ками и ударился  затылком
о твердый пол.
   Мир поплыл. В лицо щедро плеснуло горячим. Кто-то  стонал,  а  позади
уже открыли огонь.
   Тварь,  мерзкая,  тварь,  знала,  что  он  придет.  И  она  целила  в
Золотникова, но Костик оказался рядом в последнюю  минуту.  И  встал  на
пути прыжка. Теперь он умирал на груди у хозяина,  обильно  поливая  его
черной, в электрическом свете, кровью.
   Народ стрелял. Пещера переполнилась  грохотом  и  запахом  порохового
дыма, над  головами  свистело  и  визжало,  алые  вспышки  от  выстрелов
мешались с льдистым отсветом фонарей в безумное  стробоскопическое  шоу.
Все двенадцать стволов одновременно работали, сея кругом смерть и  запах
гари. Гильзы обильно орошали землю латунно-свинцовым, горячим  дождиком.
Пыжи порхали как ночные, опаленные бабочки.
   Валерий Золотников пытался  встать,  но  тело  не  слушалось  его,  а
потерявший лицо Костик все плакал и плакал кровавыми слезами у  него  на
груди. Золотников кричал, но его совершенно не было слышно. Ему  в  лицо
сыпался мусор, а свинцовые вестники смерти пели короткую, зато  победную
песню у него перед глазами, на миг  взблескивая  красноватой  искрой,  и
летели  дальше,  как  стая   разогнанных   до   сверхзвуковой   скорости
металлических ос.
   Стремительные вспышки  сливались  в  одну  бесконечную  огнестрельную
дискотеку, на которой танцевало двенадцать человек и одна тварь. А потом
тварь развернулась и прыгнула в толпу. Она получала все  новые  и  новые
удары в бок, в голову, в лапы, и изящная паутинная россыпь алых брызг на
секунду вспыхивала в сошедшем с ума свете, пули рвали ее  тело,  но  шла
вперед и убивала,  убивала,  убивала.  Вой,  ор,  крики  боли  и  чей-то
отчаянный мат смешался  в  монотонное  звуковое  сопровождение  в  стиле
габба. Дым от выстрелов диковато колыхался в  лучах  от  фонарей,  меняя
цвета с сизого на нежнорозовый. Людские силуэты неистово танцевали в нем
свой последний танец. И их становилось все меньше.
   Кто-то с криком бежал, и эти выжили. Кто-то сражался до последнего, и
когда магазин верных ружей опустел,  пытался  бить  чудовище  прикладом.
Кто-то, сминаемый страшными челюстями бил  по  желтым  глазам  с  криком
"никогда не сдавайся!". А кто-то ловил чужие пули и падал на потеплевший
от крови пол. Пули рикошетили от ружей напарников,  вспышки  выхватывали
из тьмы перекошенные обезумевшие лица, и люди уже стреляли  в  них,  они
уже не контролировали себя, полностью погрязнув в смертельной пляске.
   Последним умер Костик,  тяжко  изрыгнув  кровью  на  парадный  костюм
хозяина.
   Валерий Золотников остался жив.
   Неверными руками он стряхнул с себя тело  управляющего,  и  с  трудом
поднялся на четвереньки.
   В пещере стояла тишина - горячая, пропитанная порохом, потом и чужими
смертями.
   Сначала казалось, что он оглох, но под  земляными  сводами  и  впрямь
поселилась тишь.
   После  недавнего  грохота  она  приносила  чуть  ли   не   физическое
блаженство. Золотников рывком воздел себя  на  ноги.  Голову  ломило  от
боли.
   На полу в живописном беспорядке были раскинуты фонари, которые изящно
подсвечивали нечто вроде японского сада камней  -  бесформенный,  но  со
скрытой гармонией натюрморт.
   Вот только вместо камней были людские тела.
   Тварь убила всех. Но и сама не уцелела.
   Валерий Валерьянович шел вперед, то и дело  запинаясь  о  неподвижные
тела, пока не достиг самой середины сочащегося черной влагой альпинария.
В своеобразной решетке из трех искореженных ружей покоилось  неподвижное
тело врага. Золотников подобрал один из фонарей и направил его на тварь.
   Это был пес, или около того. Стоит  признать,  что  опознать  мертвую
тушу было довольно сложно - плотный огонь  превратил  шкуру  чудовища  в
решето. Но это был пес,  только  очень  большой,  и  вместо  шерсти  его
топорщились хитиновые, сизые шипы. Да  и  не  бывает  у  обычной  собаки
десятисантиметровых клыков.  Мощное,  приземистое  животное,  похоже  на
кого-то из бойцовых пород - пит-буля, а может быть, ротвейлера. Длинный,
красный язык с раздвоением на конце вывесился из костенеющей пасти. Один
из желтых глаз отсутствовал, а второй  был  мутен  и  пуст,  похожий  на
подгоревший желток.
