Евгений Замятин. Слово предоставляется товарищу Чурыгину

---------------------------------------------------------------
 Из библиотеки Олега Колесникова
---------------------------------------------------------------

     Уважаемые граждане - и тоже гражданочки, которые там у вас
в самом  заду  смеются, не взирая на момент под названием вечер
воспоминаний  о  революции.   Я   вас,   граждане,   спрашиваю:
желательно  вам  присоединить  к себе также и мои воспоминания?
Ну, так прошу  вас  сидеть  безо  всяких  смехов  и  не  мешать
предыдущему оратору.
     Перво-на-перво   я,   может   быть,   извиняюсь,  что  мои
воспоминания  напротив  всего  остального  есть  действительный
горький  факт,  а то у вас тут все как по-писанному идет, а это
неписанное, но как естественно было  в  нашей  деревне  Куймани
Избищенской волости, которая есть моя дорогая родина.
     Вся природа у нас там расположена в сплошном лесу, так что
вдали  никакого  более  или  менее  уездного  города,  и  жизнь
происходит очень темная - в роде  у  каких  зебр  или  подобных
племен.   В  числе,  конечно,  и  я  был  тоже  бессознательный
шестнадцати лет и даже верил в  религию  -  ну,  теперь  этому,
конечно,  аминь  вполне.  А  брату  моему  Степке - царство ему
небесное! - было годов этак двадцать пять, и кроме того он  был
ростом  очень  длинный, однако, грамотный несколько. И вдобавок
Степке другой, как говорится, герой  -  это  наш  бондарев  сын
Егор, который тоже проливал жизнь на фронте.
     Но как все это существует в минуту капитализма, то имеется
также  противный класс в трех верстах, а именно бывший паук, то
есть помещик Тарантаев, который, конечно, сосал нашу  кровь,  а
обратно  из-за  границы  привозил  себе всевозможные предметы в
виде голых статуй, и эти статуи у него в саду расставлены почем
зря, особенно одна с копьем, в  роде  бог  -  конечно,  не  наш
православный,  а  так  себе.  И притом в саду гулянки и песни с
фонариками, а наши бабы стоят и сквозь забор пялятся, и  Степка
тоже.
     Степка  - он не то что шаболдник был или что, а так в роде
чудной, опять же у него порча в нутре была, так что его даже  в
солдаты  не  взяли,  и  он  оказался безработный член домашнего
быта. Все ему завидуют сзаду и спереду, а он сидит со вздохом и
книги читает. А какие у нас, спрашивается, были  книги  в  этот
царский  момент? Не книги, а, можно сказать, отбросы общества -
или,  вкратце,  удобрение.  И  вся,   если   можно,   публичная
библиотека  была  под  видом  чернички  Агафьи сорока трех лет,
которая над покойниками псалтырь читала.
     Ну, конечно, насосался Степка этих  книг  и  пошел  дурака
валять. Ночью, бывало, проснешься, с полатей вниз глянешь, а он
весь  белый  перед  образом и сквозь зубы шипом шипит: "Ты меня
с-слышишь? Ты с-слышишь?"  Я  и  скажи  ему  один  раз:  слышу,
говорю. Кэ-эк он затрясется да вскочит, а уж я не могу, из меня
смех  носом  идет.  Ну,  тут он меня измутыскал так, что у меня
печенки с легкими перемешались - насилу отдох.
     А Степка утром - папаше в ноги: "Отпустите, говорит,  меня
в  монастырь.  Я,  говорит,  не  могу,  как вы, жить ежедневно,
потому у меня в груде стоит неизвестная мечта".  А  папаша  ему
произнес:  "Ты,  говорит,  Степка,  практический  дурак и более
ничего, и завтра же ты у меня на работу в город поедешь к  дяде
Артамону".  Степка  начал,  было, против папаши говорить разные
слова в виде писания, но папаша у нас  был  довольно  не  очень
глупый  и  притом  с  хитриной  -  он  и  говорит  Степке: "А в
писании-то в твоем что сказано? Что всякий  сукин  сын  мать  и
отца  слушаться  должон.  Вот  это действительно святые слова".
Выходит, писанием-то и утер ему орган носа, так  что  покорился
Степка  и  чуть  свет уехал к дяде Артамону, который на фабрике
отставным вахтером служил.
     И  вот,  как  говорится,  картина  жизни  с  полета:  тут,
например,  фабрика  вертится  в  полном  дыму,  и где-нибудь на
африканской границе невозможные скалы гор, и происходит ужасное
сражение, а мы в своем лесу ничего не видим, бабы  без  мужиков
как телухи ревут, и притом мороз.
