сти настоящую лошадь или,
во всяком случае, такую, какую ему хотелось бы иметь и  какую  ему  обещал
подарить дядя.  И  значит,  теперь  уже  все:  то,  что  могло  бы  как-то
освободить его было не только свыше его сил, но даже его разумения; он мог
только надеяться на какой-то случай или примириться с тем, что так  оно  и
останется.
   И вот прошло четыре года, и уже год с лишним, если не все  полтора,  он
чувствовал себя свободным и думал, что с этим все кончено: старушка  Молли
умерла, а ее и Лукаса дочь уехала с мужем  в  Детройт,  и  только  теперь,
спустя много времени, он от кого-то случайно услышал, что  Лукас  живет  в
своем доме один-одинешенек, бобылем, нелюдимо и не только не водит  дружбы
ни с кем из своих соплеменников, но даже как будто гордится этим.  За  все
это время он видел его три раза  на  Площади  в  городе,  и  не  всегда  в
субботние дни - нет, правду сказать, вот только теперь,  через  год  после
того, как он видел его в последний раз, он вдруг припомнил, что никогда не
встречал его в городе в субботу, когда все негры, да и большинство  белых,
приезжали из поселков, и что всякий  раз  эти  встречи  происходили  почти
ровно через год, и не потому,  что  так  выходило,  что  он  в  этот  день
случайно оказывался на Площади, а потому, что он  приходил  нарочно  в  те
дни, когда Лукас каждый год непременно приезжал в город, и всегда в будние
дни, как белые - не крестьяне,  а  хозяева  плантаций,  люди,  ходившие  в
жилетах с галстуком, как коммерсанты, доктора и даже сами юристы, - словно
он избегал, не желал иметь ничего общего не только с неграми,  но  даже  с
образом жизни негров, живущих в деревне, и всегда  он  был  в  этом  своем
поношенном, тщательно вычищенном черном костюме из дорогого сукна,  в  том
самом, что на портрете в золоченой раме, в превосходной,  сдвинутой  набок
шляпе,  в  белой  крахмальной  сорочке,  такой,  как  носил   дедушка,   с
крахмальным воротничком без галстука, толстая часовая  цепочка  и  золотая
зубочистка, такая же, как у дедушки, в верхнем жилетном кармане; в  первую
встречу - это было на следующий год зимой - он сам первый заговорил с ним,
хотя Лукас сразу его вспомнил; он поблагодарил  его  за  патоку,  и  Лукас
ответил ему так, как мог бы ответить дедушка, только слова  он  произносил
несколько иначе, не совсем грамотно.
   - Уж очень она хороша нынешний год вышла. Вот я когда ее делал,  тут  и
вспомнил, как все мальчишки лакомы до патоки. - И, уже уходя, сказал через
плечо: - Смотри, чтобы нынешней зимой больше не падать в  ручей.  -  После
этого он видел его еще два раза - черный костюм,  шляпа,  цепочка,  только
зубочистки не было, когда они встретились в следующий раз, и Лукас,  глядя
прямо на него, прямо ему в глаза, прошел мимо в каких-нибудь пяти шагах, и
он подумал: "Он меня забыл. Он даже и не помнит меня больше", - так  он  и
думал до тех пор, пока, кажется уже на другой год, дядя как-то сказал, что
у Лукаса в прошлом году умерла его старушка жена, Молли. И он, даже не дав
себе времени подумать, не поинтересовавшись, откуда это  дядя  мог  узнать
(наверно, Эдмондс ему сказал), стал торопливо отсчитывать назад и  тут  же
сказал себе с чувством оправдания, облегчения, чуть ли  не  с  торжеством:
"Она тогда только что умерла. Вот почему он меня не видел. Вот почему  при
нем не было зубочистки. - И с каким-то изумлением подумал:  -  Он  в  горе
был. Где уж там стараться не быть негром, когда у тебя горе",  -  а  потом
оказалось, что он опять караулит и опять слоняется по  Площади  почти  так
же, как он делал это два года тому  назад,  когда  он  поджидал  Эдмондса,
чтобы отдать ему для них два рождественских подарка,  и  так  прошло  два,
три, четыре месяца, и вдруг его осенило: ведь он всегда встречал Лукаса  в
городе в январе или в феврале, и только раз в году, и вот только теперь до
него дошло почему: он приезжал вносить ежегодный налог за свой участок.  И
вот это было в конце января, ясным холодным днем. Он стоял на углу,  возле
