Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
верит тебе.
- А вы, милостивый пан, сами осмотрите воск на печатях; что ж до
приора, то одному богу известно, жив ли он еще, ибо кара господня может
тотчас постигнуть человека.
Однако, когда они приехали в Серадз, приор был еще жив. Збышко даже
отправился к нему заказать две обедни: одну о здравии Мацька, а другую - о
ниспослании павлиньих султанов, за которыми он уехал из дому. Приор, как
это часто случалось в тогдашней Польше, был чужеземец, родом из Целии*, но
за сорок лет жизни в Серадзе хорошо научился говорить по-польски и стал
заклятым врагом крестоносцев. Вот почему, узнав о замысле Збышка, он
сказал:
- Еще горше покарает их десница господня; но и тебя я не стану
отговаривать - ты дал клятву, да и карающая рука поляка никогда не воздаст
им в должной мере за все то, что они сотворили в Серадзе.
_______________
* Имеется в виду город Целье и Цельское графство в Словении.
- Что же они сотворили? - спросил Збышко, которому хотелось знать о
всех обидах, причиненных полякам крестоносцами.
Старичок-приор развел руками и сперва прочел вслух <Вечную память>,
затем уселся на табурет, с минуту сидел с закрытыми глазами, словно желая
оживить в памяти старые воспоминания, и наконец повел свой рассказ:
- Их Винцентий из Шамотул* привел сюда. Было мне в ту пору двенадцать
лет, и я только приехал из Цилии, откуда меня забрал мой дядя, прелат
Петцольд. Крестоносцы напали на город ночью и тут же его подожгли. С
городских стен мы видели, как на рынке рубили мечами мужчин, женщин и
детей, как бросали в огонь младенцев... Я видел убитых ксендзов, ибо,
разъярясь, крестоносцы никому не давали пощады. Оказалось, что приор
Миколай, который был родом из Эльблонга, знает комтура Германа,
предводителя войск крестоносцев. Приор вышел со старшей братией к этому
свирепому рыцарю, упал перед ним на колени и на немецком языке заклинал
его смилостивиться над христианами. Но комтур сказал только: <Не понимаю!>
- и велел продолжать резню. Тогда-то и вырезали монахов, а с ними убили и
дядю моего Петцольда, Миколая же привязали к конскому хвосту. А к утру в
городе не осталось в живых ни одного человека, только крестоносцы
разгуливали, да я притаился на колокольне на брусе, к которому подвешены
колокола. Бог за это уже покарал их под Пловцами, но они все ищут гибели
нашего христианского королевства и до той поры будут искать, покуда не
сотрет их с лица земли десница господня.
_______________
* В и н ц е н т и й и з Ш а м о т у л (ум. в 1332 г.) -
познанский воевода, <генеральный староста> великопольских земель, за
измену отстраненный от должности Локотком и перекинувшийся на сторону
Ордена; участвовал в опустошительном походе крестоносцев на
Великопольшу в июле 1331 г., но затем перешел к королю.
- Под Пловцами, - сказал Збышко, - погибли почти все мужи моего рода;
но я не жалею об этом, ибо великую победу даровал господь королю Локотку и
двадцать тысяч немцев истребил.
- Ты доживешь до еще большей войны и еще больших побед, - сказал
приор.
- Аминь! - ответил Збышко.
И они переменили разговор. Молодой рыцарь спросил мимоходом о
торговце реликвиями, которого встретил по дороге, и узнал, что много таких
мошенников шатается по дорогам, обманывая легковерных людей. Приор сказал
также, что есть папские буллы, повелевающие епископам задерживать этих
торговцев и, если у кого не окажется подлинных свидетельств и печатей,
немедленно предавать суду. Свидетельства этого бродяги показались приору
подозрительными, и он тотчас хотел препроводить его в епископский суд.
Если бы оказалось, что тот действительно послан из Рима с индульгенциями,
то никто бы его не обидел. Но он предпочел бежать. Быть может, он боялся
задержки в пути, но этим бегством только навлек на себя еще большее
подозрение.
