енька  Разин,  преданный  -  то
слышали вы - многими иереями и святейшим патриархом анафеме!
   Игумен  перекрестился,  замотались  седые  бороды  на  черном  и  руки,
сложенные в крест.
   - Богобойные князи, бояре изгнаны в сиденье осадное в  рубленой  город,
но ведомо вам издревле, что лишь едины они,  боголюбивые  мужи,  угодны  и
надобны царю земному... Он же, великий государь, грамоты  дает  на  угодья
полевые, лесные, бортные со крестьяны. Даяния на  обители  завсе  идут  от
князей и бояр... Вот и вопрошу я вас, за кого  нам  молить  господа  бога?
Ужели за бунтовщиков, желать  одолания  ими  родовитых?  Если  поганая  их
власть черная укрепится, то вор и  богоотступник  Стенька  Разин  даст  им
землю володети -  тогда  от  обителей  божьих  уйдет  земля...  Кто  тогда
возделывать ее будет? И вопрошу я вас, древние, паки: кого  вы  господином
чаете себе?
   - Пошто праздно вопрошаешь, отец игумен?
   - Ведаешь: мы поклонны и едино лишь молим бога за великого государя!
   - Ведаю аз! Но, предавшись воле божией и молитве за великого  государя,
за  князи,  бояре  и  присные  их,  нынче  пуста  молитва  наша  без  дела
государского.
   - Как же мы, исшедшие в прах, хилые, будем делать государское дело?
   - Как ратоборствовать против крамольников?
   - Разумом нашим, опытом древлим послужите, братие!
   - Да как, научи, отец игумен?
   - Ведаете ли вы, старцы, что кручной двор  государев  замкнут  нынче  и
запустел? Все выборные государские человеки утекли с него.
   - Не тяни нас в грех, отец Игнатий!
   - Знаем мы, что скажешь о монастырских виноделах!
   - Тот грех, старцы, господь снимет с нас, когда мы послужим тем  грехом
на спасение веры христианской, противу отступников ее... Мы древли,  и  не
подобают нам блага  земные,  да  без  нашего  греховного  хотения  обители
господни раскопаются... Помыслим, братие! Кто пасет древлее благочестие  и
веру - едино лишь мы, монахи... Попы пьяны, к бунтам прелестью  блазнятся,
не им же охранять монастыри божий и церкви!
   - Впусте лежат суды на царевых кабаках, о том чул я...
   - А ведаете ли, что воры Много о вине жаждут?
   - Ведаем, отец игумен, - пытали монастырь: "Нет ли де хмельного?".
   - Ведаете ли, старцы, что у нас есть винокуры искусные?
   - А то как не ведать?
   - Теперь еще вопрошу - закончим беседу, от господа  пришедшую  в  разум
наш! Знаете ли о зелий, произрастающем на поемных пожнях Свияги? Тот  крин
с белой главой, стволом темным, именуется пьяным?
   - Я знаю тот крин с младых лет!
   - Мне ведом он!
   -  Помозите,  братие,  даю  вам  власть,  наладьте  в   сей   же   день
винокуров-монасей на кружечной, да курят вино...  Будет  от  того  обители
польза. Наша работа не единой молитвой" служить господу - вам же  известна
притча о талантах, ископанных в землю? Послужим на укрепу  Русии,  сыщется
забота наша у господа... Я же укажу послушникам многим копать то  зелье  -
крин... Глава его опала ныне, да она не надобна, надобен ствол  и  корень.
Иссушим сне, изотрем в порошок, а винокуры-монаси  будут  всыпать  оное  в
вино, меды хмельные... Не  отравно  с  того  хмельное,  но  зело  дурманно
бывает,  ослаблением  рук  и  ног  ведомо.  От  хмелю  дурманного   работа
бунтовщиков  будет  неспешная,  время  даст  великому   государю   собрать
богобойное воинство и воевод устроить на брань с богоотступником Разиным!
   - Тому мы послушны, отец Игнатий!
   - Идем и поспешать будем.
