е горе?
     Посчитав ветеринара моим обидчиком, Валет снова зарычал (со  вчерашнего
дня у него определенно испортился характер). Я уже мысленно прощался с  ним:
кто же возьмется лечить этакого неучтивца?
     - Только чур без эмоций, - строго предупредил Шуркин  отец.  -  Мужчину
слезы не красят. Сейчас умоюсь, обсудим положение.
     Много ль  нужно,  чтобы  воскресить  мальчишеские  надежды?  Я  стиснул
Валетку за шею и зашептал ему в ухо:
     - Чтобы больше  не  хамить,  слышишь!  Сейчас  этот  чародей  даст  нам
волшебных порошков, и ты будешь глотать их с хлебом три раза в день. А  жить
тебе придется пока в сарайчике. Потерпишь недельку,  ничего.  Зато  здоровый
опять будешь, никто тебя не застрелит, глупыш мой косматый!
     Тут на крыльце появился  Шурка  Лесков  и,  щуря  заспанные  удивленные
глаза, направился ко мне. Отец остановил его суровым окриком:
     - К собаке не подходить!
     Шурка прирос к месту, а я похолодел от дурного предчувствия.
     Несколько минут спустя Дмитрий  Иванович  (так  звали  Шуркиного  отца)
пригласил меня в  комнату  и  предложил  повторить  рассказ.  Привязанный  у
крыльца Валетка тревожно метался, пытаясь заглянуть  в  окно.  Ветеринара  в
первую  очередь  интересовали  приметы  погибшей  собаки,  их  мне  пришлось
описывать особенно подробно. Узнав все, что ему было нужно, врач  задумался,
угрюмо сдвинув брови, а я с затаенным дыханием ждал его приговора.  То,  что
я услышал, было ужасней всех моих предположений.
     - Плохо дело, мальчик, - вздохнул Дмитрий Иванович. - По всем  приметам
собака действительно была бешеная...
     - Ну и что же! - воскликнул я. - Будем лечить Валетку.
     - Это не так просто,  как  тебе  кажется.  Мне  очень  не  хотелось  бы
огорчать тебя, но иного выхода я не вижу: собаку твою  придется...  того.  -
Он пощелкал пальцами, как бы  нащупывая  щадящее,  менее  жесткое  слово.  -
Придется ликвидировать. А тебе необходимо принимать уколы.  Причем  немедля,
с сегодняшнего дня.
     - Никогда! - отчеканил я  с  непреклонной  решимостью.  -  Если  убьете
Валетку, стреляйте и меня. Потому что ни одного укола тогда сделать  мне  не
удастся. Ни одного! Я скорее... Тогда увидите, что я с собой сделаю.
     Теперь, когда решение принято, я испытывал странную пустоту в голове  и
во всем теле, будто оборвались почти все нити, связывавшие  меня  с  жизнью.
Молчавший до этой поры Шурка побледнел и ухватил отца за рукав:
     - Папа! Ну, неужели совсем ничего нельзя?  Помнишь,  овчарке  ты  уколы
делал? Выздоровела же!
     - То овчарка... И потом, что это за  манера  у  тебя  вмешиваться,  где
тебя не спрашивают?
     Дмитрий Иванович порывисто зашагал по комнате.
     - Ну, вот что... - раздраженно заговорил он, не глядя в мою сторону.  -
У нас на пастеровской станции имеется, кажется, одна свободная  изоляционная
камера. Поместим пока в нее твою собаку. Один укол я ей сделаю.  Но  сегодня
же, крайний срок - завтра утром, твой отец или брат старший или еще кто  там
есть у вас пусть принесет мне голову той  собаки,  которую  загрыз  Валетка.
Понятно?
     (Шурка ободряюще подмигнул мне.)
