Евгений Замятин. Глаза

---------------------------------------------------------------
     OCъ": TecoGroup
---------------------------------------------------------------

     -- Ты -- собака.
     Шелудивый  тулуп  --  был,  быть  может, белый. На  хвосте,  в обвислых
патлах,  навек  засели  репьи.  Одно ухо-лопух  вывернуто наизнанку,  и  нет
сноровки даже наладить ухо.
     У тебя  нету  слов:  ты можешь только визжать,  когда  бьют;  до  хрипу
брехать, когда велит хозяин; и выть по ночам на зеленый горький месяц.
     Но глаза...  зачем  у  тебя такие прекрасные  глаза?  Поднимаешь  глаза
вверх, глядишь  глазами в  самое мое нутряное нутро,  мы  говорим глазами  в
глаза, и я  знаю:  ты -- древняя, мудрая, мудрее нас. Быть может, ты некогда
была человеком, и ты им будешь вновь. Но когда же ты будешь?
     Седой хозяин держал тебя на цепи, в грязной конуре.  Ты лакала помои из
грязной  черепушки.  Ты  грызла  хозяйские  оглодки. И  ты  ретиво  стерегла
хозяйское добро.
     Помнишь: жаркий день,  тарантас посеред двора, навалили ковры, самовары
- и уехали. Ты ждала. Разгуливала  по двору  красноухая клюшка,  поглядывала
одним глазом на коршуна вверх,  собирала индюшат под крылья. Накрыла  конуру
тень  от  водовозки:  тарантас  все  не  возвращался. И  помнишь: наутро  ты
вцепилась в красноухого индюшонка,  схряпала мигом -- и только  одни  белые,
обрызганные красным, перья у конуры.
     И как потом плеткой-двухвосткой хлестал по глазам хозяин. Совсем близко
была  его налитая,  в седых кустах, морда, но  ты не вцепилась: ведь это был
хозяин. И  только из  глаз  точились  тихие собачьи слезы,  пролагали желтые
желобки от углов глаз к носу.
     А наутро -- помнишь? --  прижавши морду к  земле и засунув хвост  между
ног, ты по  грязи ползла хозяину навстречу,  виляя  задом, ты лизала хозяину
руку. И  когда милостиво потрепали по загривку -- ты радостно  повалилась на
спину -- прощена! -- ты щурилась и дрыгала ногами, ты звенела цепью и наружу
вывалила весь свой срам.
     От одной с собачьим месивом черепушки до другой -- ты  меряла время. От
жарыни желтел  на  дворе  просвирник.  Солнце -- огненный  пес  --  распялив
красную пасть, пыхало пылом прямо в тебя. Не в силах скинуть  шелудивую шубу
--  ты задыхалась,  у своей конуры лежала как  мертвая, и только  жил, ходил
ходуном высунутый наружу язык.
     Но пришел во двор -- ты  помнишь? -- щуплый, прыщавый человечий  щенок.
Ты забыла все, ты вздыбилась на дыбы -- душил ожерелок --  хрипела и бешено,
с  пеной лаяла:  прыщавый  был  чужой,  был хозяину недруг,  хоть  вместе  с
хозяином заглядывал он в курник, в выход, в каретный сарай.
     Больше ты  не видела седого хозямиа:  он непонятно  исчез, как вечерами
непонятно для тебя исчезало солнце за  каретным сараем. Утром -- помнишь? --
тебе принес черепушку уже тот, прыщавый; в черепушке был кус тухлого мяса. С
урчанием ты проглотила мясо и, волоча брюхо в пыли, по-червиному, ползла ему
навстречь  и лизала ему руки,-- тому самому, на  кого  вчера бешено брызгала
пеной: ведь это он, прщцавый, он, великий, повелевал теперь черепушкой. И не
все ли равно, кто тобой владеет? Была бы поганая черепушка полна.
     Твой  новый  хозяин --  был затейщик. Вечера,--  ты  помнишь?  Пахло из
