Исаак Бабель. Публицистика

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Конармия". М., "Правда", 1990.
   OCъ & spellcheck by HarryFan, 5 December 2000
   -----------------------------------------------------------------------

   Содержание:

   Первая помощь
   О лошадях
   Недоноски
   Битые
   Дворец материнства
   Эвакуированные
   Мозаика
   Заведеньице
   О грузине, керенке и генеральской дочке
   Слепые
   Вечер
   Я задним стоял
   Зверь молчит
   Финны
   Новый быт
   Случай на Невском
   Святейший патриарх



        Газета "Новая жизнь", 1918 год


        ПЕРВАЯ ПОМОЩЬ

   Каждый день люди подкалывают друг друга, бросают друг друга с мостов  в
черную Неву, истекают кровью от неправильных  или  несчастных  родов.  Так
было. Так есть.
   Для того, чтобы спасать маленьких  людей,  гранящих  тротуары  большого
города, существуют станции скорой помощи.
   Так и называется - скорая или первая помощь. Если вы хотите знать,  как
помогают в Петрограде, как быстро помогают в  Петрограде,  -  я  могу  вам
рассказать.
   В канцелярии станций царствует великое молчание. Есть длинные  комнаты,
блестящие пишущие машинки, стопочки бумаги,  подметенные  полы.  Есть  еще
испуганная барышня, года  три  тому  назад  начавшая  писать  бумажонки  и
журналы и не могущая - в силу инерции - остановиться.  А  остановиться  не
мешало бы, потому что давно уже -  ни  бумажонки,  ни  журналы  никому  не
нужны. Кроме барышни - людей нет. Барышня - это штат. Можно даже сказать -
штат сверх комплекта. Если нет  лошадей,  нет  бензина,  нет  работы,  нет
докторов, нет пекущихся, нет опекаемых - зачем же тогда комплекты?
   Всего  этого  действительно  нет.  Когда-то  было  три   автомобиля   -
"лежачих", как их называют служащие, и четыре "нележачих". Они и есть,  но
на вызовы не выезжают, потому что нет бензина. Бензина давно нет.  Недавно
кому-то надоело это тихое положение. Кто-то прикрепил значок к  сюртуку  и
поехал в Смольный.
   Начальство  ответило:  "Общее  количество   бензина,   числящегося   на
городских складах столицы, доходит до двух с половиной пудов". Начальство,
может быть, ошиблось. Однако возражать нечего.
   Было еще шесть кареток при  пожарных  частях.  В  настоящее  время  они
отдыхают. Пожарные команды не дают лошадей - "для себя не хватает".
   Итак,  осталась  одна  каретка.  Для  нее  нанимают  двух   лошадей   у
извозопромышленника и платят ему за это 1000 в месяц.
   Из многочисленных вызовов - в день удовлетворяются два или три.  Больше
не успеть - концы большие, лошади тощие. На место происшествия, если  оно,
скажем, на Васильевском, приезжают через час-два. Человек уже  помер,  или
человека  вообще  нет,  -  исчез.  Если  же  пострадавший  оказывается   в
наличности, то он с  прохладцей  отвозится  в  больницу,  а  карета  после
роздыха отправляется дальше - на вызов,  имевший  место  часов  пять  тому
назад. Для  регистрации  деятельности  учреждения  существует  специальная
книга - книга отказов.  В  нее  вносятся  случаи,  когда  помощь  не  была
оказана. Пухлая книга, самая важная, единственная книга. Других не надо.
   Единственную шевелящуюся каретку обслуживают 22 человека персонала - из
них 11 фельдшеров и 7 санитаров. Очень  возможно,  что  все  они  получают
жалованье и даже по сложной схеме - с прибавкой на дороговизну.
   При станции нет никаких учреждений, иллюстрирующих ее деятельность, нет
музеев,  больниц.  В  Западной  Европе,  во  многих  городах  такие  музеи
представляют исключительный интерес, живую и скорбную  летопись  городской
жизни. В них собраны орудия убийства,  самоубийства,  письма  самоубийц  -
молчащие и красноречивые свидетельства о человеческих тяготах, о гибельном
влиянии города и камня.
   У нас этого нет. У нас ничего нет - ни скорой, ни помощи. Есть только -
трехмиллионный город, недоедающий, бурно сотрясающийся  в  основах  своего
бытия. Есть много крови, льющейся на улице и в домах.
   Станция, находившаяся в  ведении  Красного  Креста,  перешла  теперь  к
городу. Очевидно, что-то ему нужно предпринять.