     - Имеется, немного,  правда,  заболеваний  у  собак,  симптомы  которых
сходны с бешенством, - продолжал Дмитрий  Иванович,  уже  повязывая  галстук
возле зеркала. - Некоторые отравления,  например...  Так  вот,  если  анализ
покажет, что собака поражена иной  болезнью,  получишь  Валетку  обратно.  А
сейчас отправишься со мной в ветлечебницу и примешь первую прививку.  И  без
всяких там фокусов!
     Что я смог возразить?  Через  час  Валетка  тоскливо  ныл,  запертый  в
тесной пропахшей карболкой конуре, а я, ощупывая жгучую ранку на  животе,  в
самом скверном настроении выходил из ворот лечебницы. Надо было  во  что  бы
то ни стало разыскать ту злосчастную собаку, разыскать самому. Не мог  же  я
посвятить домашних в свои утренние похождения! Вчера  мое  доверие  чуть  не
погубило Валетку.
     И вот я снова на месте происшествия. В траве, у придорожной  канавы,  я
с содроганием увидел запекшуюся кровь. Собаки  же  на  месте  не  оказалось.
Кто-то утащил ее. Но куда?..
     Вероятно,  было  в  моем  поведении  что-то  подозрительное,  когда   я
поплелся  по  дворам,  заглядывая  в  каждый  угол,  потому  что  незнакомый
парнишка в широченных, свисавших ниже живота трусиках спросил заносчиво:
     - Ты чего здесь шаришь? Украсть чего-нибудь собираешься, да?
     Мне самому трудно  было  узнать  свой  измученный,  виновато  дрожавший
голос, когда я пояснял пареньку цель своих поисков.
     - А я зна-а-аю! - торжествующе протянул незнакомец.  -  Знаю,  где  эта
собака. Ее дядя Миша на задах закопал и не велел ребятам подходить. А  вчера
заявился какой-то дяденька с мешком, они ее опять зачем-то откапывали.
     - Покажи мне это место! - взмолился я. - Покажи, пожалуйста!
     - А чего дашь? - бесцеремонно справился паренек.
     Я торопливо обшарил карманы.
     - Вот! Ножик. Почти новый...
     В низине, возле подернутого зеленой тиной болотца, мы вдвоем без  труда
расшвыряли палками бугорок сырой  земли.  Каково  же  было  наше  удивление,
когда мы увидели собаку... без головы! Паренек смущенно сунул мне  в  карман
ножик и исчез.
     Домой я вернулся совсем больным. Хотя до вечера было еще  далеко,  мама
силой уложила меня в постель. Есть я,  разумеется,  не  мог,  но  неожиданно
скоро забылся в беспокойном горячечном сне.  Перед  глазами  в  жаркой  пыли
кружились  сцепившиеся  собаки.  Их  заслонила  вдруг  голенастая  фигура  в
белоснежной сорочке, и я вновь услышал сухой командирский наказ:
     "Пусть отец твой или старший брат сегодня же принесет мне ту голову!"
     На другой день мне стало полегче, но за  мной  был  установлен  строгий
надзор, и незаметно ускользнуть из дома удалось только под вечер.  Нечего  и
говорить, что прежде всего я побежал в ветеринарную лечебницу.
     - Странно, очень странно, - промычал  Дмитрий  Иванович,  выслушав  мое
сообщение. - Кто-то, значит, позаботился раньше тебя... Ну что ж, в  награду
за упорство твое сделаем Валетке весь цикл  прививок.  И  тебе,  разумеется,
тоже.
     С того дня началась нелегкая, полная  таинственности  и  тревог  жизнь.
Утром,  прихватив  гостинцев  для  Валета,  я  тайком  убегал  в  лечебницу.
Четвероногий друг мой по неизвестным признакам узнавал  меня  еще  издали  и
начинал неистово метаться  в  своей  темнице.  Уколы  ему  делали  при  мне.
Подчиняясь маленькому хозяину, бедный  пес  сам  ложился  под  иглу,  только
щурился и напрягался весь в  ожидании  неприятностей.  Насколько  болезненна
эта процедура, я мог судить по собственному  опыту:  ведь  мне  тоже  делали
прививки.
