Сергей БОЛОТНИКОВ
   ДЕЙСТВО



   ONLINE БИБЛИОТЕКА  http://www.bestlibrary.ru

Пролог.

Дом без привидений.

   Привидений в доме и вправду не было.
   Зато было все остальное.
   Ничем, впрочем, этот дом странен  не  был  -  обыкновенная  панельная
многоэтажка  -  четырнадцать  неряшливых  проткнутых  окнами   квадратов
простираются в небеса, да ровная,  как  по  линейке  крыша  с  торчащими
ржавыми грибками вентиляции. Неровные черные стыки, ободранные стены  со
следами старой бурой краски, неустроенные  квартиры,  низкие  потолки  -
словом, возвышалось это все из ядреной осенней грязи в одном из  близких
Подмосковных городов - таких близких, что  их  уже  можно  было  считать
Москвой, только маленькой.
   Возвышалось, и не привлекало к себе никакого внимания.
   В городе есть дома и получше - даже панельные, благо сейчас даже  эта
скоропортящаяся продукция вполне может  стать  элитным  жильем  с  нежно
розовыми стенами и стеклопакетами.
   Но этот дом не элитный. И у него нет никаких шансов им стать.
   В нем имеется лифт и  три  подъезда  -  и,  понятное  дело,  угластый
подъемник может обслужить только один из них. Но жильцов соседних это ни
в коей мере не волнует, потому как ценный механизм, принадлежащий одному
из подъездов, все равно  осчастливливает  своих  владельцев  более-менее
бесперебойной работой крайне редко. Зато в его привычке  часто  выходить
из строя без объяснения причин. Бывалые жильцы это  знают  и  потому  не
спешат пользоваться коварной машиной, даже если  она  проявляла  твердые
признаки  работоспособности.   Новички   же...   за   прошедшее   бурное
десятилетие в  доме  сыграли  уже  три  свадьбы,  которые  фактом  своим
полностью и бесповоротно  обязаны  не  вовремя  заклинившему  подъемному
механизму. И сейчас, войдя в его обитое вытертым древозаменителем  нутро
можно  заметить  полустертые,  писанные  шариковой  ручкой  стихи,   что
оставили на  его  стенах  безвестные  мечтатели,  безнадежно  опоздавшие
домой/на работу/в институт энное количество лет назад.
   Помимо лифта у дома  есть  домофон,  который  работает  всегда,  хотя
периодически уличные вандалы пытаются пресечь  его  жизненный  путь.  Он
звенит, впуская вас  внутрь  и  побренькивает,  выпуская.  Его  стоппер,
закрепленный под верхней кромкой дверного проема, пропускает лишь  людей
ростом ниже метра восьмидесяти. Жильцы выше молча страдают и приобретают
раболепную привычку пригибать головы, входя  в  абсолютно  любую  дверь,
теми самым сильно роняя к себе уважение.
   Домофон работает не один, ему помогает консьержка - имени ее никто не
знает, и к тому же создается впечатление, что они  все  время  меняются.
Возможно, так оно и есть,  докапываться  до  истины  никто  не  пробует,
жильцам просто важно знать, что кто-то сидит  внизу,  олицетворяя  собой
вторую линию обороны  перед  ВНЕШНИМ  МИРОМ,  что  настойчиво  стремится
попасть внутрь панельной крепости большинства живущих здесь людей.
   Коньсъержка  смотрит  старый  черно-белый  телевизор   и   с   кем-то
разговаривает. С кем - никто не знает. Может быть с  домофоном,  который
всегда  отзывчиво  звонит  в  ответ  и  ободряюще  подмигивает   красной
лампочкой. С жильцами консьержка не разговаривает.
   Сразу за ней начинает тонкая кишка коридора,  которая  ведет  куда-то
дальше, освещая вам путь одинокими люминесцентными лампами,  да  изредка
встречающимися провалами окон.
   Коридор длинен  и  уныл,  и  ясно  видно,  что  у  архитекторов,  что
проектировали давным-давно это строение, была масса свободного времени и
потуги на эстетство. Нет, коридор, безусловно, не Критский лабиринт,  но
свежевъехавшие жильцы тратят не одну и  не  две  завлекательные  минуты,
чтобы добраться через эти покрашенные зеленоватой потрескавшейся краской
хитросплетения до вожделенного лестничного пролета...
