Александр Бушков. Лунные маршалы

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Анастасия". СпБ., "Азбука", 1996.
   OCъ & spellcheck by HarryFan, 20 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Все начинается в полнолуние и длится три дня.  Почему  так  -  загадка.
Есть многое на свете, друг Горацио... словом, так природа захотела, почему
- не наше дело.
   Климент  Ефремович  Ворошилов,  первый  красный  офицер,  готовит   все
тщательно, по-бабьи обстоятельно - самовар, горячительные, сытная закуска.
Он ходит кругами вокруг красиво и богато убранного стола, что-то  трогает,
что-то подвигает, садится и вздыхает грустно, глядя на  экран  телевизора,
где беззвучно журит кого-то обаятельно-настороженный Михаил Сергеевич. "Ты
болтай меньше, Чека создавай, Чека..." - хмурится первый красный офицер.
   Но тут приходит Семен Михайлович Буденный,  символ  и  легенда,  вешает
фуражку  и  шинель  с  полковничьими  погонами,  ерошит  кончиком   пальца
жиденькие усы, шумно  восторгается  столом.  К.Е.  по-бабьи  жеманится,  и
маршалы пропускают по первой.
   Последним появляется маршал Жуков, мирно настроенный, пока  не  принял,
как следует. Стакана после пятого, когда беседа  перекинется  на  Афган  и
Персидский залив, Жуков начнет орать  на  обоих  легендарных,  поминая  им
бездарность,  проявленную   во   время   вероломного   нападения   немцев.
Легендарные, конечно, обижаются и сиплым дуэтом орут, что в гражданку  они
как-никак вершили большие дела, а  Жуков  был  Ванькой-взводным,  так  что
лучше бы ему помолчать, и вообще, они проливали  кровь  и  за  этаких  вот
Жуковых в том числе... Вскоре они остывают, и разговор плавно с®езжает  на
мирные воспоминания о гражданской. "И комиссары в пыльных пейсах склонятся
молча надо мной..." - ржет К.Е., за что получает  легонькую  выволочку  от
С.М. - так, порядка ради. Долго, смачно, со вкусом матерят Троцкого, потом
- нынешнюю молодежь.
   И все это время  в  темном  углу  сухопарым  изваянием  сидит  старшина
Тулигенов, тихо-тихо, как мышь под метлой. Словно  бы  его  здесь  и  нет.
Только изредка бесшумно протянет руку за стаканом, пригубит самую  чуточку
коньяка, чтобы рот промочить, - и вновь замрет, как степная каменная баба.
   Сам  он  напьется  потом,  ему  нельзя  пока  что.  Потому  что,  стоит
Тулигенову расслабиться, и чертями из сказки мгновенно улетучатся все  три
легендарных маршала, а на их месте в тех же позах останутся два  ничем  не
примечательных полковника и вовсе уж скучный майор. Потому что  маршалы  -
дело рук Тулигенова, который на самом деле и не Тулигенов вовсе (дело было
непростое, но два полковника  с  майором  оформили  его-таки  погибшим  на
учениях, сочинили новую фамилию  и  произвели  в  старшины.  Трудно  было,
попотеть пришлось, но справились).
   Тулигенов,  единственный  оставшийся  в  живых  наследник  ушедшего   в
вечность немногочисленного  рода  колдунов,  живших  некогда  в  песках  у
иранской границы. Тулигенов,  которому  ничего  не  стоит  с  наступлением
полнолуния  вселить  в  кого  угодно  чью  угодно  чужую  душу.  Сочетание
получается  жутковатое  -  и  прежнее  "я"  не  подавляется  полностью,  и
нововселенная душа не сохраняет свою личность  на  сто  процентов.  Что-то
вроде  сна,  когда  точно  знаешь,  что  спишь.  Но  насквозь  реально   и
привлекательно до сладкого ужаса.
   Почему-то два  полковника  и  майор  зациклились  на  трех  легендарных
маршалах, будто пьяницы, что по сто раз за вечер гоняют  любимую  кассету,
мусоля жирными пальцами клавиши магнитофона. К этому они пришли не сразу -
кто-то побывал Наполеоном, кто-то Кутузовым, но именно  Жуков  притягивает
до дрожи, даже больше, чем Александр Македонский, страшно хочется побывать
Жуковым снова и снова...
   А вот с Котовским был конфуз. Явившись и надравшись, он  побил  посуду,
матерно честя первого красного офицера и  вождя  Первой  Конной,  а  после
нацелился бить им морды за Серегу Думенко, Миронова и прочие  лихие  дела,
поросшие быльем для потомков и историков. Хорошо еще, что  ни  ростом,  ни
силушкой Котовского майор не обладал,  и  полковникам  без  особого  труда
удалось быстренько повязать его полотенцами...