   - Не оплошитесь, старцы! Не скажите кому о нашей беседе.
   - Пошто, отец игумен, не веришь нам?
   - Не млады есть, делами на пользу и славу обители мы приметны!
   - Зато звал  вас,  старцы,  не  иных!  Дело  же  тайное.  Сумление  мое
простите.
   Старцы встали со скамей, поклонились. Четверо черных с белыми  волосами
и полумертвыми, восковыми лицами медленно разошлись по кельям. Пятый сидел
в кресле, склонив голову на рукоять посоха, дремал перед вечерней.


   5

   С Астрахани до Синбирска Волга была  свободна  от  царских  дозоров.  К
Разину в челне из Астрахани приплыл астраханский  человек,  подал  письмо,
запечатанное черным воском.
   - А то письмо дал мне, Степан Тимофеевич, есаул твой, Григорий  Чикмаз,
велел тебе дотти.
   Разин читал письмо Чикмаза, писанное четко, крупно и уродливо:

   "Батюшку атаману Степану Тимофеевичу. А как дал слово  верной  тебе  до
гробных  досок  твой  ясаул  Григорий  Чикмаз  доводить  об  Астрахани,  и
сказываю:
   Васька Ус показался тебе изменником. Ен, Степан Тимофеевич, в первые  ж
дни атаманить стал неладно: запытал насмерть князя  Семена  и  животы  его
пограбил. Побил всех людей, кого ты не убивал  и  убивать  не  веливал,  а
худче того учинил тебе, батько,  что  запорожской  куренной  атаман  Серко
прислал людей Черкасов с тыщу, с мушкеты и  всякой  боевой  справой,  и  с
пушки, с зельем да свинцом, и тот справ у  их  изменник  Васька  побрал  в
зеленной двор, а хохлачей отпустил в недовольстве и сказал: "Атаману нынче
ваша помочь не надобна - за справ боевой благодарствую!" Когда же я  зачал
о том грызться и супротивно кричать, то меня кинули на три дни в тюрьму  и
ковать ладили, как изменника. Ивашко  Красулин  за  него,  Ваську,  Митька
Яранец тож, един Федько Шелудяк сбирается втай  Васьки  с  астраханцами  к
Синбирску в помочь тебе. Васька Ус злой еще за то, что  черной  привязучей
болестью болит, избит ею: червы  с  кусами  мяса  от  него  сыпятся  с-под
бархатов, а нос спух, и ен ходит, обмотавши внизу  образину  свою  платком
шелковым, а гугнив стал и сказывает, когда много во хмелю:  "Что-де  царя,
бояр не боюсь, а атамана Стеньку  Разина  убью,  пошто  ясырка  утопла  от
его... Мне-де помирать сошло, и я не помру, покудова Стенька  жив".  Нынче
умыслил митрополита Осипа,  старца  астраханского,  пытать,  да  казаки  и
ясаулы несговорны сказались. Ну, митрополиту туда и путь! Горько мне,  что
тебя, батько, лает пес Васька, а не  всызнос  мне  оное.  Пришли,  батюшко
атаман, свою грамоту унять Ваську! Только нынче ен не в себе стал и  завсе
хмельной. Доброжелатель и слуга ясаул твой Григорий Чикмаз".

   Разин спросил астраханца:
   - Думаешь, парень, в обрат?
   - Думаю, Степан Тимофеевич!
   - Сойдешь на Астрахани, Чикмазу скажи, что батько тебя помнит, любит  и
добра желает! Цедулы-де не шлет, а сказал: "Паси от Васьки Лавреева себя и
сколь можно, то уходи куда совсем без вести... Целоможен как станет батько
от боев, и тебя, друга, везде для радости своей сыщет".