   Который в противовес коридора всего один и ведет строго ввысь.  Зимой
его ступеньки леденеют. Разрываемая лестничными клетками череда ступенек
ведет под самую крышу, нигде больше не  отклоняясь  от  строгой  прямой.
Подход к квартирам прост - пор три на каждой клетке -  две  двери  рядом
друг с другом и одна прячется за поворотом. Бывает, жильцы  задумываются
над этим противоречием коридора и лестницы в небо, но куда  чаще  просто
поминают нерадивым дизайнеров крепким словцом, в очередной раз пытаясь в
полной разбитых ламп темноте нащупать дорогу к выходу.
   Под крышей дома лестница заканчивается  завешенной  угрюмым  амбарным
замком лестницы на чердак. О том, что дужка замка только придвинута,  но
не защелкнута, знают лишь избранные.  Тем  более,  что  дверь  на  крышу
находится как раз напротив и потому чердаком почти не пользуются.
   Через крышу можно попасть в другие подъезды, минуя домофон,  так  что
это проторенный путь антисоциальных типов различной направленности.  Еще
на крыше водятся голуби и потому черный рубероид давно  приобрел  бледно
серый оттенок, на котором регулярно поскальзываются  ищущие  новые  пути
антисоциальные типы. Голуби мирно воркуют  и  пикируют  с  самого  верха
вниз, где у подъезда  радетельные  старушки  всегда  сыплют  им  хлебные
крошки.
   Вокруг них расстилается двор - узкий, длинный и забитый  строительным
мусором.
   Неизменные  качели-карусели  смотрятся  среди  него  остовами   давно
вымерших то ли зверей, то ли угледобывающих механизмов. Дети играют  там
в сталкеров и диггеров. Еще  там  выгуливают  собак,  и  потому  собачьи
отходы жизнедеятельности устилают  двор  таким  же  ровным  слоем  каким
голубиные - крышу. Юные сталкеры и диггеры часто в них влипают,  чем  до
слез радуют своих мамаш. Впрочем, иногда оные продукты  появляются  и  в
подъездах, непонятным образом минуя консьержку и домофон.
   Подъезды  полны  дверей  -  разных,  внутренних  и  конечно  внешних.
Картонных доисторических,  модерновых  железных  и  новомодных  стальных
бронированных. Качество их можно проверить лишь  опытным  путем,  потому
как внешне они друг от друга не отличаются.
   Затейливые номерки радуют глаз пришедших снаружи, а мощные оптические
глазки - органы зрения стоящих по ту сторону двери хозяев.
   Пол на площадках бетонный и с трещинами. На стенах граффити.
   За дверьми живут люди. Их много, они все разные и именно  они  делают
этот дом тем, чем он есть. Ведь без жильцов любой дом мертв. И  этот  не
исключение. И потому всех его постояльцев - мужчин и женщин,  молодых  и
старых, добрых и злобных - таких разных и  не  похожих  объединяет  одно
обстоятельство, делая их неуловимо схожими друг с другом, как могут быть
схожими люди волею судеб попавшие вместе в кризисную ситуацию.
   Они все - соседи. И все живут в четырнадцатиэтажном панельном доме  -
справа, слева, сверху и  снизу  друг  от  друга  -  разделенные  тонкими
кирпичными  стенками  и  непробиваемыми  барьерами   своих   собственных
обособленных жизней.
   Они плохо знают друг друга, они мало  разговаривают  и  считают,  что
ничем не отличаются от окружающих, но это не так.
   В конечном итоге они в одной лодке -  высокой,  строенной  из  бетона
облезлой лодке, что несет их сквозь жизнь совсем не в том направлении.
   Такой он и был этот дом -  самый  обычный  внешне  и  без  привидений
внутри. И день за днем, год за годом смотрел он  своими  пыльными  и  не
очень окнами на своего брата близнеца через крошечный захламленный двор,
пока  на  сырой  асфальт,  подле  одного  из  подъездов  не  шлепнулось,
запечатанное в белоснежный, с сине-красным  пунктиром  конверт,  письмо.
Ветер подхватил его и попытался унести вместе с желтыми,  изляпанными  в
осенней грязи, листьями да силенок не хватило. Протащил и бросил у самой
двери.
   Письмо осталось лежать.
   Все начинается с малого.