     В течение времени бондарева сноха от мужа Егора получила с
фронта  письмо,  что-де  произведен  в  герои  первой степени с
Георгием и в скорости жди  меня  обратно.  Тут  баба,  конечно,
обрадовалась  и  надела  чистые  чулки. Перед вечером на Николу
вышли  мы  с  папашей  -  глядь,  катит  на  розвальнях  Егорка
бондарев,  рукой  машет  и какие-то слова говорит, а какие - не
слыхать, только пар из роту клубками в виду холодного мороза.
     Я, конечно, очень волнуюсь поглядеть героя, но папаша  мне
говорит:   "Надо  повзгодить,  покуда  он  там  с  своей  бабой
произведет смычку". И только он это сказал - егорова баба к нам
сама ввалилась. Глаза белые, страшные, руки трясутся, и говорит
темным  голосом:  "Помогите  мне,   ради   Христа,   с   Егором
управиться".   Ну,  думаем,  должно  быть,  исколотил,  -  надо
вступиться за женское существо. Сполоснули руки, пошли.
     Входим, глядим - самовар кипит, на лавке постель изделана,
все даже очень подобно, и сам Егор у  сундука  тихо  стоит.  Да
только как стоит: к сундуку прислонен в роде какой куль овса, и
голова  у  него  -  наровнях  с  сундуком,  а  ног ни звания не
осталось, под самый под живот срезаны.
     Обомлели мы - стоим безо всяких последствий.  Спустя  Егор
засмеялся  нехорошо  -  так  что  у  меня  даже зубы заныли - и
говорит нам: "Что? Хорош герой первой степени? Нагляделись? Ну,
так теперь на бабу меня кладите при вашей помощи".  И,  значит,
легла  его баба на постель, а мы Егора с полу подняли и уложили
следующим образом. После чего ушли, я дверь захлопнул  и  палец
себе  вот  этот вот прищемил, но даже никакой примерной боли не
чую: иду - и все в глазах воображение Егора у сундука.
     Вечером в егоровой избе, конечно, собрался народ  в  целом
виде. Егор - под иконами на лавке, к стенке прислонен ли стоит,
ли  сидит  -  уж  как это по-вашему пишется, не знаю. И которые
собравшись - все на него  ужахаются  и  молчат,  и  он  молчит,
курит,  а я возле печки, и даже слышу, как прусаки вылезли и по
пристенку шуршат.
     Тут, на счастье, пришел бондарь, который отец, и  вынимает
спиртной  предмет из кармана. Егор, конечно, выпил стаканчик, и
только это налил другой, как чей-то мальчонка с улицы  вкатился
и  кричит  с удовольствием: "Барин! Барин!" Глядим - правильный
факт: барин Тарантаев в дверях. Бритый  весь,  и  дух  от  него
очень  роскошный  -  видать,  пищу легкую принимает. Кивнул нам
эдак -  и  прямо  к  Егору:  "Ну,  говорит,  Егор,  поздравляю,
поздравляю".  А  Егор  лицо  ухмыльнул  на один бок неприятно и
произнес: "А позволю себе: с чем вы меня  поздравляете?"  Барин
ему  ответственно  говорит:  "В  виду,  что  ты есть гордость и
герой, приявший за отечество". А сам дерюжку  приподнял,  какою
были закрыты у Егора нижние места, и нагнулся носом, глядит.
     Тут  Егор перекосоурился, зубами заскрипел - да как по шее
его дряпнет, да еще раз! Барин Тарантаев в пыху волнения  ткнул
Егора,  который  на  бок,  как  куль,  а  подняться не может, с
криком: "Бей его! Бей!" Я в составе других подскочил к  барину,
сердце  у меня, как заячий хвост, трясется, и вот ничего мне не
надо - только  в  глотку  ему  вцепиться,  то  есть  вкратце  -
классовая  борьба.  Барин  Тарантаев,  красный,  рот  разинул -
сказать, но об наши ненавистные глаза обстрекнулся, как в  роде
об крапиву - и бегом в дверь.