        О ЛОШАДЯХ

   То,  что  называлось  раньше  Петроградскими  скотобойнями,   ныне   не
существует. Ни одного быка, ни одного теленка  не  доставляют  на  скотный
двор. Быки есть только у входа замечательного, по величественной  и  ясной
архитектуре, главного флигеля - бронзовые быки,  символы  мощи,  обилия  и
богатства. Нынче они  сиротливы  -  эти  символы  -  и  живут  собственной
отдельной жизнью. Я брожу по скотному двору. Он мертвенно  пуст,  пуст  до
странности. Белый снег блестит под светлым и холодным  солнцем  Петрополя.
Слабо протоптанные дорожки ведут  в  разные  стороны.  Мощные  приземистые
строения чисто выметены и молчат. Ни одного  человека  вокруг,  ни  одного
голоса, ни одной травинки на земле. Только воронье с  криком  носится  над
местами, где когда-то дымилась кровь и трепетали  только  что  переставшие
жить внутренности.
   Я ищу конебойню, но в продолжении четверти часа не нахожу  на  обширных
дворах ни одной души, у которой можно было бы справиться о пути.  Наконец,
добрел. Картина изменилась.  Здесь  не  пусто.  Наоборот.  Десятки,  сотни
лошадей понуро стоят в стойлах. Они дремлют от истощения, едят собственный
кал и деревянные  столбы  изгородей.  Изгороди  теперь  покрыты  железными
рельсами. Это сделано для того, чтобы  предохранить  наполовину  с®еденные
лошадьми столбы от конечной гибели.
   Полуразрушенное голодными животными дерево - вот нынешний  символ  -  в
противовес прошедшему  -  бронзовым  быкам,  наполненным  тугим,  красным,
жирным мясом.
   Десятки татар заняты убоем лошадей.  Это  чисто  татарское  дело.  Наши
бойцы, сидящие без работы, до сих пор не решились приступить  к  нему.  Не
могут, душа не пускает.
   Это приносит вред. Татары совершенно  не  обучены  своему  ремеслу.  Не
менее четверти всех шкур пропадает бесплодно - не знают, как  их  снимать.
Старых бойцов теперь не хватает. Сейчас вы узнаете - почему.
   Я хожу с доктором мимо строений, где убивают лошадей. Мясники  проносят
дымящиеся туши, кони падают на каменные полы и умирают без  стона.  Доктор
говорит мне скучные и привычные слова о том, что у нас во всем хаос, что и
на конебойнях хаос, надо бы то и другое, проектируют всяческие меры.
   Я узнаю страшную статистику. Против 30-40 лошадей,  шедших  на  убой  в
прежнее время, -  теперь  ежедневно  на  скотный  двор  поступает  500-600
лошадей. Январь дал 5 тысяч убитых лошадей, март даст 10 тысяч. Причины  -
нет корма. Татары  платят  за  истощенную  лошадь  1000-1500-2000  рублей.
Страшно повысился качественный уровень  убиваемых  лошадей.  Раньше  бойня
видела только старых, издыхающих. Теперь  сплошь  и  рядом  идут  в  резку
превосходные рабочие кони, трехлетки, четырехлетки. Продают все - легковые
извозчики,  ломовые,  частные  владельцы,  окрестные  крестьяне.   Процесс
"обезлошадения" идет со страшной быстротой,  и  это  перед  весной,  перед
рабочей порой. Паровая движущая сила  исчезает  катастрофически.  С  живой
силой -  столь  нужной  нам  -  происходит  то  же.  Останется  ли  вообще
что-нибудь?
   Высчитано, что с октября (месяц, когда обозначалось огромное увеличение
резки) убито количество лошадей, в  нормальное  время  могущих  обеспечить
работу боен в течение 12-15 лет.
   Я  вышел  из  места  лошадиного  успокоения  и  отправился  в   трактир
"Хуторок", что находится  напротив  скотобоен.  Настало  обеденное  время.
Трактир был наполнен татарами - бойцами и торговцами. От них пахло кровью,
силой, довольством. За окном сияло солнце, растапливая грязный снег, играя
на хмурых стеклах. Солнце лило лучи на  тощий  петроградский  рынок  -  на
мороженых рыбешек, на мороженую капусту, на папиросы "Ю-ю" и на  восточную
"гузинаки". За столиками рослые татары трещали на своем языке и  требовали
себе к чаю варенья на 2 рубля. Возле  меня  примостился  мужичонка.  Мигая
глазами, он сообщил, что в нынешнее время каждый татарин тысяч по пяти,  а
может, и по десяти в месяц зашибает, "всех лошадей скупили, дочиста всех".
   Потом я узнал, что и русские  за  ум  взялись.  Тоже  промышляют.  "Что
поделаешь? Раньше конину татары ели, а нынче весь народ и даже господа..."
   Солнце светит. У меня странная  мысль:  всем  худо,  все  мы  оскудели.
Только татарам  хорошо,  веселым  могильщикам  благополучия.  Потом  мысль
уходит. Какие там татары?.. Все - могильщики.