   Тварь была мертва.
   Одежда Золотникова пропиталась не его кровью.
   Он победил.
   На  негнущихся  ногах,  Валерий   Валерьянович   подошел   к   своему
дурнопахнущему Золотому Раю.  Шкурки.  И  какое-то  шевеление  на  самом
верху. Он наклонился  и  увидел  перламутровую  свинку,  выбравшуюся  из
завала шерсти павших собратьев и потешно щурившуюся на свету.
   Она  была  еще  совсем  крохотная,  ничуть  не  испуганная   грохотом
стрельбы.
   Валерий Валерьянович улыбнулся,  и  взял  зверька  на  руки.  Так,  с
прижатой к груди свинкой он пошел через зал, аккуратно переступая  через
трупы охотников. Улыбка не оставляла его, рассеянно блуждая  и  одаривая
собой неровные стены и переплетения древесных корней. Свинка  пригрелась
и тихо посапывала, забавно фыркая во сне.
   Золотников шел вверх, к свежему ночному воздуху. В  душе  было  пусто
как в голове у этой забавной розовой крохи.
   У выхода он остановился, рассеянно глядя на теплые, южные звезды.
   - Глядите, это он! - крикнул кто-то, - Он это сделал! Не может быть!
   И тут же другой голос:
   - СТОЯТЬ!
   Валерий посмотрел вперед  -  они  все  были  здесь:  Волков  в  своем
камуфляжном охотничьем костюме,  с  восьмизарядным  карабином  в  руках,
Синявкин, зябко кутающийся в дорогое кашемировое  пальто,  Серьгюссон  в
черном, остальные члены Вратари-клуба с холодными  жестокими  лицами,  и
десяток наемников с воронеными автоматическими ружьями.
   Понятно. Значит, шанса ему не дали.
   Больше всех удивился Волков. Он крикнул, почти испуганно:
   - Как ты это  сделал?!  -  но  Серьгюссон  нетерпеливо  оборвал  его,
властно махнув наемникам:
   - Вали его!!!
   Золотников  повернулся  и  побежал  обратно  в  нору.  Позади  начали
стрелять, а затем кинулись следом. Наемники тихо матерились,  Серьгюссон
подгонял, Волков и Синявкин бубнили о чем-то в отдалении -  может  быть,
обсуждали, кому отойдет освободившаяся собственность.
   Бывший хозяин бежал прочь, прижимая зверька к  груди.  Стены  туннеля
плясали перед глазами, голова раскалывалась,  сердце  испуганно  билось.
Потом кто-то выстрелил, совсем рядом, Золотников шарахнулся,  споткнулся
и покатился вниз по наклонному  полу,  из  всех  сил  стараясь  защитить
свинку. Стены  и  пол  больно  били  его  по  бокам,  пинали  раз,  два,
болезненно, по ребрам. Над ухом завопили:
   - Ушел! Ушел... пшел. Пшел, давай!
   Очень яркий солнечный свет бил  ему  в  глаза,  отражаясь  от  стекол
унылой панельной многоэтажки.  Серый  и  такой  же  унылый  мент  вполне
вписывался в это окружение.  Сапог  его  еще  раз  вяло,  но  болезненно
приложил Валерия в бок.
   - Что?! - крикнул Валерий, закрываясь рукой.
   - Пшел,  грю,  чмо  бездомное!  -  объяснил  мент,  -  я  грю,  здеся
баа-альшие люди ехать будут, а тут ра-азлегся, как гно на солнышке.
   -  Кто...  -  вымолвил  потрясенный  Валерий,  но  тут  мент,  видимо
разозлился и пнул его по настоящему, так что Валера поспешно  вскочил  и
привычно побежал вдоль  улицы,  шлепая  ступнями  по  холодным  весенним
лужам.
   Через два квартала, в темной, загаженной подворотне,  он  остановился
передохнуть и привести чувства в порядок. В голове все  еще  саднило  от
вчерашней попойки. Мир казался омерзительным, но надо было идти, просить
денег, потом искать где бы добавить, чтобы придать краски существованию.
Горечь и разочарование были так велики, что Валера тоскливо завыл.
   Он прислонился к стене, и вдруг  почувствовал,  что  под  его  правой
рукой что-то зашевелилось. С величайшей осторожностью он отодвинул руку,
и дал доступ к воздуху почти задохнувшемуся зверьку. Морская свинка вяло
отталкивалась от Валериной груди сморщенными крысиными лапками.