     И все же  настроение  у  меня  было  все  время  приподнятое.  Однажды,
взглянув на мою веселую физиономию, мама заметила с укоризной:
     - А я почему-то думала - у тебя более привязчивое сердце.  Как  мог  ты
так скоро успокоиться после гибели Валетки?
     Чуть было  не  рассказал  я  ей  тогда  все  без  утайки.  Но  все-таки
сдержался. Сдержался ради того счастливого  дня,  когда  смогу  наконец  без
всяких опасений привести Валетку домой.
     День этот наступил не скоро. Стоически перенесшего все мучения  Валетку
до  истечения  испытательного  срока  продолжали  держать  в  изоляции.   Но
закончился и этот  томительный  срок.  И  вот  мы  очертя  голову  мчимся  с
освобожденным Валетом через больничный двор. У ворот пришлось  остановиться,
потому что Дмитрий Иванович бежит вдогонку, размахивая в воздухе бумажкой.
     - Справку-то возьми! - кричит он на бегу. - Не то  вас  обоих  из  дома
погонят.
     Я выхватываю у него из рук бумажку, но читать не могу:  от  возбуждения
буквы прыгают у меня перед глазами. Так,  непрочитанную,  я  сую  справку  в
карман, и мы с Валетом выскакиваем на улицу.
     Что было дома после того, как Валет в  один  миг  успел  "перецеловать"
всех от маленькой сестренки до высокорослого отца,  описывать  я  просто  не
берусь. У всей семьи этот день прошел как большой радостный праздник.
     После  обеда,  поглаживая  Валетку,  отец  сказал  со   снисходительной
усмешкой:
     А уколы вы, между прочим, зря принимали.  Собака-то  не  бешеная  была.
Это я точно выяснил... Так-то, друзья!..


КОШКИН ДОКТОР

     - Мрр-мрр-мрр...
     Пушистый дымчатый котенок свернулся клубком на подоконнике  и  мурлычет
свою бесконечную дремотную песенку: мрр-мрр, мрр-мрр.
     За окном посвистывает сердитый ноябрьский ветер, снежинки скребутся  по
стеклу. А  котенку  тепло,  уютно.  Горячий  воздух  от  батареи  невидимкой
всплывает вверх и чуть колышет легкую занавеску.
     Пригрелся Пушок, зажмурился  и  от  полноты  чувств  выводит  горлышком
переливчатые рулады: мрр-мрр, мрр-мрр.
     В ванной мерно отзванивают капли,  тикают  часы  на  комоде,  монотонно
гудит за шкафом счетчик. Спит котенок и видит свои кошачьи сны.
     Но вот кто-то прошлепал в домашних туфлях по  коридору.  Дремы  как  не
бывало. Пушок мягко соскакивает на пол и семенит белыми, словно в  носочках,
лапами к двери.  Внимательно  прислушивается,  не  сводя  глаз  с  блестящей
ручки.
     - Нет, Пушок. Не зайдет больше в эту  дверь  твой  маленький  хозяин...
Уехал Коля. Далеко уехал. И даже письмом не подает  о  себе  весточку.  Ведь
ему всего только семь лет.
     Котенок, оглядываясь на дверь, возвращается, прыгает ко мне  на  колени
и трется о пиджак - просит приласкать. Всем  маленьким  нужна  ласка.  Стоит
лишь протянуть руку, Пушок тотчас заснует под ладонью, прижимаясь к  ней  то
круглой головенкой,  то  взгорбленной  спинкой.  Кончик  хвоста  его  игриво
задергается, а горловая песенка польется громче, задушевней.
     Да, Пушок. Приучил тебя Коля к ласке и уехал. Что  делать?  Надо  уметь
забывать, хоть это и нелегко подчас... Ложись-ка на  свое  место,  Пушок,  и
напевай непонятную песенку свою.
