До 1918 года  все  марксисты  рассматривали  социальную  революцию  как
конечную цель. Пролетарии всех стран  должны  были  соединиться,  сбросить
капитализм и обрести вечное блаженство.  Но  в  1918  году  коммунисты,  к
своему собственному удивлению, оказались у власти в России, и им надлежало
наглядно доказать, что они могут осуществить свой золотой век.  Коммунисты
справедливо  ссылаются  на  условия  военного  времени,  блокаду  и   тому
подобное,  как  на  причины,  задерживающие  создание  нового  и   лучшего
социального строя, но тем не менее совершенно очевидно, что  они  начинают
понимать, что марксистский образ мышления не  дает  никакой  подготовки  к
практической деятельности. Есть множество вещей - я упоминал некоторые  из
них, - за которые они  не  знают,  как  взяться...  Но  рядовой  коммунист
начинает негодовать, если вы осмелитесь усомниться в том,  что  при  новом
режиме все делается самым лучшим и самым разумным способом. Он ведет себя,
как обидчивая хозяйка, которая хочет, чтобы  ее  похвалили  за  образцовый
порядок в доме, хотя там все перевернуто  вверх  дном  из-за  переезда  на
новую квартиру. Такой коммунист  напоминает  забытых  теперь  суфражисток,
обещавших рай  на  земле,  как  только  удастся  освободиться  от  тирании
"установленных мужчиною законов". Но Ленин с откровенностью, которая порой
ошеломляет его последователей, рассеял недавно  последние  иллюзии  насчет
того, что русская революция означает что-либо иное, чем вступление в эпоху
непрестанных исканий. Те, кто взял на  себя  гигантский  труд  уничтожения
капитализма, должны  сознавать,  что  им  придется  пробовать  один  метод
действия за другим, пока, наконец, они не  найдут  тот,  который  наиболее
соответствует их целям и задачам, писал он недавно.
   Мы начали беседу с обсуждения будущего больших городов при  коммунизме.
Мне  хотелось  узнать,  как  далеко  пойдет,  по  мнению  Ленина,  процесс
отмирания городов в России. Разоренный  Петроград  навеял  мысль,  которая
раньше не приходила мне в голову, что  весь  внешний  облик  и  планировка
города определяются торговлей и что уничтожение ее,  прямо  или  косвенно,
делает бессмысленным  и  бесполезным  существование  девяти  десятых  всех
зданий обычного города. "Города станут значительно меньше",  -  подтвердил
Ленин. "И они станут иными, да,  совершенно  иными".  Я  сказал,  что  это
означает  снос  существующих  городов  и  возведение  новых  и   потребует
грандиозной работы. Соборы и величественные здания Петрограда  превратятся
в исторические памятники, как церкви и старинные здания Великого Новгорода
и храмы Пестума. Огромная часть современного города исчезнет. Ленин охотно
согласился с этим. Я думаю, что ему было приятно беседовать  с  человеком,
понимавшим  неизбежные  последствия  коллективизма,   которых   не   могли
полностью осознать  даже  многие  его  сторонники.  Россию  надо  коренным
образом перестроить, воссоздать заново...
   А как промышленность? Она тоже должна  быть  реконструирована  коренным
образом?
   Имею  ли  я  представление  о  том,  что  уже  делается  в  России?  Об
электрификации России?
   Дело в том, что Ленин, который, как подлинный марксист, отвергает  всех
"утопистов", в конце концов сам впал в утопию, утопию  электрификации.  Он
делает  все,  от  него  зависящее,  чтобы   создать   в   России   крупные
электростанции,  которые  будут  давать  целым   губерниям   энергию   для
освещения, транспорта и промышленности. Он сказал, что в порядке опыта уже
электрифицированы два района. Можно ли представить себе более дерзновенный
проект в этой  огромной  равнинной,  покрытой  лесами  стране,  населенной
неграмотными крестьянами, лишенной источников водной энергии,  не  имеющей
технически  грамотных  людей,  в   которой   почти   угасла   торговля   и
промышленность?  Такие  проекты  электрификации  осуществляются  сейчас  в
Голландии, они обсуждаются в Англии, и можно легко представить себе, что в
этих   густонаселенных   странах    с    высокоразвитой    промышленностью
электрификация окажется успешной, рентабельной и вообще  благотворной.  Но
осуществление таких проектов в России  можно  представить  себе  только  с
помощью сверхфантазии. В какое бы волшебное зеркало я ни глядел, я не могу
увидеть эту Россию будущего, но невысокий человек в Кремле обладает  таким
даром. Он видит, как вместо разрушенных железных дорог  появляются  новые,
электрифицированные, он видит, как новые шоссейные  дороги  прорезают  всю
страну, как подымается  обновленная  и  счастливая,  индустриализированная
коммунистическая держава. И во время разговора со мной ему  почти  удалось
убедить меня в реальности своего предвидения.
   - И вы возьметесь за все это с  вашими  мужиками,  крепко  сидящими  на
земле?
   Будут  перестроены  не  только  города;  деревня  тоже   изменится   до
неузнаваемости.
   - Уже и сейчас, - сказал Ленин, - у  нас  не  всю  сельскохозяйственную
продукцию дает крестьянин. Кое-где существует крупное сельскохозяйственное
производство. Там, где позволяют условия, правительство уже взяло  в  свои
руки крупные поместья, в которых работают не крестьяне, а  рабочие.  Такая
практика может расшириться, внедряясь сначала в одной  губернии,  потом  в
другой. Крестьяне других губерний, неграмотные  и  эгоистичные,  не  будут
знать, что происходит, пока не придет их черед...
   Может быть, и трудно перестроить крестьянство в целом, но с  отдельными
группами крестьян справиться  очень  легко.  Говоря  о  крестьянах,  Ленин
наклонился ко мне и перешел на конфиденциальный тон, как  будто  крестьяне
могли его услышать.
   Я спорил с ним, доказывая,  что  большевикам  придется  перестроить  не
только материальную организацию  общества,  но  и  образ  мышления  целого
народа. По традициям и  привычкам  русские  -  индивидуалисты  и  любители
поторговать; чтобы построить новый  мир,  нужно  сперва  изменить  всю  их
психологию. Ленин спросил,  что  мне  удалось  повидать  из  сделанного  в
области  просвещения.  Я  с  похвалой  отозвался  о  некоторых  вещах.  Он
улыбнулся, довольный. Он безгранично верит в свое дело.
   - Но все это только наброски, первые шаги, - сказал я.