строго  ее  наказывал.  Я
сильно удивлялся его наивности в этом деле и не  менее  про  себя  поражался
тому, что он как бы отдал нежную овечку голодному волку.  Ведь  поручив  мне
девушку с просьбой не  только  учить,  но  даже  строго  наказывать  ее,  он
предоставлял мне удобный случай для исполнения моих желаний  и  давал  (даже
если бы мы оба этого и  не  хотели)  возможность  склонить  к  любви  Элоизу
ласками или же принудить ее [к любви] угрозами и побоями.  Однако  были  два
обстоятельства,  которые  в  глазах  Фульбера  устраняли  всякое   постыдное
подозрение:  это  его  любовь  к  племяннице  и   молва   о   моей   прежней
воздержанности. Что же еще? Сначала нас соединила совместная жизнь  в  одном
доме, а затем и общее чувство.
     Итак, под предлогом учения мы всецело предавались любви,  и  усердие  в
занятиях доставляло нам тайное уединение. И над  раскрытыми  книгами  больше
звучали слова о любви, чем об  учении;  больше  было  поцелуев,  чем  мудрых
изречений; руки чаще тянулись к груди, чем к книгам, а глаза  чаще  отражали
любовь, чем следили за написанным. Чтобы  возбуждать  меньше  подозрений,  я
наносил Элоизе удары, но не в гневе, а с любовью,  не  в  раздражении,  а  с
нежностью, и эти удары были приятней любого бальзама. Что дальше? Охваченные
страстью, мы не упустили ни одной из любовных ласк  с  добавлением  и  всего
того необычного, что могла придумать любовь. И чем меньше  этих  наслаждений
мы испытали в прошлом, тем пламенней предавались им и тем  менее  пресыщения
они у нас не вызывали. Но чем больше овладевало мною это сладострастие,  тем
меньше я был в состоянии заниматься философией  и  уделять  внимание  школе.
Ходить в нее и оставаться там мне  было  в  высшей  степени  скучно  и  даже
утомительно, так как ночью я бодрствовал из-за любви, а дни посвящал научным
занятиям.
     Поскольку я начал тогда  небрежно  и  равнодушно  относиться  к  чтению
лекций, то я стал излагать все уже  не  по  вдохновению,  а  по  привычке  и
превратился в простого пересказчика мыслей, высказанных прежде. И  если  мне
случалось еще придумывать новое, то это были  любовные  стихи,  а  не  тайны
философии. Многие из этих стихов, как ты и сам знаешь, нередко  разучивались
и распевались во  многих  областях,  главным  образом  теми,  которых  жизнь
обольщала подобно мне. Но трудно и  представить  себе,  как  опечалились  по
этому поводу мои ученики, как они вздыхали и жаловались, догадавшись о  моем
состоянии или, вернее сказать, о помрачении моей души.
     Столь явные признаки происходящего  уже  мало  кого  могли  оставить  в
неведении, и я полагаю, что на этот счет не обманывался никто, кроме  только
того человека, которому это приносило величайший позор, то есть  кроме  дяди
моей возлюбленной. Правда, некоторые иногда намекали ему об этом, но  он  не
мог им поверить, то ли по причине своей чрезмерной любви к племяннице (о чем
я упомянул выше), то ли из-за того, что была известна моя  воздержанность  в
прошлом. Ведь нам очень трудно заподозрить в постыдных поступках тех  людей,
которых мы более всего любим. С сильной  любовью  не  могут  ужиться  черные
подозрения.
     Вот почему в письме блаженного Иеронима к Сабиниану говорится:  "Обычно
о зле в своем доме мы узнаем последними и не ведаем о пороках  наших  жен  и
детей, хотя об этом болтают соседи. Но трудно скрыть  от  человека  то,  что
известно всем, и хотя бы в последнюю  очередь,  но  нам  все  же  приходится
когда-либо узнать про это".  Именно  так  по  истечении  нескольких  месяцев
случилось и с нами. О, как прискорбно было дяде в  конце  концов  узнать  об
этом! Сколь велико было горе влюбленных при расставанье!  Как  сгорал  я  от
стыда! Какой скорбью я был подавлен  при  виде  горести  моей  возлюбленной!