   - Чук! - сказал Валера дрожащим голосом, - Чук, ты вернулся!
   Он гладил зверька, называл ласковыми именами, а свинка тупо  смотрела
на него большими, поблескивающими глазами, да подставляла  холеную  свою
шерсть под нежно гладящие пальцы.
   Шерсть цвета перламутра.

Курьер.

   - Тля меня возьми, если понимаю я, нафига, вы курьеры, добровольно  в
такую даль претесь, - говорил Порожняк, - али дома дел нет совсем.
   - Долг, папаша, - сказал Константин отвлеченно.
   - Долг! - повторил Порожняк, - так и останетесь со своим  долгом  как
голь перекатная.
   Ни кола, ни двора. Сгинете где нить со своими письмами.
   - А долг дело такое, Порожняк, - вставил водила, -  не  ты,  он  тебя
выбирает. Ты нам лучше уши не конопать. Ты про дорогу побольше расскажи.
   Порожняк тяжело вздохнул. Посмотреть со стороны - и впрямь жалко  ему
уходящих. Вот только более прижимистого торгаша свет еще не  видывал,  и
все это знали. Хотя, может, и было у него  о  чем  сожалеть  -  в  конце
концов, гости платили, и платили исправно, как испокон веков делают  это
курьеры. Стояли все у западных ворот,  и  из  которых  по  летучей  пыли
убегал вдаль тракт. Было тут пустынно, солнце палило сверху - белесое  и
распухшее, но от того не менее жаркое. Небо  было  под  стать  -  серое,
словно  пропитанное  пылью.  От  вездесущих   крохотных   частиц   пепла
невыносимо хотелось кашлять, пыль лезла в  глаза,  вызывала  мучительный
зуд.
   Впрочем, трое из стоящих здесь  людей  к  пыли  давно  уже  привыкли,
настолько, что сомнительная чистота внутри периметра города казалась  им
чуть ли не стерильной - они плохо спали ночами, если  песок  не  пел  им
колыбельные. А четвертый - этот не собирался здесь долго задерживаться.
   Поляков обвел взглядом далекий мутный горизонт, привычно щуря глаза -
город стоял на самой границе, а  дальше  расстилались  ровные  как  стол
степи Мертвых земель - в которых  ничего  не  росло,  кроме  ободранных,
серых как пыль колючек, да хрупкой агатовой  вездетайки  -  твердой  как
сталь и куда более  хрупкой,  которую  не  смог  бы  проглотить  никакой
верблюд.
   Впрочем, никто уже давно не видел живого верблюда.
   Мертвые земли, тянущиеся  километр  за  километром,  населенные  лишь
пугливыми ночными рептилиями, змеями кислотных расцветок, да крылатыми и
пыльными демонами. Ну и пыль, конечно, пыль была  единственным  и  самым
главным достоянием Мертвых Земель. Пыль засыпала следы и трупы  погибших
животных, пыль засыпала все. Она была воплощением времени  -  эта  пыль,
рано или поздно она скрывала все без возврата.
   - А че о них говорить? - сказал Порожняк, - Вот тебе тракт.  Он  идет
туда, к горам, и дальше. А местность вся одна и та же - пыль,  песок.  К
востоку сильно не отклоняйтесь - там город был, фонит слишком. К востоку
захоронения одни - трупоедов развелось -  не  дай  бог!  Пользы  от  них
никакой  -  есть  нельзя,  мясо  жесткое,  тяжелые  металлы   опять   же
накапливают, твари. В общем, не едьте туда и целы останетесь. Еще дикари
есть.
   - Что, тоже там? - спросил Константин.
   - А как же, дикие места, - сказал Порожняк почти  довольно,  конечно,
ему что, здесь оставаться, - возле захоронений кучкуются. Когда-то  были
люди - лет сто назад. Но перемешались все, браки пошли с демонами и,  не
поверишь, чуть ли не с трупоедами.
   Теперь там такой сброд - сунься, и ты без головы.
   Позади, из-за городской стены выглядывали  головы  любопытных.  Детей
среди них было не много - этим смотреть на  курьеров  не  давали,  чтобы
тягой к путешествиям не заразились.
   Курьеров уважали, да, но уважали на расстоянии.
   - Еще змееволки, - продолжал Порожняк, - но эти тупые,  и  только  по
ночам орудуют.
   Кроме того, им за вами все равно не угнаться - медлительные.
   Чуть в стороне подрагивал корпусом потрепанный песчаный багги.  Трубы
каркаса покрылись желтоватым налетом, но мотор  тарахтел  ровно,  мощно.