В конце беседы приор пригласил Збышка отдохнуть и заночевать в
монастыре, но тот не смог принять приглашение, так как хотел вывесить
перед корчмой вызов <на бой пеший или конный> всем рыцарям, которые стали
бы оспаривать, что панна Данута самая прекрасная и самая добродетельная
девица во всем королевстве, повесить же такой вызов на воротах монастыря
было делом неподобающим. Ни приор, ни другие монахи не захотели даже
написать Збышку этот вызов, и молодой рыцарь оказался в затруднительном
положении и не знал, что ему предпринять. Только после возвращения в
корчму ему пришло на мысль обратиться с этим делом к торговцу
индульгенциями.
- Приор так и не знает, бродяга ты или нет, - сказал Збышко торговцу.
- <Чего, говорит, было ему бояться епископского суда, коли у него
подлинные свидетельства?>
- Да я не епископа боюсь, - ответил Сандерус, - а монахов, которые не
разбирают печатей. Я как раз хотел ехать в Краков, да нет у меня коня,
приходится ждать, покуда мне кто-нибудь его не подарит. А пока я пошлю
письмо, к которому приложу свою печать.
- Вот и мне подумалось: увидят, что знаешь грамоте, ну и решат, что
ты человек не простой. Но как же ты пошлешь письмо?
- С пилигримом или странствующим монахом. Мало ли народу идет в
Краков поклониться гробу королевы?
- А мне сумеешь написать вызов?
- Напишу вам, милостивый пан, все, что прикажете, - красиво и гладко,
даже на доске.
- Лучше на доске, - сказал Збышко, обрадовавшись, - и не порвется, и
пригодится на будущее.
Спустя некоторое время слуги раздобыли и принесли свежую доску, и
Сандерус принялся писать вызов. Збышко не мог прочесть, что он там
написал, однако тотчас велел прибить доску на воротах, а пониже повесить
щит, под которым на страже стояли по очереди турки. Тот, кто ударил бы в
щит копьем, дал бы тем самым знак, что принимает вызов. Но в Серадзе до
таких дел было, видно, немного охотников, и ни в этот день, ни до самого
полудня следующего дня щит ни разу не зазвенел от удара, а в полдень
несколько обескураженный молодой рыцарь собрался в дальнейший путь.
Однако перед отъездом к нему забежал еще раз Сандерус и сказал:
- Вот если бы вы, милостивый пан, вывесили щит у прусских рыцарей,
вашему оруженосцу уже пришлось бы затягивать на вас ремни доспехов.
- Как же так? Ведь крестоносцы - монахи, а монаху не дозволяется
иметь даму сердца.
- Не знаю, дозволяется или не дозволяется, но знаю, что есть у них
дамы сердца. Правда, если крестоносец выйдет на единоборство, его будут
осуждать за это, потому что они дают клятву вступать в бой вместе с
другими только за веру; но в Пруссии, кроме монахов, есть много светских
рыцарей, которые прибывают из дальних стран на помощь пруссакам. Те только
и смотрят, как бы ввязаться в драку, особенно французы.
- Эва! Видал я их под Вильно; даст бог, увижу и в Мальборке. Мне
нужны павлиньи чубы со шлемов, я, понимаешь, дал обет добыть их.
- Купите у меня, милостивый пан, две-три капли пота Георгия
Победоносца, которые он пролил в бою с огненным змием. Никакая другая
святыня не может так пригодиться рыцарю. Дайте мне за нее того коня, на
которого вы велели сесть мне, а я прибавлю вам еще отпущение за
христианскую кровь, которую вы прольете в бою.
- Оставь меня в покое, не то рассержусь. Не стану я покупать твой
товар, покуда не уверюсь, что он хорош.
- Вы вот говорили, что едете к мазовецкому двору князя Януша.
Спросите там, сколько у меня взяли святынь и сама княгиня, и рыцари, и
панны на тех свадьбах, на которых я гулял.
- На каких таких свадьбах? - спросил Збышко.
- Да как всегда перед рождественским постом. Рыцари играли свадьбы
один за другим, потому что люди болтают, будто быть войне между польским
королем и прусскими рыцарями из-за добжинской земли... Ну, тут уж всяк
себе скажет: <Бог его знает, останусь ли я в живых>, и всякому припадет
охота прежде с бабой в счастье пожить.
