боле
чем встарь. И народ не сорный какой, не нищеброды  московские,  ремесленники
наши и в кузнечном деле, и в серебряном, и в полотняном, седельном,  шорном,
книжном, каменном - в любом такое делают, что и не снилось того  на  Москвы!
Нету там таких мастеров! И мы, бояра, в  вотчинах  наших  дело  ведем  лучше
московских князей, товар не гноим, рубли у холопьев не займуем. Власть?  Так
власть наша вся теперь! Суд и право у Совета господ, у  посадника,  в  руках
боярских! Что хотим, то и вершим, по своему праву! Даже и не придумать, чего
бы не замогли! Земли наши немеряны, люди - несчитаны, так что же произошло?!
Как соломенное чучело растрепали, как Кострому на потехе весенней!  Часу  не
стояли на бою том!
   Что сталось с силою новгородскою? Что совершилось  с  Господином  Великим
Новгородом?
   Офонас поник головой. Старческая слеза копилась  в  углу  глаза.  Ответил
тихо:
   - Богдана спроси! Он тебе все  преподнесет,  и  про  славу  нашу,  и  про
святыни, и про все дела новгородские, и про договоры, и про все права, и про
кажный род боярский со времен Ярослава Мудрого... А почто ослабли мы,  и  он
не скажет!
   Наступила тишина. Только потрескивали дрова в  печи,  рассыпаясь  золотой
рдяной грудой, да колебалась, оплывая, одинокая свеча в серебряном  свечнике
перед налоем с раскрытою книгой.
   - Даве у свата была, - вымолвила Марфа устало, - у Короба. Молцит,  глаза
низит. Казимер тоже... Митю продали,  Бог  с  има!  Может,  и  Новгород  уже
продали? Он-ить ратью руководил, почто  не  казнен  тоже?  Али  за  трусость
помиловали? Воин!
   - Онаньин с Горошковым на Двину уехали, Иван Своеземцев тож...  Ты-то  на
Двину едешь? - спросил Офонас, промолчав о том, о чем сказала Марфа и о  чем
ему не хотелось даже и думать, так это было мерзко, ежели было... А быть оно
очень даже могло!
   - Еду. Со Святок и поеду, на днях. Отогреюсь только.
   - Там тож, бают, полный разор!
   Проводив Офонаса, Марфа позвала дьячка, что днями заменял чтеца  Марфина,
и велела прочесть про звезды, отыскать по летописи. Слушала,  откинувшись  в
кресло, полузакрыв глаза, знакомое,  читанное  уже  не  раз,  и  каждый  раз
по-новому понимаемое древнее речение.
   - "В си же времена бысть знамение на небеси, на западной  стороне  звезда
превелика, луча имуща аки кровавы, восходяща с вечера по заходе солнечном, и
пребысть за семь дней. Се же проявлялось не на добро: по  сем  быша  усобицы
многия, и нашествие поганых  на  землю  Русскую.  Сия  бо  звезда  была  аки
кровава, и проявляла крови пролитие. Таковыя же знаменья древле приключахуся
при Антиохе, в Иерусалиме... По сем же при Нероне царе... И паки при Устьяне
царе..." - Дьячок мерно перечислял описания старинных бедствий. -  "Знаменья
бывают с небесе, или в звездах, или в солнце, или птицами, или  другим  чем,
не на благо бывают, но знамения сии на зло бывают: или проявление рати,  или
глад, или смерть проявляют".
   Дьячок дочел, поднял глаза. Марфа слушала, кутаясь в плат, глядя в  себя,
думала. Сказала:
   - Открой, где о Тохтамышевом пленении писано!
   Теперь Марфа смотрела прямо перед собой пристальным, мерцающим взглядом и
повторяла, беззвучно шевеля губами, некоторые слова.  И  тогда  была  звезда
хвостата и предвещала нашествие татар на Москву,  "яко  же  и  бысть  гневом
Божиим". ("Яко же и бысть", - неслышно повторила  Марфа.)  -  Ну,  будет  на
сегодня, иди! - сказала она громко дьячку.
   По уходе чтеца, Пише велела принести шубу и самой одеться потеплее.
   Пока Пиша выходила, взяла книгу, раскрыла наугад,  перевернула  несколько
страниц. Взгляд упал на  знакомые,  любимые  строки,  впервые  указанные  ей
покойным Василием Степанычем. Случилось  это  давным-давно,  когда  киевские
князья, наследники Ярослава Мудрого не поладили  друг  с  другом  и  предали
землю свою на поругание половцам.