Агрегат бодро расходовал дефицитный высокооктановый бензин и был  особой
гордостью  Водилы.  Сам  Водила  с  легким  омерзением   слушал   сейчас
Порожняка. Ганнслингер, как никогда сейчас похожий на рыбака из  забытой
богом скандинавской деревни обретался на своем обычном месте - в кокпите
стрелка и к беседе не прислушивался.
   Установленный на турели авиационный пулемет Дегтярева недвусмысленным
символом пялился в пыльное небо.
   А в багажнике багги гнездился стальной, обшарпанный ящик, в котором и
находилось самое ценное - два десятка  запаянных  металлических  трубок,
похожих на сгинувшие в древние  времена  контейнеры  для  пневматической
почты. И даже функция у этих поблескивающих цилиндров была одна и та  же
- они защищали письма во время транспортировки.
   Что-что, а письма могли вынести много больше, чем почтальоны.
   Толстая, приземистая сумка на четырех колесах, трое курьеров, и  один
долг на всех.
   - А ближе к долине Ксанди, - сказал Порожняк,  -  там  вообще  ничего
нет. Одни мавзолеи в землю вкопанные. Вы там, все ж, поосторожней -  там
грят, Мусорщики ошивались.
   - От, черт! - сказал Водила и сплюнул, - когда ж их перебьют?
   - А никогда, они плодятся быстрее, чем их убивают. В общем...  гиблое
место, куда ни глянь.
   - Брось, Порожняк, - сказал Константин, - не тебе ж, туда ехать.
   - Ну, погнали что ли? - подал голос Ганнслингер, -  Водила  наш  как,
бодр?
   Тот поднял руку в знак подтверждения - в  своем  кожаном  танкистском
шлеме он выглядел безумной  версией  пилотов  самых  первых  аэропланов.
Блестящие зеркальные очки  в  стиле  семидесятых  только  усиливали  это
ощущение.
   Константин Поляков дружески  кивнул  Порожняку,  и,  легко  подхватив
кожаную потертую сумку с письмами,  зашагал  к  багги.  Чувствовал  себя
курьер великолепно, дышалось полной грудью, глаза привычно  щурились  от
пыли, а впереди лежала новая дорога, и чувство близкого пути  будоражило
кровь. Хорошо, когда ты любишь свою работу,  когда  ты  нужен.  В  таком
случае ты будешь счастлив и  опасности,  трудности  и  неурядицы  -  они
только позабавят тебя, только бросят вызов.
   В сумке лежали письма, которые надавали Полякову жители городка  -  с
примерным указание адреса на другом конце материка.  Вместе  с  письмами
они отдавали свою надежду и теперь только на  нем,  Константине,  лежала
ответственность, осуществятся они или нет.
   Водила запрыгнул к себе на сиденье, Поляков вывалил письма в  ящик  и
сел на место пассажира. Горожане  из-за  частокола  закричали,  замахали
руками - слышались пожелания удачного пути,  легкой  дороги.  Константин
тоже в приветствии поднял  руку  и  багги,  провернув  большими  задними
колесами по пыли, отвалил. Пыльное облако совершенно застлало Порожняка,
тот закашлялся, но тоже помахал на прощание.
   Багги шел на Юг - и впереди лежали Мертвые земли. А позади, в  ящике,
три десятка чужих писем, которых ждут не дождутся в  самых  экзотических
местах этого порушенного края. А также те, которых  уже  не  ждут.  Пыль
вилась  за  колесами,  текучая  как   вода,   неутомимая,   как   песок,
целеустремленная как ход ледника.
   Все как всегда - багги летит сквозь пыльный день, мотор мерно  рычит,
Ганнслингер в своем кокпите меланхолично держит руку на кожухе  пулемета
и неподвижным взором смотрит вдаль,  как  птица,  сохранись  здесь  хоть
одна. А Поляков на переднем сидении, щурится  от  пыли,  чувствует,  как
горячий ветер овевает лицо, задирает  голову  и  смотрит  в  серебристое
небо, на котором уже много лет не появляются звезды.  Курьер  -  это  не
только работа или стиль жизни. Курьер - это призвание. Это и есть  жизнь
- здесь вдали от  городков,  в  мертвой  пустыне,  с  надеждой  руках  и
взглядом за горизонт.
   Много писем, и одно из них в самый гиблый район Мертвых земель. На юг
от захоронений.