Интерлюдия.

   Отгремел большой взрыв,  а  вслед  за  ним  целая  череда  мировых  и
вселенских  катастроф,  коих  было  так  много,  что  они   периодически
накладывались друг на  друга,  давая  катаклизм  в  квадрате.  Рождались
звезды  и  умирали  звезды,  утаскивая  в  темное  небытие  все  любовно
взращенные  свои  планеты.  Туманности  разворачивались   циклопическими
парусами, гордо реяли и не менее гордо схлопывались в коллапс. Существа,
странные и ужасные, большие и  маленькие  правили  бал,  отправлялись  в
походы, строили заговоры, убивали чудовищ и друг друга и мир сотрясался.
   Но минули века, родовые  корчи  вселенной  утихли.  Сгинули  куда  то
гиганты и циклопы, духи и дети звезд и обезличенные  силы  разлились  по
галактикам.  Звезды  и  планеты  перестали  танцевать  канкан  и  плавно
закружились каждая по своей орбите. Галактики умерили свой  пыл  и  даже
попридержали более резвые кварки, хотя те все время  старались  пересечь
скорость света. Темнота перестала бурлить, явив долгожданный покой.
   И  в  наступившей  менопаузе  на  вытертых  от   времени   вселенских
подмостках осталось только три персонажа.
   Кто их здесь забыл, и для  чего  вообще  их  создавали  -  время  уже
покрыло тайной. Может быть, кто ни будь из отбуянивших свое  хтонических
богов и гигантов, а может быть, они были прямым  порождением  какого  ни
будь катаклизма, которые иногда принимали самые удивительные формы. Быть
может, они сами этого не знали, они совсем ничего не  решали,  и  потому
могли только парить посреди пыльной, оббитой вытертым бархатом вселенной
с серебряными пуговицами звезд и смотреть  вниз.  На  крошечную  голубую
планетку с симпатичными завихрениями облаков. И обсуждать.
   Это были:
   Клоун (белая, вечно улыбающаяся маска, ни  одной  мысли  по  лицу  не
прочесть. Пышные багровые одежды, жесткий характер).
   Поэт (Бледный лик, навевающий мысли о крайней стадии  аутизма.  Белые
одежды. Слезы и море вселенской грусти).
   Жница (все чин по чину:  темный  балахон.  Под  капюшоном  скрывается
подозрительной формы лицо. В  худых  руках  держит  сельскохозяйственный
инструмент. Балахон весь в разноцветных  бантиках  и  ленточках,  с  шеи
свисает мирник, на инструменте наляпаны фенечки. Молчит).
   Молчанье. Унылое созерцание звезд. Потом:
   Клоун: Друзья! Смотрите, как все завязалось!
   Поэт: Опять, и уж не развязать.
   Жница: Молчит.
   Все вместе смотрят вниз.
   Поэт (с тяжелым вздохом): Как все запущенно.  Печально.  А  знают  ли
они?
   Клоун: Они, не знают! Они тупы по жизни. Не то, что мы...
   Поэт: Умерь гордыню. Не знаю, что и делать.  Ты  помнишь  как  все  в
прошлый раз?
   Клоун: Вот была потеха!
   Поэт: И нас чуть не сверзили вниз. Мне было страшно.
   Клоун: Ты ничего не понимаешь. Ведь в этом радость жизни! Весь кайф!
   Поэт: А если все ж сверзят. Что нам тогда?
   Клоун: Вселенский кайф. The show must go on! Но к делу... гляньте-ка!
   Поэт: Все туже! Почему так происходит? Почему?
   Жница: Молчит.
   Клоун: Ну, раз нельзя распутать... так можно разрубить!
   Поэт: Но ведь тогда... тогда они погибнут.
   Клоун: Зато потехи море. Не согласен?
   Поэт: Нет! Жизнь священна (для нас во всяком случае).
   Клоун: Не для меня...
   Поэт (задыхаясь от гнева). Ты... ты клоун убийца из космоса!
   Клоун затыкается. Молчание. Все смотрят в разные стороны.  Земля  под
ними лениво чешет по своей орбите.
   Клоун: Ну хорошо, я палку перегнул -  согласен.  Но  есть  же  выход,
пусть и без потехи.
   Поэт (недоверчиво): Какой?
   Клоун (показывая на жницу): Она! Всему приходит срок. Пусть он у  них
случится раньше!
   Ей что, раз плюнуть!
   Поэт: И вправду выход. Пусть применит  силы...  (обращаясь  к  жнице)
милейшая!
   Жница: Молчит.
   Клоун: Эй, там на баке! Мы с вами речь ведем!
   Жница: Молчит.
   Клоун и поэт переглядываются друг с другом, а потом выжидающе смотрят
на жницу. Та упорно молчит.
   Клоун: Какая то ты нелепая.

Катрен первый.

   Is this the real life?

Собачник.
Вот собачник - душой всегда с животным.