   "Половцы же, приимше град, запалиша его огнем, и люди разделиша, и ведоша
в вежи к сродникам своим.  Много  роду  христьянска:  страждущие,  печальни,
мучимы, зимнею стужею оцепляеми, во алчбе и в жажде  и  в  беде,  потускшими
лицами, почерневшими телесы, незнаемою страною, языком воспаленным,  наги  и
босы ходяще, ноги имуще сбодены тернием, со слезами отвещеваху  друг  другу,
глаголюще: "Аз бех сего города". И другой: "Яз сея волости..." И  тут  вдруг
древний летописец восклицал со всею силою души:
   "Да никто же дерзнет рещи, яко ненавидими Богом есмы! Да не  будет!  Кого
бо тако Бог любит, яко же ны возлюбил есть? Кого тако почел есть, яко же  ны
прославил есть и вознесл? Никого же! Им же паче ярость свою воздвиже на  ны,
яко паче всех почтени бывше, горее всех содеяхом грехы!"
   - Да не дерзнет никто  молвить,  яко  ненавидимы  мы  Богом!  -  медленно
повторила Марфа, закрывая книгу. - Кого Бог возлюбил,  паче  нас?  По  то  и
карает, чтобы ся покаяли, ибо отступили от него, забыли мы Бога!
   Осуровев лицом, Марфа отошла  от  налоя.  Вошедшей  Пише  молча,  знаком,
приказала подать шубу. Медленно оделась. Вместе прошли по темному переходу к
вышке.
   - Помоги, Пиша!
   Долго, с трудом, отворяли намерзлую дверь.
   - Снегу нанесло. Али уж похоронили меня? Покличь кого... - Пиша метнулась
было. - Ладно, после!
   Тяжело подымалась по ступеням. Намороженная верхняя дверца тоже  не  враз
подалась.  Наконец  открылось  небо,   неоглядное,   почти   черное.   Внизу
разбегались  городские  огоньки,  вверху  -  затканный  холодными   голубыми
россыпями алмазов, бесконечно раскинувшийся простор. Звезда, косматая  и  от
того как бы стремительно несущаяся по небесной тверди, висела над городом.
   Чужая, непонятная, приходящая из древних времен с чумою и войнами.
   Марфа долго стояла неподвижно, запахнувшись в  свой  бобровый  опашень  и
подняв бледное лицо к холодной, далекой и грозной звезде. Только пар  от  ее
дыхания белыми клубочками подымался и таял в морозном воздухе.
   - Нахождение рати, татарской... от хана Ахмата... или глад, или смерть...
Кому только?
   Пиша, не дослышав, переспросила:
   - Какой хомут?
   - Кому только, говорю? Пошли, замерзла ты, старая!
   Не дожидаясь Масленицы, Марфа уехала на Двину.

Глава 21

   На тридцать втором году жизни Московский великий князь  и  государь  Иван
Васильевич Третий достиг вершины своего могущества.
   От отца  ему  досталась  испытанная,  закаленная  в  непрерывных  боях  с
татарами, с Литвою и в  междоусобных  бранях  рать,  во  главе  с  опытными,
поседелыми, послушными его воле  воеводами.  Твердой  рукой  обуздав  редкие
вспышки своеволия, он держал подручных князей и своих братьев  на  положении
послушных союзников, скорее даже слуг, обеспечив, наконец, себе  и  потомкам
новый,  в  боях  и  заботах  утверждающийся  московскими  государями   закон
престолонаследия, по  которому  власть  и  земли  безраздельно  передавались
только по прямой линии, одному старшему сыну царствующего государя и  никому
другому, чем пресекалась раз и навсегда  опасность  раздробления  страны  на
удельные княжества. Сыну без видимого труда давалось то, на что отец положил
полжизни. Вчерашние уделы на  глазах  вливались  в  Московское  государство.
Рязань и Тверь уже считали дни своей призрачной независимости.  Еще  грозной
тенью нависала Орда, но смуты внутренние, постоянная резня из-за престола  и
неоднократные победы москвичей уже  разбили  сказ  о  непобедимости  степной
конницы. Уже не раз Сарай, столицу  Золотой  Орды,  брали  изгоном  вятские,
новгородские и низовские рати. В Казани, после многократных  походов,  сидел
замиренный, покорный Ивану Третьему  царь.  С  далеким  Крымом  налаживалась
дружба, которой дальновидный Иван  не  изменил  во  всю  последующую  жизнь.