        НЕДОНОСКИ

   Нагретые белые стены исполнены ровного света.
   Не видно Фонтанки, скудной лужей  расползшейся  по  липкой  низине.  Не
видно тяжелого кружева набережной, захлестнутой вспухшими кучами  нечистот
из рыхлого черного снежного месива.
   По высоким теплым комнатам бесшумно снуют женщины в платьях  серых  или
темных. Вдоль стен - в глубине металлических ванночек лежат  с  раскрытыми
серьезными глазами молчащие уродцы - чахлые  плоды  из®еденных,  бездушных
низкорослых женщин, женщин деревянных предместий, погруженных в туман.
   Недоноски, когда их доставляют, имеют весу фунт  -  полтора.  У  каждой
ванночки висит табличка - кривая жизни младенца. Нынче это уж  не  кривая.
Линия выпрямляется. Жизнь в фунтовых телах теплится уныло и призрачно.
   Еще одна неприметная грань замирания нашего: женщины, кормящие  грудью,
все меньше дают молока.
   Их немного - кормилиц. Пять -  на  тридцать  младенцев.  Каждая  кормит
четырех чужих и одного своего. Так в приюте  и  произносят  скороговоркой;
четыре чужих, одно свое.
   Кормить надо через каждые три часа. Праздников  нет.  Спать  можно  два
часа сряду - не более.
   Каждый день женщинам, к груди которых по семь раз в сутки присасываются
пять синих, тонких ртов, выдают по три восьмых хлеба.
   Они стоят вокруг меня, грудастые, но тонкие - все пятеро - в монашеских
своих одеждах и говорят:
   - Докторша высказывает - молока мало даете, дети в  весе  не  растут...
Душой бы рады, кровь, чувствуем, сосут... К извозчикам бы приравняли...  В
управе сказывали: не рабочие... Пошли вон мы нынче вдвоем в лавку,  ходим,
ноги гнутся, стали мы, смотрим друг дружке в глаза, падать хотим, не можем
двинуться...
   Они просят меня о карточках,  о  дополнениях,  кланяются,  стоят  вдоль
стен, и лица их краснеют  и  становятся  напряженными  и  жалкими,  как  у
просительниц в канцелярии.
   Я отхожу. Надзирательница идет вслед за мной и шепчет:
   - Все нервные стали...  Слова  не  скажешь,  плачут...  Мы  уж  молчим,
покрываем. Солдат тут к одной ходит - пусть ходит...
   Я узнаю историю той, к которой солдат ходит. Она поступила в приют  год
тому назад - маленькая, крохотная, деловитая женщина. Только и было у  нее
большого, что тяжелая молочная грудь. Молока у ней было больше, чем у всех
других кормилиц приюта. Прошел год: год карточек, корюшки и размножившихся
скрюченных телец, на  ходу  выдавленных  безликими,  бездумными  женщинами
Петрограда. Теперь у маленькой деловитой женщины нет молока.  Она  плачет,
когда ее обижают, и злобно тычет  детям  пустую  грудь  и  отворачивается,
когда кормит.
   Дали бы маленькой женщине еще три восьмых, приравняли бы к  извозчикам,
сделали бы что-нибудь... Ведь рассудить-то надо, детей-то ведь жалко, если
не помрут - из детей юноши и девушки выйдут, им жизнь делать надо. А  что,
как они возьмут да на три восьмых жизнь и сделают. И выйдет жизнь куцая. А
мы на нее - куцую - довольно насмотрелись.