Збышка живо заинтересовал слух о войне, но еще больше разговор о
свадьбах.
- Кто же из девушек вышел замуж? - спросил он.
- Да все придворные княгини. Не знаю, осталась ли хоть одна у нее,
сам слыхал, как княгиня говорила, что придется новых искать.
Збышко на минуту примолк, а потом спросил изменившимся голосом:
- А панна Данута, дочь Юранда, имя которой стоит на доске, тоже вышла
замуж?
Сандерус помедлил с ответом, потому что и сам ничего толком не знал,
да и подумал, что получит преимущество над рыцарем и сможет лучше
использовать его в своих целях, если будет томить его неизвестностью. Он
уже решил, что надо держаться этого рыцаря, у которого много с собой и
людей, и всякого добра. Сандерус разбирался в людях и знал толк в вещах.
Збышко был так молод, что легко можно было предположить, что он будет щедр
и неосмотрителен и станет сорить деньгами. Сандерус успел уже разглядеть и
дорогие миланские доспехи, и рослых боевых коней, которые не могли
принадлежать простому рыцарю, и сказал себе, что с таким панским дитятею
будет обеспечен и радушный прием в шляхетских усадьбах, и много случаев
выгодно сбыть индульгенции, и безопасность в пути, и, наконец, обильные
пища и питье, что для него было всего важнее.
Услышав вопрос Збышка, он наморщил лоб, поднял вверх глаза, как будто
напрягая память, и переспросил:
- Панна Данута, дочь Юранда?.. А откуда она?
- Из Спыхова.
- Видать-то я их всех видал, но как которую звали, что-то не
припомню.
- Она совсем еще молоденькая, на лютне играет, княгиню песнями
веселит.
- Ах, молоденькая... на лютне играет... Что ж, выходили замуж и
молоденькие... Не черна ли она, как агат?
Збышко вздохнул с облегчением.
- Нет, это не та! Та как снег бела, только на щеках румянец играет, и
белокура.
- Одна черная, как агат, - прервал его Сандерус, - при княгине
осталась, а прочие почти все повыходили замуж.
- Но ведь ты же говоришь: <почти все>, значит, не все до единой.
Христом богом молю тебя, коли хочешь получить подарок, вспомни хорошенько.
- Денька через три-четыре я бы, может, и припомнил, а всего милее был
бы мне конь, который возил бы мои священные товары.
- Скажи правду - и получишь коня.
Тут вмешался чех, который, улыбаясь в усы, слушал весь этот разговор:
- Правду мы при мазовецком дворе узнаем.
Сандерус с минуту поглядел на него, а затем сказал:
- Ты что, думаешь, я боюсь мазовецкого двора?
- Я ничего не говорю, может, ты его и не боишься, но только ни
сейчас, ни через три дня никуда ты с конем не уедешь, а коль окажется, что
солгал, так и на своих двоих никуда не ускачешь, потому его милость велит
переломать тебе их.
- Это уж как пить дать! - подтвердил Збышко.
Услыхав такой посул, Сандерус подумал, что лучше быть поосторожней, и
ответил:
- Да когда бы я хотел солгать, так бы сразу и сказал, вышла, мол,
либо нет, не вышла, а я ведь сказал, что не помню. Будь у тебя свой ум, ты
бы тотчас постиг мою добродетель.
- Мой ум твоей добродетели не брат, потому она у тебя, может, псу
сестра.
- Не брешет моя добродетель, как твой ум, а кто брешет при жизни, тот
может завыть после смерти.
- Это верно! Не выть будет после смерти твоя добродетель, а зубами
скрежетать, разве только при жизни потеряет их на службе у дьявола.