   Альма разбудила своего хозяина как обычно - в  семь  утра  промозглым
кутающимся в сумерках утром. Хозяин - Алексей Сергеевич  Красноцветов  с
натугой разлепил глаза, а потом, старчески покряхтев,  сел  на  кровати.
Хотя до старости ему было еще далеко -  сорок  пять  лет,  скорее  самый
расцвет, чем начало дряхления. И все же вот так вставать  в  такую  рань
уже не так легко как в сгинувшей много лет назад молодости.  Не  хватает
энтузиазма, что ж тут...
   Тяжко вздохнув и еще  витая  в  остатках  сумбурного  утреннего  сна,
Алексей Сергеевич посмотрел на Альму. Ту явно не мучили проблемы ушедшей
молодости - никуда она от нее не уходила, а терзали ее неприятности куда
более физического характера, которые заставляли ее  низко  взрыкивать  и
умоляюще глядеть на Красноцветова своими медового цвета глазами.
   Альма  была  восточно-европейской  овчаркой  в  самом  расцвете  сил.
Крупная, насыщенного рыжего цвета с угольно  черным  чепраком.  Красивая
псина, и с характером. Знакомые, глядя на нее, всегда  удивлялись  -  ну
зачем   такая   роскошная   служебная   псина    скромному    бухгалтеру
Красноцветову? С какой стати? Разве сумеешь такой рулить? А  тренировка,
а ОКД с  СКД?  Говорят,  если  овчарку  не  тренировать,  она  вырастает
избалованной и агрессивной, совсем без тормозов. А ее размеры...
   Вообще Алексей Сергеевич  служебных  собак  не  любил,  но  с  Альмой
получилось так, что не взять  ее  было  просто  нельзя.  Один  приятель,
человек военный, владелец не менее роскошной (и огромной) овчарки  давно
предлагал Красноцветову обзавестись животиной.
   Тот отнекивался - говорил, мол, собак он любит, но не таких  больших,
можно сказать декоративных, к тому же...
   - Да брось ты,  -  обрывал  его  приятель,  поглаживая  свою  зверюгу
(выученную кидаться на посторонних молча, что пугало куда больше  любого
лая) по мохнатой холке, - Декоративная!  Ну  что  за  собака?  Табуретка
лающая, ножки как спички,  глаза  навыкат.  А  шейка!  Пальцами  от  так
сожмешь, - он поднимал в воздух заскорузлую широкую руку и проделывал  в
воздухе сложное движение, - и все! Нету псехи! И не пискнет.
   Алексей Сергеевич, глядя на это, всегда задумывался,  что,  возможно,
после данного движения не пискнул бы и он сам, доведись  ему  попасть  в
этот захват.
   - Защиты от нее никакой, - продолжал  собачник,  -  а  тем,  кто  сам
защититься не может, собака нужна. Вот такая.  -  И  снова  гладил  свою
зверюгу, а та блаженно жмурилась и прядала ушами.
   Красноцветов регулярно отшучивался и делал это до тех пор, пока возле
подъезда собственного дома  его  не  встретили  две  глыбастые,  разящие
перегаром тени и в мягких матерных выражениях посоветовали расстаться  с
частью собственного кровного имущества.
   Добираться до дома пришлось без пальто и  босиком  (а  был  январь  и
крещенские морозы разгулялись вовсю), и возмущению Алексея Сергеевича не
было предела, но опять же пока ему как-то раз не пришла в голову мысль о
том, что вместе с деньгами и одеждой неизвестные грабители могли  отнять
и жизнь. После этого возмущение исчезло, оставив лишь тупой  и  животный
страх, который таился где-то в сердце  и  выползал  каждый  раз,  стоило
Алексею Сергеевичу припоздниться  на  работе  и  возвращаться  домой  по
темноте.
   Собственно уже тогда дело было решенным. Поняв, что рискует сохранить
эту  малодушную  заячью  дрожь  навсегда,  Красноцветов   набрал   номер
знакомого и уже через неделю был гордым обладателем несуразного щенка  -
пузатого и толстолапого, а также тяжелого и объемистого  хомута  на  шее
коему название - собаковод.
   Поначалу было тяжело. Потом он привык. Кроме того, собака (к  которой
довольно быстро прилипло взятое из какого  черно-белого  старого  фильма
имя Альма) была такой милой, что одним своим  видом  компенсировала  все
неудобства. Щенки вообще красивы, но  этот  черный  плюшевый  медведь  с
темно-золотистыми наивными глазами бил все рекорды умиления.
   Пройдя через обязательные вымоченные полы, погрызенную мебель и плачь