        БИТЫЕ

   Это было неделю тому назад. Все утро я ходил по Петрограду,  по  городу
замирания и скудости. Туман - мелкий, всевластный - клубился над  сумраком
каменных улиц. Грязный снег превратился в тускло блистающие черные лужи.
   Рынки - пусты. Бабы обступили торговцев, продающих то,  что  никому  не
нужно. У торговцев все еще тугие розовые щеки, налитые холодным жиром.  Их
глазки - голубые и себялюбивые - щупают беспомощную толпу женщин, солдат в
цивильных брюках и стариков в кожаных галошах.
   Ломовики проезжают мимо рынка. Лица их нелепы и  серы;  брань  нудна  и
горяча по привычке; лошади огромны, кладь состоит  из  сломанных  плюшевых
диванов или черных бочек. У  лошадей  тяжелые  мохнатые  копыта,  длинные,
густые гривы. Но бока их торчат, ноги скользят  от  слабости,  напряженные
морды опущены.
   Я хожу и читаю о расстрелах, о том, как город наш провел еще одну  свою
ночь. Я иду туда, где каждое утро подводят итоги.
   В часовне, что при мертвецкой, идет панихида.
   Отпевают солдата.
   Вокруг три родственника. Мастеровые, одна женщина. Мелкие лица.
   Батюшка молится худо, без благолепия и скорби.  Родственники  чувствуют
это. Они смотрят на священника тупо, выпучив глаза.
   Я заговариваю со сторожем.
   - Этого хоть похоронят, - говорит он. - А  то  вон  у  нас  лежат  штук
тридцать, по три недели лежат, каждый день сваливают.
   Каждый день привозят в мертвецкую тела расстрелянных и убитых. Привозят
на дровнях, сваливают у ворот и уезжают.
   Раньше опрашивали - кто убит, когда,  кем.  Теперь  бросили.  Пишут  на
листочке - "неизвестного звания мужчина" и относят в морг.
   Привозят красноармейцы, милиционеры, всякие люди.
   Эти визиты - утренние и ночью - длятся год без перерыва, без передышки.
В последнее время количество трупов повысилось до крайности. Если кто,  от
нечего делать, задает вопрос - милиционеры отвечают: "убит при грабеже".
   В сопровождении сторожа я иду в мертвецкую. Он приподнимает покрывала и
показывает мне лица людей, умерших три недели тому назад,  залитые  черной
кровью.  Все  они  молоды,  крепкого  сложения.  Торчат  ноги  в  сапогах,
портянках, босые восковые ноги.  Видны  желтые  животы,  склеенные  кровью
волосы. На одном из тел лежит записка:
   - Князь Константин Эболи де Триколи.
   Сторож отдергивает простыню. Я вижу стройное сухощавое тело, маленькое,
оскаленное, дерзкое, ужасное лицо. На  князе  английский  костюм,  лаковые
ботинки с верхом из черной замши. Он единственный аристократ в  молчаливых
стенах.
   На другом столе я нахожу его подругу-дворянку,  Франциску  Бритти.  Она
после расстрела прожила еще в больнице два часа. Стройное багровое ее тело
забинтовано. Она также тонка и высока, как князь. Рот ее  раскрыт.  Голова
приподнята - в яростном  быстром  стремлении.  Длинные  белые  зубы  хищно
сверкают. Мертвая - она хранит печать красоты и дерзости. Она рыдает,  она
презрительно хохочет над убийцами.
   Я узнаю самое главное: трупы не  хоронят,  потому  что  не  на  что  их
хоронить. Больница не хочет тратиться на похороны. Родных нет. Комиссариат
не внемлет просьбам, отговаривается и отписывается. Администрация пойдет в
Смольный.
   Конечно.
   Все там будем.
   - Теперь ничего, - повествует сторож, - пущай лежат, погода  держит,  а
как теплота вдарит, тогда всей больницей беги...
   Неубранные трупы - злоба дня в больнице. Кто  уберет  -  это,  кажется,
сделалось вопросом самолюбия.
   - Вы били, - с ожесточением  доказывает  фельдшер,  -  вы  и  убирайте.
Сваливать ума хватает... Ведь их, битых-то, что  ни  день  -  десятки.  То
расстрел, то грабеж... Уж сколько бумаг написали...
   Я ухожу из места, где подводят итоги.
   Тяжко.