   Кто туда пишет? Константин держал это письмо в руках, сжимал  гладкий
стальной футляр и все не  решался  его  открыть.  Письмо  было  тяжелым,
слишком тяжелым для бумаги.  Поляков  обнаружил  его  на  крыльце  своей
собранной из оргалита хибары, что по милости  Порожняка  служила  ему  в
последнее время домом. Кто-то принес  футляр  и  побоялся  дать  в  руки
курьеру. Адрес, однако, указал  подробно,  да  добавил  пометку  срочно.
Письмо было важным - вот что оно излучало,  важность,  необходимость,  и
Поляков поклялся сам себе, что непременно его  доставит.  Надо  сказать,
что при упоминании адреса слега зароптали даже Ганнслингер с  Водилой  -
мол, долг - долгом, но лезть вот так вот на рожон! Но Поляков настоял на
своем. Письмо должно дойти до адресата - это нехитрое правило давно  уже
тянуло на смысл жизни, для почтальона. И хотелось добавить - это письмо,
в особенности.
   Константин снова ухмыльнулся набегающему ветру, в конце, концов,  что
есть рай, если не выполненный сполна долг? Только тогда и живешь в  мире
с самим собой.
   Ехали весь день, и к вечеру  удалились  на  приличное  расстояние  от
города. Видели несколько скоплений волков - по мере удаления от  обжитых
земель звери мельчали, мутировали, шерсть у них  становилась  все  реже,
торчала неряшливыми клочьями. Волки были голодны, они подбегали к багги,
и некоторое время неслись рядом с машиной, вывесив сизые, покрытые сыпью
языки, и косясь дикими желтыми глазами. Но нападать, понятно, не  стали.
Тракт вился впереди, а  по  праву  сторону  дороги  пролегла  извилистая
неглубокая трещина,  дно  которой  залило  черной,  непроглядной  тенью.
Казалось, там что-то движется, что-то течет, как будто агатовая,  вязкая
река, но конечно это не было водой - в Мертвых землях вообще  напряженка
с жидкостью.
   Поляков откинулся на спинку сидения, и предался любимому делу - читал
письма. Желтые, потрепанные конверты  в  его  руках:  листы  из  дрянной
веленевой бумаги, скатанной из тряпок, и куски настоящего  пергамента  у
тех, кому не хватило денег на велен, и обрывки газет  с  уже  никому  не
нужными новостями,  и  ломкий  пластик  -  наследие  древних  времен,  и
магнитные кассеты для счастливчиков имеющих генератор, и покрытые мелким
письмом деревянные планки для не имеющих ничего. Множество чужих  мыслей
отпечатанных  почти  на  все  носители,   что   знало   многострадальное
человечество.
   Солнце, красное как кровь, с трудом пробивало  свой  анемичный  закат
через  пылевую  завесу.  Тяжкие,  сизые  тучи  зависли  над   горизонтом
наподобие причудливых гор. Казалось  вот-вот  облака  прольются  горьким
дождем, но нет - тучи никогда не проливались, уже много  лет.  Они  были
сухими - эти тучи. Сухими и жаркими, как и все Мертвые земли.
   Багровый блик отражался  в  зеркальных  очках  Ганнслингера,  пулемет
вырисовывался на фоне заката и казался таким же красивым, как фотографии
пальм на фоне садящегося солнца в рекламном  буклете.  Пыль  под  ногами
багровела, и вихрилась, и местность была похожа на Марс, и курьеры знали
что ночью она засеребрится и станет похожа на Луну.
   Когда-то она была зеленой  эта  местность.  Поляков  знал  это,  хотя
верилось с трудом.
   Водила вставил потрепанный жизнью и временем диск  в  CD  вертушку  с
треснутым  и  заботливо  заклеенным  синей  изолентой   корпусом.   Диск
скрипнул, провернулся, подставляя  шелушащийся  бок  лазерному  лучу.  В
динамиках зашипело, а  потом  низкий,  приглушенный,  голос  поплыл  над
пыльной  равниной,  мешаясь  с  гулом  двигателя  и  шипением  пыли  под
покрышками:
   "...love letter, Love letter... Go better, go better..."
   Глаза Полякова бегали по строчкам.
   "Здравствуй, Володя. Как ты там в Москве? Говорят, это очень  большой
город, и красивый. Совсем не такой, как у нас. Наш  маленький,  но  зато
все друг друга знают. А ведь в больших городах  и  позабыли  давно,  как
это.
   Мы все очень скучаем. Весь класс. С тех пор как ты от нас  ушел,  все
грустят, ведь ты у нас был главой компании. Как говорит моя  мама  -  ты
был лидером класса. А теперь у нас, наверное,  лидера  нет,  вот  как-то
стало и грустно.
   А вообще у нас все хорошо.