И они завели перебранку, потому что чех был остер на язык: немец ему
слово, а он ему - два. Однако Збышко велел готовиться к отъезду, и вскоре
они тронулись в путь, расспросив предварительно у бывалых людей, как
проехать на Ленчицу. За Серадзом потянулись дремучие леса, которые
раскинулись на большей части этого края. Но по этим лесам пролегала
большая дорога, местами даже окопанная рвами, а местами в низинах
вымощенная кругляком - след хозяйствования короля Казимира. Правда, после
его смерти, во время смуты, поднятой Наленчами и Гжималитами, дороги были
запущены, но когда при Ядвиге в королевстве воцарился мир, в руках
усердного народа снова застучали заступы на болотах и топоры в лесах, и к
концу жизни королевы купец мог уже провезти от замка к замку на подводах
свои товары, не боясь обломиться в выбоине или увязнуть в трясине. Только
дикий зверь да разбойники были страшны в пути; но для защиты от дикого
зверя ночью жгли плошки, а днем оборонялись от него самострелами,
разбойников же и бродяг здесь было меньше, чем в соседних краях. Ну, а уж
если кто ехал с людьми да при оружии, тому и вовсе нечего было бояться.
Збышко тоже не боялся ни разбойников, ни вооруженных рыцарей и даже
не вспоминал о них, потому что весь был во власти страшной тревоги и все
думы его летели к мазовецкому двору. Он не знал, застанет ли свою Дануську
придворной княгини или женой какого-нибудь мазовецкого рыцаря, с утра до
поздней ночи душу его терзали сомнения. Порой ему казалось немыслимым,
чтобы Дануся могла забыть его, но потом приходила вдруг в голову мысль,
что Юранд мог приехать ко двору из Спыхова и отдать дочь за соседа своего
или друга. Он ведь еще в Кракове говорил, что не судьба Збышку быть мужем
Дануси, что не может он отдать дочь за него, значит, обещал ее, видно,
другому, связан был, видно, обетом, а сейчас исполнил этот обет. Когда
Збышко думал об этом, ему начинало казаться, что не видать уж ему Дануси в
девушках. Он звал тогда Сандеруса и снова выпытывал, снова выспрашивал, а
тот все больше и больше путал. Порою немец вот-вот готов был припомнить и
придворную Данусю, и ее свадьбу, но тут же совал вдруг палец в рот,
задумывался и восклицал: <Нет, не она!> От вина у немца должно было будто
бы прояснеть в голове, но, сколько он ни пил, память у него не становилась
лучше, и он по-прежнему заставлял томиться молодого рыцаря, в душе
которого смертельный страх все время боролся с надеждой.
Так и ехал Збышко вперед, терзаемый тревогой, тоской и сомнениями. По
дороге он уже совсем не думал ни о Богданце, ни о Згожелицах, а только о
том, что ж ему предпринять. Прежде всего надо было ехать к мазовецкому
двору и узнать там всю правду; поэтому Збышко торопился вперед,
останавливаясь только в усадьбе, в корчме или в городе на короткий ночлег,
чтобы не загнать коней. В Ленчице он снова велел повесить на воротах
корчмы свой вызов, рассудив, что, вышла ли замуж Дануська, осталась ли
девушкой, она по-прежнему его госпожа, и ему надо драться за нее. Но в
Ленчице не много нашлось бы таких, кто смог бы прочесть его вызов, те же
рыцари, которым вызов прочли грамотные причетники, не зная чужого обычая,
только пожимали плечами и говорили: <Едет какой-то глупец! Кто же станет
соглашаться с ним или спорить, коли этой девушки никто из нас в глаза не
видал>. А Збышко ехал дальше, и все большая тревога обнимала его, и все
больше он торопился. Никогда не переставал он любить свою Дануську, но в
Богданце и в Згожелицах, чуть не каждый день беседуя с Ягенкой и любуясь
ее красотой, он не так часто думал о Дануське, а сейчас и ночью, и днем
одна она была у него перед глазами, одна она не шла из ума. Даже во сне он
видел ее, с распущенной косой, с маленькой лютней в руке, в красных
башмачках и в веночке. Она протягивала к нему руки, а Юранд увлекал ее
прочь. Утром, когда сны пропадали, на смену им приходила еще большая
тоска; и никогда в Богданце Збышко не любил так этой девушки, как сейчас,
когда он не был уверен, не отняли ли ее у него.