     На подоконнике котенок аккуратно подбирает под  себя  лапки,  закрывает
глаза, и снова по комнате  плывет  уютная  бесхитростная  песенка:  мрр-мрр,
мрр-мрр.
     Наблюдательные мальчишки дали ему  смешное  прозвище  "кошкин  доктор",
хотя пытался лечить Коля не одних кошек  и  заступался  не  только  за  них.
Заступничество это не всегда сходило ему с рук.
     Помнится, в знойный  июньский  день,  когда  в  городе  удушливо  пахло
горячим асфальтом и летучий пух с тополей назойливо прилипал  к  вспотевшему
лбу,  я  усталый  возвращался  из  дальней  поездки.  Ватага  чем-то  крепко
недовольных мальчишек осаждала подъезд нашего дома и неохотно  расступилась,
пропуская меня к дверям.
     - Если не отдашь, смотри  тогда!  Не  попадайся!  -  грозил  кому-то  у
крыльца  долговязый  паренек  в  обвисшей  грязной  майке.  Перехватив   мой
недоуменный взгляд, он пояснил запальчиво:
     - Колька, сосед ваш, грача моего отнял. Пусть только не отдаст!
     В полутьме длинного коридора  я  увидел  его  не  сразу.  Он  сидел  на
корточках возле старого сундука с прижатой к глазам левой  рукой.  А  правой
удерживал молодого грача. С воинственно раскинутыми крыльями черный  пленник
дергался во все стороны, будто готовился  биться  с  целым  светом  за  свою
жизнь.
     - Что случилось, Коля?
     - Они мучают его! - всхлипнул Коля. - Привязали к ноге веревку и  ловят
за нее, как полетит. А ему же больно. У него нога сломатая.
     Теперь, когда маленький сосед  открыл  лицо,  я  заметил,  что  у  него
подозрительно распух левый глаз и кровоточит губа. Вызволить грача  из  беды
было, видимо, не так-то просто.
     - Колька! - возмущался снаружи долговязый. - Отдай грача! Хуже будет.
     Я поставил чемодан и выбежал, чтобы отчитать сорванца. И сделал это  от
всего сердца.
     Возвратясь, я застал малыша на прежнем месте.
     - Что же будем с грачом делать? - осторожно спросил я. - Выпустим, а?
     Коля отрицательно покачал головой.
     - Опять поймают его. Больной же он. Лечить надо... А мама не пускает  с
ним в комнату.
     - Ну, так неси его ко мне. Сделаем, что в наших силах.
     Коля торопливо, словно боялся, что  я  передумаю,  сграбастал  грача  в
охапку и прошмыгнул в мою комнату.  Камень,  привязанный  к  птичьей  лапке,
застучал по полу.
     Пока я освобождал грача от бечевы, он вяло и  небольно  щипал  меня  за
палец, потом, припадая на вывихнутую лапу, заковылял под кровать.
     Дичился наш приемыш недолго. Через час  он  уже  выхватывал  у  Коли  с
ладони дождевых червей, потом  заглотал  кусок  сырого  мяса  и  пристроился
спать в корзине с грязным бельем. Пользуясь его благодушным настроением,  мы
попытались наложить повязку на  поврежденную  ногу.  Однако  черный  пациент
старательно размотал ее клювом и выбросил.
     Правда, и без повязки дело быстро пошло к выздоровлению.  Через  неделю
грач  горделиво  вышагивал  по  комнате,  слегка  оседая  на  правый  бочок.
Несколько раз на день Коля приносил ему угощение. После кормежки  осторожно,
как хрупкую дорогую игрушку, поглаживал  воспитанника  по  спинке.  И  грач,
такой  воинственный  поначалу,  кокетливо  приседал  перед   ним   и   тихо,
признательно курлыкал что-то на своем гортанном наречии.