Угрожающее  продвижение  на  Восток  Литвы  было   прочно   остановлено,   и
подготавливалось обратное движение отвоевыванье старинных областей  Русского
государства. Псков послушно ходил в руке Ивана.  Новгород,  укрощенный,  уже
склонил  непокорную  голову  перед  великим  князем  Московским.  Юный  сын,
наследник престола, рос и радовал сердце государя.
   И хоть Литва, объединившись в Польшею в одно  огромное  государство,  еще
держала древний Смоленск, угрожая самому сердцу страны, и  Новгород  еще  не
был одолен полностью, и татарское ханское  подворье,  как  знак  данничества
Москвы, еще стояло в самом Кремле, и еще не выросли новые  стены,  соборы  и
палаты славного для потомков кремлевского велелепия, но все это -  и  победы
ратные, и каменная красота, и величие  власти  -  уже  как  бы  содержались,
созрели, были уготованы  и  означены  Ивану,  и  лишь  не  исполнены,  но  и
исполнение их уже начинало воплощаться в образы, телесными очами зримые...
   И не слаще ли миг предвкушения успеха, чем сам успех, не слаще ли  первые
явления и награды власти, чем сама власть, с неизбежной старческой  немощью,
сгущающимися  заботами,  вспышками  давно,  казалось  бы,  угасших   бунтов,
размышлениями  о  наследниках,  грызнею  в  собственной  семье  и  неодолимо
растущим, год от году, царственным одиночеством, - всем тем, что пока  и  не
мерещилось молодому, полному сил государю.
   Он рано созрел. Отцом, торопившимся устроить все до  своей  смерти,  Иван
был повенчан  с  тверскою  княжной  Мариею,  дочерью  Бориса  Александровича
Тверского, двенадцати лет. В семнадцать Иван уже стал отцом  княжича  Ивана,
ясноглазого отрока, что ныне мужает у него на глазах. А еще через девять лет
Мария умерла. По Руси  гулял  мор.  Тело  покойной  безобразно  распухло  на
смертном одре. Шептали, что государыня умерла  от  отравы.  Бояр  Алексея  и
Наталью  Полуэктовых,  приставленных  к  Марии   и   косвенно   виновных   в
недоказанном преступлении, Иван хотел казнить и лет шесть не допускал  потом
перед очи. Ее одну он любил. Глядя  на  сына,  вспоминал  порой  полудетские
ласки покойной.
   А теперь, с возмужанием, другая страсть  владела  им  и  захватывала  его
целиком, без остатка. Та страсть, которая превышает и земную любовь, и жажду
богатства, которая выше, чем страх смерти, ибо из-за нее одной часто идут на
смерть - страсть власти. И супругу теперь он искал себе не по  любви,  а  по
той же единой страсти, владевшей им. Вослед  славнейшим  из  древних  князей
киевских, вослед и  в  подражание  Великому  Владимиру,  иже  крестил  Русь,
задумал Иван жениться на византийской царевне. И ей уже было подобрано  имя,
вернее, избрано одно из тех имен, которые носила Зоя Палеолог, дочь  деспота
Морейского, Фомы Палеолога, племянница последнего  византийского  императора
Константина,  павшего  на  стенах  Царь-града,  -  имя  Софья,  что   значит
"мудрость", имя, осенившее древнейшие храмы Руси: Святую  Софию  Киевскую  -
храм великих держателей золотого стола киевского, от Ярослава Мудрого  и  до
Ярослава Всеволодовича, отца Александра Невского, и Софию Новгородскую.
   Далекая невеста жила в  Риме,  опекаемая  самим  папою.  По  слухам,  она
отказала французскому королю и герцогу  Медиоланскому,  так  как  не  желала
иметь  мужа-католика.  Слухи  привез   грек   Юрий,   посланный   кардиналом
Виссарионом, и деятельно раздувал  Иван  Фрязин,  прижившийся  на  Москве  и
вошедший  в  доверие  к  Ивану  Третьему   оборотистый   итальянец-денежник,
прозываемый  у  себя  на  родине  Джан  Баттиста  Вольпе  (он  даже   принял
православие, что, впрочем, будучи в Италии, тщательно скрывал).