Какую печаль претерпела она из-за моего позора! Ни один из нас не  заботился
о себе, а сокрушался о  том,  что  постигло  другого.  Каждый  оплакивал  не
собственное несчастье, а несчастье другого. Таким образом  телесная  разлука
сделала еще более тесным духовный союз, а наша любовь  от  невозможности  ее
удовлетворения разгоралась еще сильнее. Уже переживши свой позор,  мы  стали
нечувствительны к нему; притом чем более естественным представлялся нам  наш
поступок, тем слабее становилось в нас чувство стыда. Итак, с нами случилось
то  же  самое,  что  с  застигнутыми  врасплох  Марсом  и  Венерой,  о   чем
рассказывает поэтическая басня.
     Немного позже девушка почувствовала,  что  она  ожидает  ребенка,  и  с
великой радостью написала мне об этом, прося меня подать  совет,  как  ей  в
этом случае поступить. И вот однажды ночью в отсутствие дяди, как между нами
было условлено, я тайно увез ее из его дома и немедленно перевез к  себе  на
родину, где она и проживала у моей сестры до тех пор, пока не  родила  сына,
которого она назвала Астролябием. Ее дядя после ее бегства чуть не  сошел  с
ума; никто, кроме испытавших то же горе, не мог бы понять силу его  отчаяния
и стыда. Но что ему сделать со мной и  какие  козни  против  меня  устроить,
этого он не знал. Он  больше  всего  опасался,  что  если  бы  он  убил  или
как-нибудь изувечил меня, то возлюбленнейшая его племянница  поплатилась  бы
за это у меня на родине. Он  не  мог  ни  захватить,  ни  куда-нибудь  силою
заточить меня, так как я принял против этого все меры  предосторожности,  не
сомневаясь, что он нападет на  меня,  как  только  сможет  или  посмеет  это
сделать.
     Наконец, почувствовав сострадание к его безмерному горю и обвиняя  себя
самого в коварстве (и как бы в  величайшем  предательстве),  вызванном  моей
любовью, я сам пришел к этому человеку, прося у него прощения и обещая  дать
какое ему угодно  удовлетворение.  Я  убеждал  его,  что  мое  поведение  не
покажется удивительным никому, кто хоть когда-нибудь испытал власть любви  и
помнит, какие глубокие падения претерпевали  из-за  женщин  даже  величайшие
люди с самого начала существования человеческого рода. А  чтобы  еще  больше
его успокоить, я сам предложил ему удовлетворение сверх всяких его ожиданий:
а именно  сказал,  что  я  готов  жениться  на  соблазненной,  лишь  бы  это
совершилось втайне и я не потерпел бы ущерба от молвы. Он на это согласился,
скрепив соглашение поцелуем и честным словом, данным как им самим, так и его
близкими, однако лишь для того, чтобы тем легче предать меня.
     Отправившись вновь на родину, я привез оттуда свою  подругу,  собираясь
вступить с ней в брак, но она не только не одобрила этого намерения, но даже
старалась  отговорить  меня,  обращая  внимание   на   два   обстоятельства:
угрожающую мне опасность и мое бесчестие. Она клялась в  том,  что  дядю  ее
нельзя умилостивить никаким способом, и впоследствии  это  оправдалось.  Она
спрашивала: как сможет она гордиться этим браком, который обесславит меня  и
равно унизит меня и ее; сколь большого наказания потребует для нее весь мир,
если она отнимет у него такое великое светило; сколь много вызовет этот брак
проклятий со стороны церкви, какой принесет ей  ущерб  и  сколь  много  слез
исторгнет он у философов; как непристойно и прискорбно было бы, если бы я  -
человек, созданный природой для блага всех людей,  -  посвятил  себя  только
одной женщине и подвергся такому позору!
     Она решительно отказывалась от этого брака, заявляя, что он явится  для
меня во всех отношениях  постыдным  и  тягостным.  Она  подчеркивала  и  мое
бесславие после этого брака, и те трудности брачной жизни,  которых  апостол
убеждает нас избегать, говоря: "Свободен ли ты от жены? Не ищи жены. Но если
ты и женился, то не согрешил. И если дева выйдет замуж, то она не  согрешит.