   Было это утром, а к полудню Разин  вышел  на  передний  острожек  перед
кремлем у рва гневный. Приказал втащить вверх пушки,  бить  по  кремлю  не
переставая,  так  что  запальные  стволы,  которые  огонь   дают   пушкам,
накалились, и пушкари, поглядывая  на  атамана,  не  смели  ему  говорить,
что-де пушки после того боя  в  изрон  пойдут.  Кремль  во  многих  местах
загорелся, часть стены обвалилась, и  тарасы  [ящики  из  бревен,  набитые
землей, на колесах] с нее упали за стену. Тех, кто тушил пожары,  били  из
пищалей с приступков острожка стрельцы да казаки из мушкетов. У бояр много
было в тот день попорчено и перебито людей. Разин велел  собрать  отовсюду
издохших лошадей, не съеденных татарами, дохлых  собак  и  иную  падаль  -
корзинами на веревках перекинуть  в  кремль.  Кремль  отворять  не  смели,
падаль гнила внутри стен. В шатер  атаман  вернулся,  как  стало  темнеть.
Решил:
   "Завтра и еще кончу! Пожжем кремль с боярами".
   У дверей шатра стоял монах у бочки.
   - Пошто ко мне?
   - Да вот, отец! Игумен  монастыря  Успения  наш  указал:  "Прими,  брат
Иринарх, на кручном бочку, в ей вино - пущай тебе стрельцы подмогут -  дар
атаману за то, что милостив к обители  господней:  не  пожег  ю,  икон  не
вредил, не претил молящимся спасатися... Казны-де у нас нет, так  хмельное
пущай ему - вино курят монаси от монастыря..."
   - Вино ежели доброе, то мне дороже всякой казны. Только боюсь! изведете
вы меня, черные поповы тараканы?
   - Ой, батюшко! В очесах твоих опробую -  доброе  вино...  Народ  много,
упиваясь, восхваляет.
   Монах открыл бочку, атаман дал чару.
   - Ну же, сполни! Сказал - пей!
   Монах зачерпнул вина, выпил, покрестившись.  Разин  все  же  не  верил,
позвал с караула близстоящего двух стрельцов и казака:
   - Пил чернец - пейте вы!
   Воины выпили по чаре.
   - Каково вино?
   - Доброе, батько, вино, доброе...
   - На царевых много худче было!
   Стрельцы и казак ушли. Разин, отпуская монаха, сказал:
   - Игумену спасибо! Приду к ему, то посулы дам на монастырь.
   - Вкушай во здравие! Нынче кружечной справили, а только часть  напойных
денег повели, отец, брать в казну обители. Строеньишко обветчало.
   - То даю, берите!
   Монах ушел. С этого вечера Разин начал пить. На приступы  к  кремлю  не
выходил. К рубленому городу ходили двое есаулов: Степан  Наумов  и  Лазарь
Тимофеев. Оба они, один сменяя другого, на осаду ставили людей. Иногда  за
них ходил есаул Мишка Харитонов, а Черноусенко атаман позвал:
   - Плыви, Михаиле,  до  Царицына,  возьми  людей  в  греби!  В  Царицыне
приторгуй лошадь, гони на Дон и повербуй охочих гулебщиков, веди сюда, или
же, где прилучится нашим боевая нужа, орудуй там.
   Черноусенко утром сел в лодку с гребцами.


   6

   Из-за Свияги, с Яранской стороны, от Московской дороги, в сером  тумане
все выпуклее становились белые шапки, колонтари, бехтерцы рейтар и драгун.
Самого воеводы Борятинского среди боярских детей и разночинцев в  доспехах
не было, рейтар вели синие мундиры - немцы капитаны. Воевода ехал сзади  с
конными стрельцами, в стрелецком кафтанишке,  в  суконной  серой  шапке  с
бараньим верхом. Татары и  калмыки  присмотрели  воеводскую  рать  первые,
когда еще лошади рейтар вдали величиной казались с кошку.
   Разин лежал в  шатре  на  подушках,  покрытых  коврами,  в  кармазинном
полукафтане, за кушаком один пистолет, без  шапки;  лежал  атаман  и  пил.
Татарчонок, пестро одетый в шелк и сафьянные с узорами чедыги, прислуживал
ему - Разин знал татарский и калмыцкий говор. В  хмельном  полусне  атаман
видел себя на пиру у батьки крестного Корнея.