по ночам, Альма подросла и вызывала уже не умиление, а  смутную  тревогу
темпами и пределами своего роста.  Красоту  она,  впрочем,  сохранила  -
порода говорила сама за себя.
   Алексей Сергеевич не заметил, как стал  заядлым  собачником.  В  доме
вдруг как-то  не  заметно  появились  поводок,  ошейник  и  намордник  с
садомазохисткого вида стальными  бляшками,  две  расчески  -  обычная  и
жесткая щетка, книги по собаководству, средство от ушных клещей, собачий
шампунь на полочке в ванной возле его собственного  и  шерсть  по  углам
ближе к весне. Он познакомился с собачьим контингентом своего дома и  их
хозяевами - его соседями,  о  которых  Красноцветов  даже  раньше  и  не
подозревал. У него вошло в привычку к семи вечера выходить на  улицу  не
зависимо от погоды и проводить там около часа, неспешно кружа по двору в
компании галдящей и крутящейся под ногами породистой своры. И  разговоры
у него стали теперь другими - о  дрессировке,  о  породах,  о  блохах  и
клещах да о тримминге.
   Дрессировку, впрочем, Альма так и не прошла - и,  не  смотря  на  все
злословие, характер у нее так не испортился. Впрочем, он  у  нее  всегда
был такой  -  приветливо  дружелюбный  к  своим,  настороженный,  но  не
агрессивный к посторонним.  Команд  Альма  не  знала,  но  между  ней  и
хозяином давно уже установилась некая  эмпатия,  и  потому  Красноцветов
применял к своей собаке обыкновенный человеческий лексикон.
   И она понимала, умное животное!  А  окружающие  только  удивлялись  и
разводили руками.
   Впрочем, свои желания она доводила до хозяина опять  же  невербальным
образом.
   Красноцветов нашарил на холодном полу стоптанные тапочки и  с  тоской
глянул на свою собаку. Альма приплясывала, Альма заглядывала ему в глаза
и, казалось, готова вылезти из собственной шкуры.  Конечно,  утро.  Один
знакомый парнишка как-то  раз  заметил,  что  собаки  чем-то  похожи  на
арестантов в тюрьме строгого режима - и те и другие  ходят  в  сортир  в
строго определенное время. И попробуй, не выведи!
   - Ну, ну, Альма, - сказал  Алексей  Сергеевич,  отодвигая  в  сторону
псину, что стремилась положить ему на колени здоровенную свою голову.
   Бросил взгляд в окно,  но  ничего  не  увидел  -  стекло  запотело  и
избавило владельца квартиры от созерцания раннеутреннего  позднеосеннего
пейзажа, который мог вогнать в тоску и закоренелого оптимизма.
   Алексей Красноцветов поднялся и с заметным  усилием  начал  очередной
свой день - тягучую череду установившихся ритуалов.
   Ванная, угрюмое  лицо  в  зеркале,  вой  бритвы,  Альма  под  ногами,
коридор, кухня, чад сгорающей яичницы, бодро,  но  непонятно  бормочущий
телевизор,  Альма,  шипение  газа  в  коморке,   отчаянная   сонливость,
вилка-нож, раковина, грязная посуда, чай как спасение, ноги не влезают в
брюки, тяжелое пальто, сонливость, Альма.
   - Ну подожди ж ты! - молвил Красноцветов  с  некоторым  раздражением,
нацепляя на собаку толстый, обшитый металлом ошейник.
   Альма не могла ждать - у нее кончалось терпение  и  потому  на  месте
стоять она не могла. Ей сравнялось три года и юношеский задор еще не  до
конца из нее выветрился.
   Дверь на ключ. Косой взгляд на лифт и  по  вниз  лестнице.  Ступеньки
хоть не скользкие.
   Псина несется где-то впереди, пролета на два.
   Алексей Сергеевич спустился вниз с  пятого  этажа,  продрался  сквозь
лабиринт коридора, не забыв теплым словом помянуть безвестных строителей
сего здания, миновал консьержку (абсолютно бодрую старушку -  интересно,
она хоть когда ни будь, спит?) и с хлопком двери вывалился  наружу  -  в
полумрак и холод.
   Ветер тут же налетел на него, заставил трепетать полы  пальто,  завел
вокруг хоровод желтых мертвых листьев. Лохматые, рваные тучи неслись  по
небу так низко, что начинало казаться, что  они  излохматились  о  голые
верхушки деревьев. В воздухе был туман, на  земле  непролазная  грязь  и
свинцовые лужи глубиной с черное море.
   Что вы хотите - ноябрь. Начало и до снега еще ого-го сколько.
   От восторга свежим во