     Под  напором  этой  победы мужики затихли и Егору говорят,
что ты, действительно, герой  первой  степени.  Егор,  конечно,
выпил еще стаканчик и постепенно произнес речь, что какой же он
герой,  когда  он  на  фронте  в  яму  присел  для своей грубой
надобности, а тут его сверху  по  ногам  и  шмякнуло.  "Но  мы,
говорит,  в скорости прикончим весь этот обман народного зрения
под видом войны. Потому, говорит, нам беспрекословно  известно,
что  теперь  надо  всеми министрами состоит при царе свой мужик
под  именем  Григорий  Ефимыч,  и  он  им  всем  кузькину  мать
покажет".  Тут  как  это  услыхали  наши  - ну, прямо в чувство
пришли и кричат с удовольствием,  что  теперь  уж,  конечно,  и
войне  и  господам - крышка и полный итог, и мы все на Григория
Ефимыча очень возлагаем, как он есть при власти  наш  мужик.  И
вот,  граждане,  конечно,  про  этого Григория Ефимыча я теперь
понимаю вполне целесообразно, но тогда у меня от этого известия
прямо пульс начался.
     Теперь, значит, дальше. А именно, как Егор оскорбил барина
по шее, то вышел у нас с этим пауком натянутый разрыв, и даже у
тарантаевских  ворот  стоял  кровный  черкес  с  кинжалом   для
препятствия  входа.  Раньше мы, бывало, в усадьбу ходили насчет
газет и прочего, а теперь живем в полном  лесу,  как  зебры,  и
ничего не знаем, какие события на далеком шаре земли, например,
в Петербурге.
     И  так своевременно происходит бывшее Рождество Христово и
масленица, мороз переменный. И на масленице папаша получает  из
города  от  Степки  внезапное письмо. А как у нас тогда никакой
ликвидации грамотности не было и, можно сказать, один  читаемый
человек  Егор,  то  к  нему  народу  собралась труба - степкино
письмо слушать. И пишет Степка, что у  них  теперь  на  фабрике
беспрекословно  известно, что насчет бога - это суеверный факт,
а напротив того есть книга Маркс, и что  в  столице  Петербурге
произошло одно значительное убийство и потому ждите, в скорости
еще  и не то будет. А жалованье у нас самое печальное, девять с
полтиной в месяц, и я выезжаю к вам лично.
     Егор на лавке стоит, прислонен  к  подоконнику,  и  руками
прибавляет:  "А  что,  кричит, я вам насчет Григория Ефимыча-то
говорил? Это все его работа, уж это уж будьте спокойны!"
     Хотя в письме насчет убийства неясно и насчет бога в  виду
предрассудков  тоже  неполное удостоверение, однако, чуем - это
все не зря, и, действительно, ждем. Чего ждем - не знаем,  а  в
роде   как   бы,   извиняюсь,  животная  собака  перед  пожаром
беспокоится, так и мы. И притом ужасный мороз, тишина, и  дятел
в  лесу тукает. И мы все, как подобный дятел, одно долбим - про
Григория Ефимыча.
     В течение времени этак происходит день  или  два  и  затем
смеркается,  и  тут  видим:  скачет  на  черной  лошади  конная
естафета прямо в тарантаевскую усадьбу, а над  усадьбой  солнце
садится  -  от  мороза  распухло  и  все  красное.  Егор у нас,
конечно, главнокомандующий и он  говорит:  "Это  -  начинается.
Теперь глядите за усадьбой невступно и мне докладайте".
     На  случай часовых поставили меня да еще одного - горбатый
такой у нас был Митька. Сидим в кустах, пальцы духом  греем,  и
притом все слыхать, какое на дворе в усадьбе нервное волнение и
собаки,  и  мы трясемся. Спустя глядим: не говоря худого слова,
раскрываются ворота и выскакивают лютые сани,  в  санях  барыня
Тарантаева  с  девчонкой, плачет, а уж из ворот и этот выезжает
на черной лошади конный, который  на  барыню,  как  на  собаку,
просто кричит: "Але!" И, значит, санки - в одну сторону, а этот
конный - обратно в другую, то есть на нас. Горбатый Митька меня
в  кусты  тянет,  а  во  мне дух зашелся и я - прямо как в виде
алкоголя - сам не знаю чего делаю, руками махаю  и  бегу  этому
конному наперехват. Он, конечно, остановился и задает мне: "Что
случилось?"  -  и  лошадью  мне  в  морду  храпит. А я ему безо
всяких: "У нас, говорю, ничего, а  вот  у  вас  что?"  -  "Это,
говорит, не касается. Але!" Я ему в глаза уперся и с выражением
говорю:  "А  как,  говорю,  насчет  Григория  Ефимыча?  Это вам
касается?" И он мне возражает  с  известным  смехом:  "Григорий
Ефимыч  твой  - тю-тю: его, слава богу, давно пристрелили!" - и
при этом скачет в направлении.