   Может быть, все было и не так, или не совсем так,  как  сообщал  государю
Иван  Фрязин.  Двадцатитрехлетняя  царственная  невеста   была   сиротой   и
бесприданницей. Братья ее сорили  чужими  деньгами  в  Риме,  проедая  блеск
ушедшей в прошлое славы Византиской  империи.  И  не  король  французский  с
герцогом Медиоланским, а всего лишь  кипрский  король  Иаков  и  мантуанский
маркиз, Лодовико  Гонзага,  были  ее  несостоявшимися  женихами.  И  не  Зоя
отказала им - тучная, созревшая уже к четырнадцати годам  гречанка,  томясь,
мечтала выйти за кого угодно, а сами женихи не пожелали связывать  судьбу  с
невестой, все приданое которой состояло из блестящей, но - увы! -  никак  не
переводимой в звонкий металл родословной. Да и папа римский,  желая  выгодно
отделаться  от  обременительной  подопечной,  отнюдь  не  думал  искать  Зое
Палеолог греческой веры жениха. Наоборот, посылая Зою  на  Русь,  он  мечтал
через нее склонить Московского государя к унии с католическим Римом.
   Но Иван Третий  верил  тому,  во  что  хотел  верить.  Его,  невзирая  на
природную скупость, мало беспокоило Зоино приданое. Зато  обременительное  и
бесполезное   для   обедневших   итальянских   вельмож   родословное   древо
византийских Палеологов было нужно Ивану, и исполнено для  него  глубочайшим
значением. Он верил древним книгам русских летописей, славе морских  походов
Владимира Святого, Владимира-солнца, как величали его  певцы-гусляры.  Через
Зою он роднился с негаснущею славою древнего Цареграда и верил этому так же,
как он верил, что именно ему досталась шапка Мономаха,  последнего  великого
князя Киевского,  от  коего  через  Юрия  Долгорукого,  Всеволода  Великого,
Ярослава  и  Александра  Ярославича  Невского  тянулось  родословное   древо
московских  великих  князей.  Он  верил,  ибо  хотел  верить,  что  каменная
"сардоничная" коробка в  их  казне  -  подлинная  реликвия  римского  цесаря
Августа, и вослед ему этому верила вся страна.
   Через десять дней после возвращения из новгородского похода  Иван  принял
венецианского посла Антона, что привез от  папы  римского  листы  на  проезд
Софьи из Рима в Москву. Зоя Палеолог уже  именовалась  Софьей  в  посольской
переписке Московского государя. Он хотел представить себе  будущую  невесту.
Ему прислали Зоин портрет - парсуну,  выполненный  в  условной  манере  того
времени, впрочем, итальянским мастером, искавшим определенные черты сходства
между своим изображением и оригиналом. Он остался доволен парсуной.
   Удача продолжала ему благоприятствовать.  Вятчане  пограбили  Сарай.  Хан
Золотой Орды собрался на  Москву  и  пересылался  с  королем  Казимиром,  но
Казимир увяз в делах угорских, и опасный союз, из  коего  уже  выбыл  третий
Господин Великий Новгород, - снова не состоялся.
   Государские мастера уже ломали белый камень  для  нового  собора  Успения
Богородицы, что был обещан дряхлеющему митрополиту  Филиппу.  Иван  исполнял
обещание.  Собор  был  нужен  и  ему  самому.  Москве  не  хватало  величия,
белокаменного  величия   седой   древности,   владимирского   велелепия.   В
почерневших каменных стенах, в путанице дощатых крыш, в  суете  Москва  была
крепостью, торгом, но еще не городом. По первому санному пути  камень  стали
возить в Москву.
   Посольство в Рим за Софьей Палеолог было отправлено 16  генваря,  в  лето
6980-е (в 1472 году от Рождества Христова). Пока послы ездили, прежний  папа
скончался, и послы выскабливали в грамоте имя умершего папы Павла, вписывали
Калиста, а потом, узнав, что папа не Калист, а  Систюсь  (Сикст  IV),  снова
"выглаживали" имя и вписывали новое.
   В апреле начали ставить церковь Успения. Мастера  по  наказу  митрополита
Филиппа  побывали  во  Владимире  и  измерили  храм   Пречистой   Богородицы
Владимирской, созданный Андреем Юрьевичем Боголюбским,  "превеликий  зело  и
чудный делом", в меру и лепоту которого  Филипп  мечтал  увидеть  свершенным
Успенский храм на Москве.