Таковые будут иметь скорбь плоти. Я же щажу вас". И далее: "Хочу,  чтобы  вы
не имели забот". Если же, - говорила она мне, - я не  послушаюсь  ни  совета
апостола, ни указаний святых относительно тяжести брачного ига, то я  должен
по крайней мере обратиться за советом к философам и внимательно изучить  то,
что написано о браке ими самими, или же то, что написано о них. Нередко даже
святые  отцы  старательно  делают  это  ради  нашего  наставления.   Таково,
например, утверждение в  первой  книге  труда  блаженного  Иеронима  "Против
Иовиниана", где Иероним напоминает,  что  Теофраст,  пространно  и  подробно
охарактеризовавший невыносимые тягости  и  постоянные  беспокойства  брачной
жизни, убедительнейшими доводами доказал, что мудрому человеку  жениться  не
следует.  К  философским  доводам  этого  увещания  сам  блаженный   Иероним
прибавляет следующее  заключение:  "Если  по  этому  поводу  так  рассуждает
Теофраст, то кого же из христиан он не смутит?" В другом месте того же труда
Иероним говорит: "Цицерон после  развода  с  Теренцией  ответил  решительным
отказом на уговоры Гирция жениться на  его  сестре,  заявив,  что  он  не  в
состоянии равно заботиться и о жене и о философии. Он ведь не сказал  просто
"заботиться", но прибавил еще и "равно", не желая  уделять  чему-либо  иному
такие же заботы, какие он уделял философии".



        Часть вторая

     И если  даже  отвлечься  теперь  от  этого  препятствия  к  философским
занятиям, то представь себе условия совместной жизни в законном  браке.  Что
может быть общего между учениками и домашней  прислугой,  между  налоем  для
письма и детской люлькой, между  книгами  или  таблицами  и  прялкой,  между
стилем, или каламом, и веретеном? Далее, кто же, намереваясь посвятить  себя
богословским  или  философским  размышлениям,  может  выносить  плач  детей,
заунывные песни успокаивающих их кормилиц и  гомон  толпы  домашних  слуг  и
служанок? Кто в состоянии терпеливо смотреть на постоянную  нечистоплотность
маленьких детей? Это, скажешь ты,  возможно  для  богачей,  во  дворцах  или
просторных  домах  которых  есть  много  различных  комнат,   для   богачей,
благосостояние которых не  чувствительно  к  расходам  и  которые  не  знают
треволнений ежедневных забот. Но я возражу, что философы находятся совсем не
в таком положении, как богачи; тот, кто печется о приобретении  богатства  и
занят мирскими заботами, не будет заниматься богословскими или  философскими
вопросами.
     Поэтому-то знаменитые философы древности, в высшей степени  презиравшие
мир и не только покидавшие мирскую  жизнь,  но  и  прямо  бежавшие  от  нее,
отказывали себе во всех наслаждениях и искали успокоения только  в  об®ятиях
философии. Один из них, и самый великий,  -  Сенека  -  в  поучении  Люцилию
говорит  так:  "Нельзя  заниматься  философией  только  на  досуге;  следует
пренебречь всем, чтобы посвятить себя той, для которой  мало  и  всей  нашей
жизни. Нет большой разницы, навсегда ты  оставил  философию  или  же  только
прервал занятия ею; ведь если ты перестал заниматься философией, она покинет
тебя". С житейскими заботами следует бороться, не распутывая эти  заботы,  а
удалясь от них. Итак, образ жизни, принятый у  нас  из  любви  к  Богу  теми
людьми, которые справедливо называются монахами, в языческом мире был усвоен
ради любви к философии знаменитыми у всех народов философами.
     Ведь  у  любого  народа  -  безразлично  языческого,   иудейского   или
христианского - всегда имелись выдающиеся люди, превосходящие  остальных  по
своей вере  или  высокой  нравственности  и  отличавшиеся  от  других  людей
строгостью жизни или  воздержанностью.  Таковы  были  среди  древних  иудеев
назареи, посвящавшие  себя  Богу  согласно  закону,  или  сыны  пророческие,
ученики пророков Илии или Елисея, являвшиеся,  по  свидетельству  блаженного
Иеронима, ветхозаветными монахами. Таковы же  были  в  более  позднее  время
участники тех трех философских сект, которых  Иосиф  Флавий  в  XVIII  книге
"Древностей" называет фарисеями, саддукеями и ессеями. Таковы у нас  монахи,
подражающие по  образу  жизни  житию  апостолов  или  же  еще  более  ранней
отшельнической жизни Иоанна Крестителя. А  у  язычников,  как  уже  сказано,
таковыми  были  философы.  Ведь  наименование  "мудрость"  или   "философия"
использовалось ими не столько для [обозначения] усвоенных познаний,  сколько
для [обозначения] святости жизни, как мы знаем  и  по  самому  происхождению
слова "философия", и по свидетельству святых отцов.