   С тех пор три  легендарных  маршала  стали  неизменной  повседневностью
каждого пьяного полнолуния, потому что Тулигенову  все  равно.  Ему  здесь
хорошо, он рад-радешенек, что спрятали за другой фамилией  и  патетической
похоронкой. Есть причины. Охотились еще за его дедом и отцом, охотились  и
за ним самим - и  люди  Ага-хана,  и  люди  каких-то  неизвестных  газетам
генералов  из  аравийских  песков,  и  люди  Саддама.   Тулигенов   крепко
подозревает, что всем охотившимся за ним требовалась одна и та же душа. Не
так уж трудно догадаться, чья.
   Тулигенов прижился здесь и ни о чем не жалеет. Родная  земля  отравлена
химией настолько, что даже молоко у женщин - с пестицидами, родных  никого
не осталось, а два полковника с  майором,  кроме  всего,  выхлопотали  ему
орден за службу родине в вооруженных силах третьей степени и  обещают  еще
много хорошего, только работай.  А  работать  нетрудно,  честно  говоря  -
пустяк для потомка колдунов...
   К  утру,  когда  три  легендарных  маршала  уже  лыка  не  вяжут,   они
улетучиваются, а оставшиеся за столом два полковника с майором, как всегда
на этом этапе гулянки, садятся писать письмо Горбачеву,  предлагая  ему  в
обмен на генеральские звезды для всех  троих  вручить  в  пользование  чью
угодно душу - хоть Владимира Ильича,  хоть  Карлушку  вкупе  с  Энгельсом.
Утром они, ужасаясь похмельно, письмо старательно рвут, а клочки сжигают -
хорошо, если вышибут в отставку по несоответствию, а ежели  и  в  психушку
загонят? Ну что подумает адресат, как любой на его месте,  получив  этакое
послание?
   Дописав эпистоляр, они кое-как доползают до постелей  и,  не  озаботясь
снять брюки, проваливаются в мутное забытье. Им снятся маршалы. И  тут  уж
Тулигенов, подлив себе коньячку как следует, глядя на  рассвет  и  ставшую
бледной Луну, начинает жить для себя.
   ...Атилла, которого называли кто бичом божьим, кто молотом божьим, едет
по равнине, и вокруг, насколько достигает взгляд,  -  его  конники,  и  за
горизонтом - его конники, и далеко еще до  Каталаунского  поля,  и  Европа
застыла в смертном оцепенении, ужаснувшись вторгшейся конной орде. И горят
города.
   Но прелесть тут вовсе не в разрушениях и смертях, не в горящих городах,
юных пленницах, жарких сечах и грудах  золота.  Тулигенов  просто-напросто
так и остался пацаном, несказанное наслаждение ему приносит одно: то,  что
он едет во главе неисчислимых конных орд, и все до одного  его  слушаются.
Больше ему ничего и не нужно - лишь, гордо подбоченясь, ехать во главе...
   Это приносит несказанное наслаждение. И несказанную боль,  вот  ведь  в
чем дело. Только никто об этом не знает. Тулигенов вовсе не  тупой  чучмек
из анекдотов, колдуны с иранской границы всегда  много  знали,  знания  их
были обширными и многосторонними, в тайнике тулигеновского отца до сих пор
покоится груда книг,  которые  считаются  утраченными.  Тулигенов  мог  бы
писать гениальную музыку, он знает, что в нем погиб Моцарт,  он  прекрасно
знает, кто такой был Моцарт. Но знает еще, что никогда не сможет вырваться
из заколдованного круга, где хлещут водку три  маршала  и  покачивается  в
седле Атилла. Не оттого, что его держат здесь насильно, вовсе не оттого...
   Тулигенову  не  хватит  силы  воли,  упорства  и  настойчивости,  чтобы
пробиваться в композиторы. Ему хорошо и так - кормят, поят, одевают, скоро
дадут  прапорщика...  Все  знания,  все  наследие  колдунов  не   прибавят
твердости характера и упорства в достижении цели, если ничего этого нет  в
самом человеке. Как предупреждал Тулигенова дед, из тряпки и колдовство не
сделает стали. Так оно и вышло.
   Остается всплакнуть иногда спьяну, утирая слезы растопыренной  ладонью.
И Тулигенов плачет, пока не уснет пьяным сном.
   Наверное, так плакали б и мы, прекрасно сознавая, что  в  нас  погибает
Моцарт.