     Тут я что есть мочи - к Егору. В  избе  у  него  -  полное
присутствие  наших  мужиков  и  все в натянутом ожидании. Как я
начал докладать, то мое невинное сердце шестнадцати  лет  стало
поперек глотки, и я плачу насчет погибшей мечты в виде Григория
Ефимыча и вижу - все тоже сидят со вздохом, как пришибленные. А
в  заключение  этого  прискорбного  антракта  Егор об®явил свой
приказ: разойтись до утра  по  домам  для  разных  естественных
надобностей подобно пище и снотворному отдыху.
     Тут  постепенно  рассветает это значительное утро, когда у
вас  в  Питере  происходит  торжество  и  юбилей  революции  со
знаменами,  а  у  нас  такое,  что даже ни на что не похоже, и,
однако, это есть, конечно, отдаленные звуки в полной  связи,  и
притом  ужасный  мороз.  И  мы  все собрались у егоровой избы в
валенках, а Егора в виде трибуны посадили в кошолку с  сеном  и
поставили  на  розвальни.  Спустя Егор об®явил из кошолки, что,
значит, часы пробили и больше это невозможно, и мы сейчас  идем
грудью  на  тарантаевскую  усадьбу,  и  пусть барин дает полный
отчет,  как  убили  пристоящего  за  нас  крестьянина  Григория
Ефимыча,  а,  может,  он  еще,  бог  даст, жив. Конечно, мы все
единогласно пошли по снегу, а снег на солнце синий до слез, и в
нутре у нас все играет, как в роде у кобеля, который десять лет
на цепи сидел и вдруг сорвался и пошел чесать.
     Тарантаевский кровный черкес как нас увидал в  количестве,
то  сейчас  же  закрыл  калитку  и изнутри поднял крик и разное
волнение, в числе которого слышим также голос к нам  Тарантаева
барина,  что,  мол,  нынче  необыкновенный день в столице, и вы
лучше  без  печальных  последствий  разойдитесь   для   скорого
ожидания.  А  Егор  ему из кошолки кричит, что мы ждали да уж и
жданки с®ели, а теперь обязаны узнать  факт,  и  пускай  ворота
сейчас откроет, а то все одно сломаем.
     Тут  мы слышим молчание с шопотом, потом заскрипели ворота
- открывается приятный сосновый вид аллеи и очевидная для  всех
статуя  с  копьем,  которая для прочих событий еще пригодится в
роли. Мы, конечно, идем стройными рядами, а именно впереди Егор
в кошолке и мы сзади кучей как попало, а барин задней спиной  к
нам бежит во-всю к цели дома. Вдруг откуда ни возьмись в руке у
Егора видим револьвер, и он с прицелом кричит барину: "Стой!" И
как  только  этот  выкидыш  общества увидал револьвер, так безо
всяких остановился возле того бога с копьем и притом сам в виде
мнимой статуи, но, однако, говорит нам: "Вы прямо ошибаетесь, я
сам из народной свободы". А Егор ему грозно задает: "Значит,  с
Григорием   Ефимычем  заодно?  Говори!"  На  что  барин  вполне
правдоподобно отвечает дрожащие слова: "Что вы, говорит, мы все
очень рады, что этого негодяя Гришку убили". Тут Егор облютел и
на все стороны  кричит:  "Слышите,  ребята?  Негодяя,  говорит!
Очень  рад,  говорит!  Ах ты, такой-сякой!" - и прочее, то есть
разные матерные примечания. "И мы, говорит, тебя сейчас  самого
ухлопаем из этого револьвера".
     Конечно,  Егор,  как  будучи  специалист, произошел всякое
военное убийство, и ему это раз плюнуть, а у нас тогда еще  был
внутре  оттенок,  что  как  неприятно  прикончить вполне живого
человека. И покудова идет у нас, как говорится, обмен сомнений,
барин Тарантаев стоит безо всяких признаков, как полный труп, и
только, помню, один раз утер течение носа.
     Тут за воротами на  дороге  является  новый  факт  в  виде
человека,  который  бежит  к  нам во весь дух и руками машет. И
постепенно глядим, что это, оказывается, наш Степка  из  города
согласно  своевременному письму. Морда у него блаженная, сверху
слеза текет, и руками - вот этак  вот,  в  роде  крыльями,  ну,
прямо  сейчас  полетит  по воле воздуха, как известная птица. И
притом  кричит:  "Братцы,   братцы,   произошло   свержение   и
революция,  и  у  меня  сердце  сейчас  треснет  от невозможной
свободы, и ура!"