     Однажды,  проводив  мальчика  до  двери  своей  смешной,   вразвалочку,
походкой, грач вдруг замахал крыльями, разбежался и замелькал у  меня  перед
глазами  в  стремительном  ломаном  полете.  С  того  часа  в  моей  комнате
постоянно слышался свист рассекаемого воздуха и скрип упругих перьев.
     Тесновато было большой птице в четырех стенах. То и  дело  чиркал  грач
крыльями по потолку, задевал за шкаф и валился вниз.
     Как-то погожим утром раскричались на ближнем  бульваре  вольные  грачи.
Насторожился наш пернатый квартирант, прислушался да как бросится к окну!  И
давай долбить в стекло и клювом и крыльями.
     - Может, выпустим? - посоветовался я с Колей.
     - Пускай летит! - недовольно пробурчал тот. -  Значит,  ему  у  нас  не
нравится.
     В последнюю минуту грач как будто заколебался.  Он  попятился  было  от
раскрытых створок окна, вопрошающе  глянул  на  нас  черным  глазком,  затем
присел и, сильно оттолкнувшись, сорвался с подоконника  вниз.  Секунда  -  и
его крылья промелькнули над крышей  сарая,  потом  серая  тень  чиркнула  по
шиферной кровле соседнего дома, и вот  уже  что-то  неясное,  исчезающее  из
глаз замельтешило в синеве над далекой березовой рощей.
     Коля  долго  смотрел  в  ту  сторону.  Очевидно,  надеялся,  что   грач
одумается, вернется. Но  тот  не  вернулся.  И  понурый,  обиженный  мальчик
направился к двери.
     Странный был малыш!  Он  просто  тосковал,  если  некого  было  оделить
своими  заботами.  Вскоре  после  проводов  грача  Коля  добыл  мне  другого
постояльца.  На  сей  раз  вертлявого  звонкоголосого  воробья  с   подбитым
крылышком. С еще не зажившим крылышком он ухитрился  вывалиться  в  открытую
форточку, сумел как-то взлететь на забор и навсегда  затерялся  в  просторах
соседнего двора.
     Однако моей холостяцкой  квартире  не  суждено  было  долго  пустовать.
Новым жильцом оказался пузатый, как бочонок, щенок  с  глупейшими  кофейного
цвета глазенками и мягкими короткими ушами.
     - Вот, - выдохнул Коля, бережно опуская щенка на пол. -  Пускай  теперь
он у вас поживет.
     Помахивая хвостиком, с опущенной  вниз  тупорылой  мордочкой  покатился
квартирант  по  полу  на  кривых  неустойчивых  ногах.  Ему,  видно,   очень
понравился ворсистый ковер на  середине  комнаты.  Здесь  он  задержался,  с
глубокомысленным видом сотворил лужицу и  заширкал  задними  лапками,  будто
хотел показать, что он не какой-нибудь неряха, а вот уже  с  такого  раннего
возраста привык закапывать свои грешки. Не могу сказать, чтобы  я  пришел  в
восторг от этого приобретения.
     - Ему есть нечего, - как бы оправдываясь,  заявил  Коля  и  в  смущении
провел рукавом под носом. - Мать у него  бедная.  На  цепи  живет  вон  там,
через два двора, - неопределенно махнул он рукой. -  И  совсем  она  его  не
кормит.
     - Молока, что ли, нет у нее?
     - Откуда у нее молоко? - удивился малыш. - У нее и хлеба-то нет.  Разве
я когда принесу ей кусочек. Она только блох своих ест, и все.
     Если верить Коле, матери щенка, действительно,  жилось  не  шикарно,  и
сына ее скрепя сердце пришлось оставить.
     К счастью, Тузик (так мы окрестили щенка)  оказался  очень  покладистым
нахлебником. С аппетитным чавканьем, захлебываясь и фыркая, убрал он  порцию
супа и тщательно, до блеска, выскоблил шершавым  язычком  миску.  Полученную
на второе кость Тузик, чтобы не соблазнять нас, уволок под кровать  и  битый
час с уморительным урчаньем мусолил ее там и катал по полу.