   - Дождался хрестника, сатана, чтоб дать его Московии? Ха-ха-ха!  А  вот
поведу рукой да гикну, подымется голутьба - посадят тебя в воду!
   Дремлет и видит атаман: пришли на пир матерые казаки, вооруженные: Осип
Калуженин,  Михаил  Самаренин-старый,  хитрый,  рыжеватый  Логин  Семенов.
Принесли, гремя саблями, кандалы.
   - Добро, атаманы-молодцы!  А  ну,  будем  ковать  хрестника!  -  кричит
Корней, трясет седой головой с  белой  косичкой,  прыгает  в  ухе  хитрого
старика серебряная серьга с изумрудом. - Гей, коваля сюда!
   Атаман улыбнулся во сне, нахмурил черные брови и вскинул глаза. В шатре
перед ним стоит его помощник, есаул Степан Наумов:
   - Батько, воевода с войском за Свиягой.
   - Дуже гарно, хлопец! Сон я зрел занятной - будто на Дону... будто б на
Дону Корней-хрестной кричит, велит меня в железа ковать.
   - Тому не бывать, батько! А чуешь, сказываю: воевода к Свияге движется,
и рать его устроена.
   - Лень мне, Степан! Неохота великая, не мой нынче черед  -  твой,  веди
порядок у наших, прикажи готовиться завтра к бою... Воевода сколь верст от
нас?
   - В трех альбо в четырех.
   - Стоит ли, движется к переправе?
   - Стоит, не идет к реке.
   - Добро! В ночь переправу не затеет, а ночь скоро - к ночному бою мы  с
него охоту скинули... Вот! Надень мою  шапку,  кафтан  черный,  коня  бери
моего и гони народ - чувашей, мордву, пущай перед Свиягой роют вал во весь
город. В валу - проломы для выхода боевого народу, прогалки; у прогалок  -
рогатки из рогатин и вил железных на жердях,  чтоб  когда  свои  идут  ли,
едут, - рогатки на сторону! Чужие -  тогда  рогатки  вдвинуть,  занять  им
прогалки. Сколь у нас пушек?
   - Пушек мало. Каменные от многого огня полопались, деревянные, к бонбам
кои, погорели на осаде под рубленым городом от их приметов, у  железных  и
медных вполу всего чета измялись от гару запалы...
   - Чего ж глядел, Наумыч, не чинил?
   - Оружейников нет, а слободские кузнецы худо справляют... И еще  мекал:
воеводе не справиться на обрат в месяц.
   - Так вот, Степан! За твою поруху наши с тобой головы, гляди, пойдут! Я
не о своей пекусь... Моя голова на то дана - твою жалею! Без пушек  полбоя
утеряли - не меряясь силой.
   Атаман задумался, есаул стоял потупясь, потом сказал:
   - Мыслил я, батько, выжечь бояр из  кремля  и  в  верхний  город  народ
затворить - тогда мы ба сладили без пушек. В городе рубленом пушки есть  и
справ боевой...
   Разин взмахнул рукой, кинул чашу. Татарчонок  поймал  брошенное,  налил
вина, ждал зова.
   - А ну, сатана царева, будем мы  с  тобой  биться  саблями,  не  станет
сабель, так кулаками и брюхом давить!  Дадим  же  память  воеводам...  Ты,
Степанко, в день покудова выкинь вал повыше, копай ров во  весь  город  от
Свияги, рвы рой глубже, а вверху вала колья крепкие.  В  ночь  с  Волги  в
Свиягу переволоки струги, те, что легше. На  стругах  переправим  пеших  в
битву, конные переплывут, а татары и калмыки  не  сядут  в  струги  -  они
завсегда плавью. Лазаря бери в подмогу. Знай, коли же ставить  придется  и
самому держать ратной строй: татар ставь справа боя, калмыков -  слева,  в
середку казаков. Казаков не густо ставь, чтоб меж двумя конными был  пеший
с копьем и карабином от вражьих конных. Калмыки -  болваномолы,  татары  -
мухаммедовой веры, а завсе меж ими спор, потому делить их надо - или свара
в бою, тогда кинь дело! Они же дики да своевольны.  Еще:  кто  из  упрямых
мужиков, горожан ли, чуваши, вал взводить не пойдет, того секи, саблю  вон
и секи! Иножды скотина моста боится и тут же брюхом  на  кол  лезет  -  ту
скотину крепко бьют! Секи.