     Вот почему у блаженного Августина в  книге  VIII  его  труда  "О  граде
божьем" там, где он  характеризует  философские  школы,  есть  такое  место:
"Италийская школа была основана Пифагором Самосским, от  которого,  говорят,
дошло до нас изобретенное им самим название философии. До Пифагора мудрецами
назывались люди, отличавшиеся, по-видимому, от  остальных  своей  похвальной
жизнью; Пифагор  же  в  ответ  на  вопрос,  кем  он  себя  считает,  сказал:
"философом", то есть стремящимся к мудрости или другом ее, так  как  назвать
себя  мудрецом  казалось  слишком  самонадеянным".  И   эти   самые   слова:
"отличавшиеся, по-видимому,  от  остальных  своей  похвальной  жизнью"  ясно
указывают на то, что языческие мудрецы, то есть  философы,  назывались  этим
именем более за свою похвальную жизнь, чем за свои  выдающиеся  познания.  А
доказывать при помощи примеров, сколь трезво и воздержанно они жили, мне  не
подобает, чтобы не показалось, будто я поучаю саму  Минерву.  И  если  такую
жизнь вели миряне и язычники, не побуждаемые предписаниями религии, то разве
ты, духовное лицо и каноник,  не  должен  тем  более  предпочитать  духовные
обязанности презренным наслаждениям, дабы тебя не поглотила  эта  Харибда  и
дабы безвозвратно, презрев всякий стыд, ты не погрузился в эту  грязь?  Если
же ты не заботишься о своем духовном звании,  то  сохрани  по  крайней  мере
достоинство философа. Если тобою забыт страх  божий,  то  пусть  уважение  к
приличию  послужит  уздой  для  твоего  бесстыдства.  Вспомни,  что  Сократ,
женившись, прежде  всего  сам  поплатился  ужасными  неприятностями  за  это
унижение философии, - его пример должен сделать других осторожнее. Этого  не
упустил из виду и сам Иероним, написавший в первой книге "Против  Иовиниана"
о  Сократе  следующее:  "Однажды,  когда  он  стойко  переносил  бесконечные
ругательства нападавшей на него Ксантиппы, стоявшей наверху, она облила  его
грязной водой, а он ответил ей только тем, что обтер голову и сказал: "Так я
и знал, что за этим громом последует дождь".
     Кроме того, Элоиза добавила несколько слов и  от  себя:  о  том,  сколь
опасно оказалось бы для меня ее возвращение в Париж и что для  нее  было  бы
гораздо приятнее, а для меня почетнее, если бы она осталась моей подругой, а
не женой;  ведь  тогда  я  принадлежал  бы  ей  не  в  силу  брачных  уз,  а
исключительно из любви к ней; и мы, время от времени разлучаясь, тем сильнее
чувствовали бы радость от наших свиданий, чем реже бы виделись. Убеждая  или
отговаривая меня при  помощи  этих  или  подобных  доводов  и  будучи  не  в
состоянии победить мое недомыслие, но не желая в то  же  время  и  оскорбить
меня, она вздохнула, заплакала н закончила свои мольбы так: "В конце  концов
остается одно: скорбь о нашей погибели будет столь же велика,  сколь  велика
была наша любовь". И, как было призвано всеми, в этом случае ее предсказание
оказалось пророческим.
     Итак,  после  рождения  нашего  младенца,  порученного  попечению  моей
сестры, мы тайно возвратились в Париж и через несколько дней, проведя ночь в
молитвах в одной  из  церквей,  мы  рано  поутру  получили  там  же  брачное
благословенье в присутствии дяди Элоизы и нескольких  наших  и  его  друзей.