        ДВОРЕЦ МАТЕРИНСТВА

   По преданию его строил Растрелли.
   Темно-красный фасад, оживленный тонкими  колоннами,  -  этими  верными,
молчащими и  изысканными  памятниками  императорского  Петрополя  -  менее
торжествен, чем великолепные, в  тонкой  и  простой  своей  законченности,
дворцы Юсуповых и Строгановых.
   Дворец принадлежал Разумовскому. Потом в нем воспитывались  благородные
девицы-сироты. У благородных сирот  была  начальница.  Начальница  жила  в
двадцати двух высоких, светлых голубых комнатах.
   Теперь нет Разумовского, нет начальницы. По растреллиевским  коридорам,
шаркая туфлями, тяжелой поступью беременных, расхаживают восемь  женщин  с
оттопыренными животами.
   Их только восемь. Но дворец принадлежит  им.  И  так  он  называется  -
Дворец Материнства.
   Восемь женщин Петрограда с серыми лицами и вспухшими от беготни ногами.
Их  прошлое:  месяцы  хвостов  и  потребительских  лавок;  гудки  заводов,
призывающие мужей на защиту революции; тяжелая тревога  войны  и  неведомо
куда влекущее содрогание революции.
   Уже теперь бездумность нашего разрушения бесстрастно пред®являет  счета
безработицы и голода. Людям, возвращающимся с фронта, нечего делать, женам
их не на что рожать, фабрики возносят к  небу  застывшие  трубы.  Бумажный
туман - денежный и всяческий, -  призрачно  мелькавший  перед  оглушенными
нашими лицами, замирает. А земля все  вертится.  Человеки  мрут,  человеки
рождаются.
   Мне приятно говорить об огоньке  творчества,  затеплившегося  в  пустых
наших комнатах. Хорошо, что здание Института не отведено для комитетов  по
конфискации и реквизиции. Хорошо, что с белых столов не льются жидкие щи и
не слышны столь обычные слова об арестах.
   Дом этот будет называться Домом материнства. В  декрете  говорится:  он
будет помогать женщине в тяжких и величественных ее обязанностях.
   Дворец порывает с жандармскими  традициями  Воспитательного  дома,  где
дети мерли или, в счастливом случае, выходили  в  "питомцы".  Дети  должны
жить. Рождать их нужно для лучшего устроения человеческой жизни.
   Такова идея. Ее надо провести до конца.  Надо  же  когда-нибудь  делать
революцию.
   Вскинуть на плечо винтовку и стрелять друг в дружку - это, может  быть,
иногда бывает неглупо. Но это еще не вся  революция.  Кто  знает  -  может
быть, это совсем не революция.
   Надобно хорошо рожать  детей.  И  это  -  я  знаю  твердо  -  настоящая
революция.
   Дворец материнства начал работать три дня тому назад.  Районные  советы
прислали первых пациенток. Начало положено. Главное - впереди.
   Предположено открыть школу материнства.  Приходить  будет  всякий,  кто
захочет. Будут учить -  чистоте,  тому,  как  сохранить  жизнь  ребенка  и
матери. Этому поучиться надо. В начале столетия в родильных наших  приютах
умирало до 40% рожениц. Цифра эта не опускалась  ниже  15-20%.  Теперь,  в
связи с худосочием и малокровием, количество смертей увеличивается.
   Женщины будут поступать  во  Дворец  на  восьмом  месяце  беременности.
Полтора месяца до родов они проведут в условиях покоя, сытости и  разумной
работы. Платы никакой. Рождение  детей  -  дань  государству.  Государство
оплачивает ее.
   После родов матери остаются во  Дворце  в  течение  10-20-42  дней,  до
полного восстановления сил. Раньше из приютов уходили на третий день:  "по
хозяйству некому присмотреть, дети не кормлены..."
   Предполагается устроить  школу  хозяек-заместительниц.  Заместительницы
будут следить за домом рожениц, находящихся во Дворце.
   Есть уже начатки музея-выставки. В нем мать увидит  хорошую  простейшую
кровать, белье, нужную пищу, увидит муляжи  с  сифилитическими,  оспенными
язвами, прочтет наши статистические карты с приевшимися, но все же первыми
в мире цифрами о смертности  детей.  На  выставке  она  сможет  купить  за
дешевую плату белье, пеленки; препараты.
   Таковы зародыши идеи, революционной идеи "социализации женщины".
   В просторные залы пришли первые восемь матросских и рабочих  жен.  Залы
принадлежат им. Залы нужно удержать и раскинуть широко.



        ЭВАКУИРОВАННЫЕ

   Был завод, а в заводе - неправда. Однако в неправедные времена дымились
трубы, бесшумно  ходили  маховики,  сверкала  сталь,  корпуса  сотрясались
гудящею дрожью работы.
   Пришла  правда.  Устроили  ее  плохо.  Сталь   померла.   Людей   стали
рассчитывать. В вялом недоумении машины тащили их на вокзалы и с вокзалов.
   Покорные непреложному  закону  рабочие  люди  бродят  теперь  по  земле
неведомо зачем, словно пыль, ничем не ценимая.
   Несколько дней тому назад происходила "эвакуация" с Балтийского завода.
Всунули в вагон четыре  рабочих  семьи.  Вагон  поставили  на  паром  и  -
п