   - Не пей, батько! Познали  наши,  что  монахи  отравное  зелье  в  вино
мечут... На моих глазах много  мужиков  и  черемисы  меж  себя  порубились
спьяну. Сон брал на работе: свалится человек и спит - не добудиться.
   - То оговор на чернцов, Степан! Вино их пью сколь,  а  цел.  Воевода  к
переправе не придет, бой завтра - седни пью!
   Есаул, одетый Разиным, поднял народ. Все шли и работали без  отговорок,
усердно. Перед Синбирском ночью с запада, в подгорье зачернел высокий  вал
с узкими проходами, в проходах рогатки из  вил  и  рогатин.  На  Свияге  с
синбирского берега колыхались пятьдесят малых стругов  и  десять  больших,
изготовленные для переправы войска. Воевода к реке не двинулся, стоял, как
прежде.


   7

   С рассветом в тумане от мелкого дождя  Разин  высадил  свои  войска  за
Свиягой.
   Раздался его громовой голос:
   - Гей, браты! Помни всяк, что идет за волю... Сомнут нас бояра, и будет
снова всем рабство, кнут и правеж!
   Грянула тысяча голосов!
   - Не сдадим, батько!..
   - Татары! Бейтесь, не жалея себя. Ваших мурз,  когда  побьем  бояр,  не
будут имать аманатами. Ясак закинут брать  -  будете  вольные  и  молиться
зачнете по-своему, без помехи!
   Татарам крикнул Разин на их языке. Калмыкам тоже закричал по-калмыцки:
   - Вы, тайши и рядовые калмыки! Схапите свою вольную степь и волю отцов,
дедов - бейтесь за волю, не жалея себя, бейтесь за жон, детей и улусы!..
   Стена войска воеводы стояла не двигаясь. Ударили в литавры,  и  разинцы
кинулись на царское войско.
   Послышался голос воеводы:
   - Палена мышь! Середние, раздайсь!
   - Гей, раздвиньсь мои - калмыки влево, татара двинь своих вправо-о!..
   Те и другие по команде раздались вширь. Бухнули  воеводские  пушки,  но
мало кого задели ядра; зашумела, забулькала вода в Свияге от царских ядер.
   - Ломи в притин, браты!
   Битва перешла в рукопашную. Разин среди своих появлялся везде -  добрый
Лазункин конь носил его, краснела  шапка  атамана  тут  и  там,  перевитая
нитками крупного  жемчуга.  Лазарь  Тимофеев,  Степан  Наумов  командовали
казакам, рубились, не жалея себя. По убитым лошадям, воинам  шли  новые  с
той и другой стороны: одни - исполненные ненависти, другие - давшие клятву
служить царю. Стрелы татар и калмыков  засыпали  саранчой  вражьи  головы.
Рейтары, пораженные в лицо, носились по полю мертвые на обезумевших конях,
утыканных стрелами. Лежали со сбитыми черепами косоглазые воины в овчинах,
зажав в руках сабли. Мокрый туман поля все больше начинал пахнуть  кровью.
Ветер дышал по лицам людей свежим навозом развороченных  конских  животов.
Воронье, не боясь боя, привыкшее,  слеталось  с  граем  черными  облаками.
Гремели со стороны воеводы пушки, срывая  головы  казаков,  калеча  коней.