Ему приходило в голову, что ее, может, силой выдали замуж, но в душе
он тогда ни в чем ее не винил, потому что она была ребенком и не могла
располагать собою. Зато он вспыхивал негодованием, вспоминая про Юранда и
княгиню Анну, когда же думал о муже Дануси, все в нем кипело от гнева, и
он грозно озирался на слуг, везших под попонами оружие. Он решил, что не
перестанет служить ей, и если даже застанет ее уже чужою женой, все равно
добудет и сложит к ее ногам павлиньи гребни. Но в этой мысли он не находил
утешения, скорее печаль будила она в его сердце, потому что он совсем не
представлял себе, что станет делать дальше.
Утешала его только мысль о предстоящей великой войне. Хоть и не мил
был ему свет без Дануськи, однако он не помышлял о гибели, он чувствовал,
что война так захватит его, что он позабудет обо всех прочих горестях и
печалях. А в воздухе действительно пахло грозой. Неизвестно откуда шли
слухи о войне, потому что мир царил между королем и орденом, но всюду, где
ни проезжал Збышко, говорили только о войне. Народ словно предчувствовал,
что вспыхнет война, а некоторые открыто говорили: <Для чего было нам
соединяться с Литвой, как не для того, чтобы выступить против этих
псов-крестоносцев? Надо раз навсегда покончить с ними, чтобы больше они не
терзали нас>. Другие восклицали: <Безумцы эти монахи! Мало им было
Пловцев! Смерть у них за плечами, а они захватили еще землю добжинскую,
которую им с кровью придется извергнуть>. И во всех землях королевства к
войне готовились, не похваляясь, с суровостью, с какой всегда готовятся к
бою не на жизнь, а на смерть, с глухим упорством; могучий народ, который
слишком долго сносил обиды, решил подняться наконец на врага и жестоко
отплатить ему. Во всех усадьбах Збышко встречал людей, убежденных в том,
что надо быть готовыми в любой день сесть на коня, и даже дивился этому,
ибо думал, как и другие, что война неизбежна, но не слыхал о том, что она
должна вспыхнуть так скоро. Ему не приходило в голову, что в этом случае
воля народная предрешает события. Он верил не себе, а другим, и радовался,
глядя на эти приготовления к войне, с которыми ему приходилось
сталкиваться на каждом шагу. Все другие заботы отступали везде перед
заботой о коне и об оружии; везде тщательно осматривали копья, мечи,
секиры, рогатины, шлемы, панцири, ремни нагрудников и чепраков. Кузнецы
день и ночь били молотами по железным листам, куя грубые, тяжелые доспехи,
которые не в подъем были изысканным рыцарям с Запада, но которые легко
носили крепкие шляхтичи из Великой и Малой Польши. Старики добывали в
боковушах из сундуков заплесневелые мешки с гривнами, чтобы снарядить в
поход сыновей. Однажды Збышко ночевал у богатого шляхтича Бартоша из
Беляв, отца двадцати двух могучих сыновей, заложившего свои обширные земли
монастырю в Ловиче, чтобы купить двадцать два панциря, столько же шлемов и
прочего военного снаряжения. И хотя Збышко ничего не слыхал в Богданце о
войне, однако он тоже подумал, что придется двинуться в Пруссию, и
благодарил бога за то, что так хорошо снарядился в путь. Доспехи Збышка
всюду вызывали удивление. Его принимали за воеводича, а когда молодой
рыцарь уверял, что он простой шляхтич и что такие доспехи можно купить у
немцев, стоит только щедро рассчитаться за них секирой, сердца слушателей
загорались воинственным пылом. Но многие, увидев его доспехи, не могли
удержаться от соблазна и, догнав Збышка на большой дороге, предлагали ему:
<Давай сразимся за них!> Но Збышко торопился вперед и не хотел принимать
бой, а чех натягивал самострел. Збышко даже перестал вывешивать в корчмах
доску с вызовом, поняв, что, по мере того как он углубляется в страну,
люди все меньше разбираются в подобных делах и все чаще почитают его за
глупца.
В Мазовии народ меньше говорил о войне. И тут все верили, что война
неизбежна, но не знали, когда она может вспыхнуть. В Варшаве все было
спокойн