     С  четвероногим  приятелем  Коля  мог  возиться  целыми  днями.   Щенок
признавал  только  подвижные,  азартные  игры.  Спрячется  Коля,  а   Тузик,
нетерпеливо повизгивая, носится по всей комнате - ищет.  Найдет,  уцепит  за
штанину и тянет из укрытия. Попался,  мол,  голубчик!  А  ну-ка,  выходи  на
свет!
     Случалось, навозятся мои молодые, устанут и заснут оба прямо на  ковре.
Коля даже поздоровел в ту пору: на щеках заалел румянец, а в  больших  серых
глазах частенько метались искорки самого бесшабашного веселья. Оказалось,  и
смеяться  он  умел  не  хуже  других  детей  -  заливчато,   тонко,   словно
колокольчик.
     К сожалению, Анне Васильевне, Колиной  маме,  почему-то  не  нравилось,
когда сыну ее бывало весело.
     - Колька! - нередко раздавался за дверью  ее  властный  голос.  -  Марш
домой сию минуту!
     Мальчик вздрагивал, как-то увядал весь и уходил, тихонький и  покорный.
Однажды он не навещал нас  с  Тузиком  несколько  дней  кряду.  Видно,  мать
запретила ему эти визиты. Потом робко  постучал  в  дверь  и,  не  заходя  в
комнату, попросил отпустить с ним щенка на прогулку. Возвратился  Коля  один
и долго безутешно плакал. Выяснилось -  настоящие  хозяева  Тузика  признали
своего щенка и бесцеремонно забрали его.
     Недели три я прожил в полном одиночестве. Коля совсем  позабыл  ко  мне
дорогу. Лишь изредка видел я его в окно. Пряча что-то  за  спиной,  озираясь
по сторонам, он подходил к сараю, отпирал замок и исчезал за  дверью.  Затем
он перестал появляться и во дворе.
     Наведаться к нему я считал неудобным: с  Колиной  мамой  мы  отнюдь  не
были друзьями. При встречах гордая Анна Васильевна не всегда  даже  находила
нужным отвечать на приветствия. Немудрено, что я немного  растерялся,  когда
однажды утром она сама зашла в мою комнату.
     - Колька велел сходить за вами! -  не  здороваясь,  объявила  она  и  с
грохотом отставила предложенный стул. - Что уж  за  дела  у  вас  такие?  От
матери вечно секреты...
     Несколько  минут  спустя  я  был  у  соседей.  Коля  лежал  на  диване,
чистенький, в свежевыглаженной рубашонке. Носик его заострился, а на  лбу  и
тонкой птичьей шейке  яснее  проступили  голубые  жилки.  Видимо,  незадолго
перед моим приходом мальчика навещал  доктор:  в  комнате  еще  чувствовался
легкий  больничный  запах,  а  на  тумбочке  перед  диваном  белел  лоскуток
рецепта.
     Разговор поначалу не  клеился.  Коля  сосредоточенно  сопел,  ерзал  по
дивану, нетерпеливо поглядывая на мать. Та, очевидно, не без умысла  слишком
долго поправляла у комода свои завитые волосы.
     - Ладно уж, - сказала она наконец,  -  схожу  в  аптеку.  Секретничайте
тут.
     Едва закрылась дверь за Анной Васильевной, Коля приподнялся  на  локтях
и возбужденно зашелестел мне в самое ухо:
     - Вы никому не скажете, если я вам тайну открою?  Нет?  Тогда  возьмите
вот здесь, под диваном, мисочку и отнесите в  наш  сарай.  Пожалуйста!  Ключ
вон там, в моем валенке, у дверей.  Просто  поставьте  мисочку  на  землю  и
уходите. Больше ничего.
     Было бы нескромным допытываться у больного, для чего это  нужно.  Тайна
есть тайна. Я выдвинул из-под дивана мисочку с каким-то  бульоном  и  куском
белого мяса, вытряхнул из к