Редко били пушки атамана, - их было четыре, -  гул  их  терялся  в  стуке,
лязге сабель по доспехам рейтар и драгун. С той и другой стороны кружились
знамена, били барабаны, литавры. Знамена падали  на  уплотненную  кровавую
землю, ставшую липкой от  боя,  вновь  поднимались  древки  знамен,  снова
падали и опять плыли над головами, бороздя бойцов по лицам...
   День в бою прошел до полудня. Вспыхнуло где-то в сером тусклое  солнце.
Подались враги в поле от Свияги  и  как  бы  приостановились,  но  гикнули
визгливо татары, кидаясь на драгун, калмыки засверкали кривыми саблями  на
рейтар - застучало железо колонтарей. Иные казаки, кинув  убитых  лошадей,
обок со стрельцами рубились саблей, а где тесно - хватали врагов за горло,
падали под  копыта  лошадей  и,  подымаясь,  снова  схватывались.  Воевода
отъехал на ближний холм, плюясь, матерясь; по  бороде,  широкой,  русой  с
проседью, текло. Он снял  шапку,  шапкой  обтер  мохнатую  потную  голову,
косясь влево. Огромного роста стрелец в рыжем кафтане, без шапки, в черных
клочьях волос, с топором коротким спереди за  кушаком,  встав  на  колено,
подымал тяжелый ствол пищали  -  выстрелить.  Фитиль  отсырел,  пищаль  не
травило. Воевода окрикнул:
   - Стрелец! Палена мышь, сорви башку, - кинь свой ослоп к матери, чуй!
   - Чую, князь-воевода!
   - Я знаю тебя! Это ты пушечной станок на плечах  носишь,  тебя  Семеном
кличут? Сорви те...
   - Семен, сын Степанов, алаторец я!
   - Вон, вишь, казак стоит! Проберись к ему, молви:
   "Воевода-де не приказал делать того, чего затеял  ты...  Крепко  бьются
воры, да знаю - сорвем мы их, государевы люди,  к  Свияге  кинем:  атамана
живым уловить надо!"
   - Чую, князь-батюшко! Только не казак ен - поганой, вишь!
   - Казак, палена мышь, звать Федько!
   - Ты, батюшко воевода, позволь мне за атамана браться? Уловлю  вора  да
на руках к тебе принесу!
   - Не бахваль, палена мышь, сорвут  те  башку!  Делай  коли,  и  великий
государь службу твою похвалит.
   - Иду я!
   Стрелец, кинув пищаль, полез, отбиваясь в  свалке  топором,  к  казаку,
обмотанному, с головой, как разинские татары, по шапке чалмой. Казак сидел
на вороном коне, от коня шел  пар.  Кругом  дрались  саблями,  топорами  и
просто хватались за горло, валились с лошади,  брякало  железо,  но  казак
стоял, как глухой к битве. Стрелец тронул его за колено.
   - Ты Федько?
   - Тебе чого, Федора?
   - Воевода приказал не чинить того, что удумал  ты:  "Атамана-де  живьем
взять надо!" И я на то послан.
   - В бою никому не праздную! Не отец мне твой воевода, поди скажи ему!
   - А, нет уж! В обрат жарко лезть и без толку - краше лезти вперед.
   - Ты брюхом при, Федора, брю-у-хом!
   - Гугнивой черт! Воеводин изменник!
   Шпынь, наглядев прогалок меж рядами бойцов,  хлестнул  коня,  въехал  к
разинцам.
   - Своих, поганой! Куда тя, черт, поперек!
   Шпынь не отвечал разинцам, ловко отбиваясь саблей от встречных  рейтар,
встающих с земли без лошадей.
   Недалеко загремел голос Разина:
   - Добро, соколы! Еще мало - конец сатане!
   От голоса Разина дрогнула стена копошащихся, пыхтящих и стонущих людей,
подаваясь вперед:
   - Да здравит батько Степан!
   - Нечай - ломи!
   - Нечай-и!..
   - За волю, браты!
   - Круши дьяволов...
   На холме, скорчив ноги в стременах, матерился воевода - стрела  завязла
в его шапке. Воевода, не замечая стрелы, плевал в бороду.
   -