   Весь апрель копали рвы, ископав набивали деревом  и  наполняли  камением,
созидая  подошву  храма.  Работа  шла  быстро.  Пока  они  копали  и   клали
фундаменты, другие мастера разбирали притворы и алтарь  старой  церкви.  Уже
тридцатого апреля состоялась торжественная закладка алтаря  и  углов  нового
храма. Митрополит Филипп, облаченный в праздничные ризы, с крестом  в  руке,
во главе всего освященного собора иерархов церкви, с иконами и хоругвями под
колокольный благовест всех московских храмов  пришел,  чтобы  своими  руками
означить алтарь новой церкви Успения Богородицы. Народ заполнил весь Кремль,
государь  Иван  Васильевич  явился  с  сыном  Иваном,  матерью,  братьями  и
вельможами двора. Служили молебен, и вся площадь пела "едиными усты",  после
чего митрополит Филипп - чтобы увидеть, люди лезли на кровли, карабкались на
ограды и деревья -  заложил  основание  алтаря.  Маленькая  золотая  фигурка
наклонялась и выпрямлялась,  весенний  ветер  колебал  ризы  митрополита,  и
казалось, что сам он колеблется  от  старости,  полагая  основание  каменной
громаде храма, завершения которого (он не знал этого) ему так и не  придется
увидеть, и даже гробницу его потеряют потомки... И все же это он, митрополит
Филипп, заложил алтарь нового Успенского храма,  главного  храма  Московской
Руси на все далекие последующие века.
   Стены к концу мая месяца возвели уже на  высоту  человеческого  роста,  а
старую церковь  разобрали,  выносив  камение  наружу,  и  двадцать  девятого
приступили к перенесению мощей. Опять звонили колокола, опять собирался весь
освященный собор и князья великокняжеского дома. Опять Москва  прихлынула  в
Кремль, и мальчишки висли на деревьях, заглядывая  через  головы  народа  на
священное действие. Передавали, что когда с гроба преосвященного митрополита
Ионы сняли каменную доску, по всему храму изошло благоухание,  мощи  же  его
все были целы и нерушими, суставы не  рассыпались,  а  ризы  и  омофорий  не
истлели ни у него, ни у прочих святителей. И  многие  плакали  от  умиления,
благодаря Бога и пречистую его матерь.
   Когда строители,  разбирая  церковь,  дошли  до  мощей  святителя  Петра,
первого митрополита московского, Филипп,  посовещавшись  с  великим  князем,
собрал для перенесения мощей собор епископов. Накануне совершалось  вечернее
пение у гроба, а во время  перенесения  мощей  некоторые  священники  видели
высоко в небе над гробом Петра парящего белого голубя, который  тотчас  стал
невидим, когда раку святого закрыли крышкою. В палатах государя был  устроен
пир  для  духовенства  и  бояр.  Церковь   установила   ежегодный   праздник
перенесения мощей митрополита Петра. Возвышающаяся  Москва  возвышала  своих
святителей.
   Двадцать шестого июля пришла весть  от  князя  Федора  Пестрого,  который
подчинил Пермь. Еще одна земля, некогда состоявшая в воле Господина Великого
Новгорода, перешла под руку великого князя Московского.
   Летом наконец хан Ахмат  с  Ордой  собрался  походом  на  Москву.  Король
Казимир все не мог выпутаться из дел чешских и угорских, что позволило Ивану
Третьему все силы опять бросить в единое место против татар.
   Тридцатого июля пришла весть, что Ахмат с Ордой идет к Олексину.  На  Оку
ему навстречу были посланы воеводы Федор Давыдович, Данило Холмский  и  Иван
Стрига-Оболенский с ратями. Готовясь к худшему, Иван  Третий  уговорил  мать
выехать из Москвы в Ростов.
   Ахмат взял слабо укрепленный Олексин и вырезал в  виду  стоявших  на  той
стороне москвичей всех жителей. Передавали  потом,  что  ратники  плакали  и
скрежетали зубами, не имея возможности помочь своим: не было  ни  переправы,
ни лодок. Впрочем, это был единственный успех хана Ахмата.
   Взяв Олексин, татары изгоном пошли вдоль Оки, к броду,  который  защищала
горсть ратников с  воеводами  Петром  Федоровичем  и  Семеном  Беклемишевым.
Воеводы едва не оплошали. Косматые степные кони с  вооруженными  всадниками,
как саранча, усыпали всю реку,  черные  на  слепящей  воде.  Татарский  клич
плотно стоял в воздухе над Окой.  Однако  Беклемишев  с  Петром  Федоровичем
уставили людей по берегу и на горе и встретили татар  тучею  стрел.  Мертвые
поплыли вниз по течению. Раненые кони со  ржанием  выпрыгивали  на  берег  и
разбегались по кустам, волоча повода. Уже и на берегу сцеплялись в  сечу,  и
лязгала сталь, и визжали, выкидываясь из воды, татарские конники, и косматые
полосы крови, клубясь, уплывали по реке, и уже стрелы кончались в  колчанах,
и  Семен  Беклемишев,  окровавив  саблю,  дико  ощерясь,   мчал   по   угору
поворачивать вспятившихся своих лю