Затем мы тотчас же и тайком отправились каждый в  свой  дом  и  после  этого
виделись редко и втайне, стараясь всячески скрыть наш брак. Однако  же  дядя
Элоизы и его домашние, желая загладить свой прежний позор,  начали  говорить
всюду о состоявшемся браке и тем нарушили  данное  мне  обещание.  Напротив,
Элоиза стала клясться и божиться, что все эти слухи -  ложь.  Поэтому  дядя,
сильно раздраженный этим, часто и с бранью нападал на нее. Узнав об этом,  я
перевез Элонзу в женский монастырь Аржантейль, недалеко от Парижа, где она в
детстве воспитывалась и обучалась. Я велел приготовить  для  нее  подобающие
монахиням монашеские одежды (кроме покрывала) и сам облек ее в них.  Услышав
об этом, ее дядя, родные и близкие еще более вооружились против меня, думая,
что я грубо обманул их и посвятил ее в монахини,  желая  совершенно  от  нее
отделаться. Придя в сильное негодование, они составили против меня заговор и
однажды ночью, когда я спокойно спал в отдаленном покое моего жилища, они  с
помощью моего слуги, подкупленного  ими,  отомстили  мне  самым  жестоким  и
позорным способом, вызвавшим всеобщее изумление: они  изуродовали  те  части
моего тела, которыми я свершил то, на что они жаловались.  Хотя  мои  палачи
тотчас  же  затем  обратились  в  бегство,  двое  из  них  были  схвачены  и
подвергнуты оскоплению и ослеплению. Одним из этих двух был  мой  упомянутый
выше слуга; он, живя со мной и  будучи  у  меня  в  услужении,  склонился  к
предательству из-за жадности.
     С  наступлением  утра  ко  мне  сбежался  весь  город;  трудно  и  даже
невозможно выразить, как  были  все  изумлены,  как  все  меня  жалели,  как
удручали меня своими восклицаниями и расстраивали плачем.  Особенно  терзали
меня своими жалобами и рыданиями клирики и прежде всего мои ученики, так что
я более страдал от их сострадания, чем от  своей  раны,  сильнее  чувствовал
стыд, чем нанесенные удары, и мучился больше от  срама,  чем  от  физической
боли. Я все думал о том, какой громкой славой  я  пользовался  и  как  легко
слепой случай унизил ее и даже совсем  уничтожил;  как  справедливо  покарал
меня суд божий в той части моего тела, коей я согрешил;  сколь  справедливым
предательством отплатил мне тот человек, которого раньше я сам  предал;  как
превознесут это явно справедливое возмездие мои противники,  какие  волнения
неутешной горести причинит эта рана моим родным  и  друзьям;  как  по  всему
свету распространится весть о моем величайшем позоре. Куда же мне деться?  С
каким лицом я покажусь публично? Ведь все будут указывать на меня пальцами и
всячески злословить обо мне, для всех я  буду  чудовищным  зрелищем.  Немало
меня смущало  также  и  то,  что,  согласно  суровой  букве  закона,  евнухи
настолько отвержены перед господом, что  людям,  оскопленным  полностью  или
частично, воспрещается входить во храм, как зловонным  и  нечистым,  и  даже
животные такого рода  считаются  непригодными  для  жертвоприношения.  Книга
Левит гласит: "Вы не должны приносить в жертву господу никакого животного  с
раздавленными,  или   отрезанными,   или   отсеченными,   или   с   отнятыми
тестикулами". А во Второзаконии  говорится:  "Да  не  войдет  в  божий  храм
евнух".
     В столь жалком состоянии уныния я, признаюсь, решил постричься в монахи
не ради благочестия, а из-за смятения и стыда. Элоиза  же  еще  до  меня  по
моему настоянию надела на себя покрывало монахини и  вступила  в  монастырь.
Итак, мы оба почти одновременно надели на себя  монашескую  одежду,  я  -  в
аббатстве Сен-Дени, а она - в упомянутом выше монастыре Аржантейль. Я помню,
что многие  жалели  ее  и  пугали  невыносимым  для  ее  молодости  бременем
монастырских правил; но все уговоры  были  напрасны.  Она  отвечала  на  них
сквозь слезы и рыдания, повторяя жалобу Корнелии:

     О величайший супруг мой!
     Брак наш позор для тебя. Ужели змй рок будет властен
     Даже над этой главой? Нечестиво вступила в союз я,
     Горе принесши тебе. Так приму же и я наказанье!
     Добровольно приму я его...

     С этими словами она поспешила к алтарю, тотчас  же  приняла  освященное
епископом  покрывало  и  перед  лицом  всех  присутствующих   связала   себя
монашескими обетами.
     Едва только я оправился от раны,  ко  мне  нахлынули  клирики  и  стали
докучать и мне и моему аббату непрестанными просьбами о том, чтобы  я  вновь
начал преподавание - теперь уже ради любви к богу, тог