закуты  парным  молоком,  шуршали, примащивались  на нашесте  куры,  а  тебя
дразнили огрызком сахара и кричали: служи! Как к небу -- к слюнявому огрызку
сахара -- ты поднимала глаза, свом человечьи глаза, и, звеня цепью, неуклюже
плясала  на задних лапах из-за слюнявого огрызка  сахара. Ты помнишь вечера?
На варке богомольно вздыхала корова, хруистела сладкой свекольной  ботвой. А
тебя  для потехи  спускали  с цепи,  травили  тебя  на  кошку:  ату  ее!  И,
однажды,-- ты помнишь, ты  никогда  не  забудешь:  кошка  увязла в  щели под
забором, раз!  --  прыжок  -- и  ты,  урча,  уже  мотала  головой,  рвала  и
вгрызалась  в  кошкино  брюхо,  а прыщавый гоготал,  и  кагакали  в  куримке
взбуженные  гуси,  индюшки и  куры. А потом  усталая, у  входа в конуру,  ты
звенела  цепью  и сосала слюнявый огрызок  сахара. Но глаза были  зажмурены,
чтоб не видно было, что они похожи на человечьи, и  всю ночь  ты вздыхала: о
чем вздыхала?
     От черепушки до черепушки ты меряла время. Твой  собачий мир -- конуру,
водовозку  и  каретный сарай  --  накрыло  серым, сырым веретьем  -- осенним
небом: ты мокла покорно. Вылезало солнце, в трех багровых студеных кругах --
багровое,  как кровь  загрызенной  кошки: ты  треской  тряслась от стыди. Ты
покорно таскала  сосульки  на шубе;  кололи, лечь было нельзя  -- ты покорно
таскала, пока сами собой не растопились сосульки, пока юркие, как ящерки, не
зажурчали ручьи, не поволокли навозные комья вон со двора. Своими глазами --
человечьими --  ты  глядела  весь день на солнце,  за солнцем ходила  кругом
конуры -- ходила весь день,  звенела ржавой цепыо. И закрутилась, запуталась
вокруг шеи, ты рванула -- и лопнула цепь.
     Секунду стояла остолбенело  -- и эх! -- взвилась. Через забор, по талым
сугробам,  с  мокрым брюхом -- пар  валом валит --  ты  носилась,  пьяная от
солнца, от воли,  от  чуть приметного парного курева  земли из-под  снегу. И
где-то под голым, черным еще, переплетом сирени на  синем небе, где-то ночью
в проулке, на кучах теплой золы, среди пьяных весною и волей...
     Черепушки не было, нечем было измерить  время: может -- день,  может --
месяц. Но это не  был  день: уж слишком жестоко  голод закорючивал  в  брюхе
кишки.
     И ты помнишь:  ветер  с  духом горьких сиреневых почек,  на  заборе  --
взгальный  галочий гам.  Облезлым боком ты вжималась в самый мокрый забор и,
засунув хвост между ног, плелась, плелась. Оборванная цепь лязгала по земи.
     На дворе -- огарнули тебя с гоготаньем: ага-а! Ты легла у старой конуры
и подставила шею. Прыщавый напялил на тебя  новый,  сверкающий ожерелок -- с
веселым,  звонким бубенчиком -- и новую  цепь. К морде пододвинули черепушку
-- в ней  громадный кус тухлого мяса. И помнишь? -- ты  лопала, ты жрала, ты
трескала -- пока не раздулась.
     Прыщавый милостиво потрепал тебя по загривку, ты повалилась на  спину и
задрыгала всеми четырьмя  ногами, позванивая цепью  и веселым бубенчиком  на
ожерелке. Ты лизала  руки  хозяину. Ты  налопалась  до  отвалу -- и что тебе
цепь? Ведь ты -- дворняга.
     У  тебя  нету слов.  Ты только  можешь  визжать, когда  бьют;  с хрипом
грызть, кого прикажет хозяин; и выть по ночам на горький зеленый месяц.
     Но зачем же у  тебя такие прекрасные глаза? И в глазах, на дне -- такая
человечья грустная мудрость?

     1917.