     Что, как - не знаем и только чуем: из Степки  хлещет,  как
говорится,  напор  души,  и  даже от его крику по спине мурашки
бегут, и тут происходит ура и всеобщая стихия в  роде  суеверия
Пасхи. А Степка постепенно взбыдрился возле статуи на скамейку,
варежкой  слезы  утирает  и  говорит  вдобавок, что царя в виде
Николая сменили, и что всякие подлые дворцы надо  истребить  до
основания  лица  земли, чтоб более никаких богачей, а будем все
жить бедным пролетариатом по бывшему Евангелию, но, однако, это
нынче происходит согласно науке дорогого Маркса. И мы  все  как
один  подтверждаем  в  виде  ура,  а  Егор  из кошолки в полном
размахе кричит: "Спасибо тебе, герой Степка,  от  православного
сердца! И с богом - круши весь их роскошный бюджет!"
     Тогда  Степка выхватил у мужика топор, подскочил в статуе,
которая с копьем, и от души замахнулся на нее для  истребления.
Но  барин Тарантаев в этот момент как бы встрепенулся из своего
трупа и говорит: "Это ни в чем невиноватая драгоценная  статуя,
и  я,  может быть, ее вез сухопутно из самого Рима, так как это
есть бесчисленной цены называемый Марс".
     И  мы  все  видим,  как  у  Степки  рука  опускается   без
последствий,  и  он  говорит  с выражением: "Братцы! И только я
произнес сейчас вам это дорогое имя, как  здесь  вдруг  имеется
его действительное изображение под видом статуи. И это я считаю
в роде знамения и предлагаю обнажить шапки".
     Я  вас,  граждане, кратко прошу принять, что мы тогда были
народ всецело темный, как говорится - индусы. И вследствие чего
мы все единогласно скинули шапки и так, без шапок, ухватили под
задок это дорогое изображение и поставили на розвальни рядом  с
кошолкой, в которой существует Егор. А Степка принял резолюцию:
барина Тарантаева отпустить безвредно в заслугу, что открыл нам
это  изображение,  но  притом  для науки против богатства пущай
глядит,  как  мы  истребим  весь  его  бюджет.  Мы  все   опять
подтверждаем   в  виде  ура  с  удовольствием,  что  образуется
программа без пролития живого человека, но,  однако,  печальная
судьба вышла вразрез наших ожиданий.
     А  именно,  мы  приступаем к дому, и у нас авангард в виде
розвальней, на которых статуя и Егор в  кошолке,  а  рядом  наш
Степка  идет  и  барин  Тарантаев  связанный.  И  навстречу нам
сверкают окошки в роде  подозрительных  глаз,  и  одно,  помню,
слуховое  под  самой  крышей,  и  там  сидит приятный голубь. А
Степка оборачивает  назад  свою  прекрасную  улыбку  счастья  и
кричит  из  души:  "Братцы,  мочи  моей  нету,  до  чего  нынче
необыкновенный первый и последний день новой жизни!"
     Только он  это  произнес,  как  видим:  тот  самый  голубь
порхнул  вверх,  а из чердачного окошка - незначительный дымок.
И, может быть, еще одно десятое мгновение секунды,  после  чего
ужасный звук в виде выстрела - и наш Степка с известной улыбкой
падает носом в сугроб.
     Мы  все  стоим, как пораженные столбы, и еще оклематься не
поспели, как тут же еще  выстрел,  который  отшибает  у  статуи
пальчики,  и  затем  Егор  с  страшным  выражением  ругательств
пускает из револьвера две пули в чердачное окно и одну  обратно
в  барина  Тарантаева, который ложится рядом со Степкой в своем
мертвом виде. А Егор в ненавистном чувстве стреляет в него  еще
три  раза с дополнением слов: "А это тебе за Степку! А это тебе
за Григория Ефимыча! А это за все!"
     Тут,  конечно,  происходит  всеобщий  крик   и   последняя
беспощадная ступень событий или, вкратце, полное истребление. И
тогда на этом самом невинном снегу можно видеть оскретки стекол
и  прочей посуды и в роде издохший кверху ногами диван, а также
разбитый труп кровного тарантаевского черкеса, потому, конечно,
это он палил с чердака, и его пронзила  пуля  из  военной  руки
Егора. И еще помню, вверху на сучке висит золоченая клетка, и в
ней  неизвестная  барская  птица  скачет  вверх  и вниз и пищит
последним голосом.
     В течение  времени  согласно  природе  происходит  ночь  и
общепринятая  система  звезд,  с  видом, что как бы ничего и не
было, и только из темноты встает преждевременная красная  заря,
или,  вкратце,  догорает бывшая усадьба. Притом в деревне у нас
полная тишина и собаки, а в общественной