банка, в закатном солнечном свете и увидел, как Лукас вышел из здания суда
и пошел через Площадь прямо на него,  в  черном  костюме,  в  рубашке  без
галстука, в старой своей превосходной  шляпе,  небрежно  сдвинутой  набок,
весь такой прямой, что его теплая куртка  прилегала  только  к  плечам,  с
которых она свисала, и ему  уже  виден  был  поблескивающий  сбоку  кончик
золотой зубочистки, и он чувствовал, как все мускулы его лица напряглись в
ожидании, и тут Лукас поднял глаза и еще  раз  посмотрел  прямо  на  него,
долго, может быть, с четверть минуты, а потом  отвел  взгляд  и  продолжал
идти прямо и даже чуть-чуть посторонился, чтобы пройти мимо, прошел мимо и
пошел дальше; и он тоже не обернулся ему вслед  и  так  и  стоял  на  углу
тротуара в холодном закатном солнечном свете и думал: "Он даже  не  только
не вспомнил меня в этот раз. Даже не  узнал.  Он  даже  не  старался,  ему
ничего не стоило забыть меня. - И думал даже с каким-то умиротворением:  -
Ну, теперь все, кончено", потому что теперь он свободен: человек,  который
в течение трех лет преследовал его наяву и во сне, вышел из его жизни. Он,
конечно, увидит его еще; можно не сомневаться, они будут проходить вот так
же мимо друг друга по улице, раз в год, пока Лукас жив, но это будет  все,
ибо один из них будет уже не тот человек, а только тень того, кто приказал
двум мальчишкам-неграм поднять его деньги и отдать  ему;  а  другой  будет
лишь воспоминанием о подростке, который протянул их,  а  потом  бросил  на
пол, воспоминанием, которое донесет до взрослого только полинявший обносок
того давнего жгучего стыда, муки и жажды - не мести, не отплаты, а  просто
восстановления, утверждения своего  мужского  "я",  своей  белой  расы.  А
когда-нибудь один из них перестанет  даже  быть  и  тенью  того  человека,
который  приказал  подобрать  его  монеты;  а  другому  его  стыд  и  муки
перестанут даже и вспоминаться, даже тени их не  сохранит  память,  только
легкое дуновение, шелест, словно горько-сладко-кислый вкус щавеля, который
он жевал мальчиком в давно отошедшем детстве, а теперь случайно взял в рот
и вдруг что-то вспомнил на миг и тут же  забыл,  прежде  даже,  чем  успел
вспомнить, что  это;  он  представлял  себе,  как  они  встретятся  совсем
старыми, глубокими стариками, у которых во всех  суставах  и  в  оголенных
кончиках нервов стоит никогда не прекращающаяся, ничем неутолимая боль,  и
это-то за неимением лучшего слова у них называется  "жить",  и,  когда  не
только все истекшие годы обоих, но и полвека  разницы  между  ними  станут
неразличимы, их нельзя  будет  даже  и  сосчитать,  как  нельзя  сосчитать
песчинки, попавшие в кучу угля, и он скажет Лукасу: "Я  был  тот  мальчик,
которого вы накормили половиной вашего обеда, а он попытался заплатить вам
за это монетами, которые в те времена равнялись семидесяти центам, а когда
у него это не вышло, он, чтобы не опозориться,  не  мог  придумать  ничего
лучшего, Как швырнуть их на пол. Не помните?" И Лукас: "А я ли  это  был?"
Или в обратном порядке, не он, а, наоборот, Лукас скажет ему: "Я  был  тот
человек, который приказал двум мальчишкам-неграм  подобрать  ваши  деньги,
которые вы бросили на пол, и вернуть вам.  Помните?"  И  на  этот  раз  он
скажет: "А я ли это был?" Потому  что  теперь  с  этим  было  кончено.  Он
подставил другую щеку, и это приняли. Он свободен.
   А потом как-то в субботу он шел по площади,  возвращаясь  домой,  время
было уже далеко за полдень (они играли в бейсбол на школьной площадке),  и
он услышал, что Лукас убил Винсона Гаури возле лавки Фрейзера; около  трех
часов по телефону затребовали шерифа, после чего по загородной линии стали
звонить в другой конец округа, куда шериф  выехал  утром  по  делу  и  где
посыльный сможет разыскать его разве что поздно ночью или совсем под  утро
- ну оно, конечно, разница небольшая, даже если бы он и сидел  у  себя  на
месте, - все равно наверняка  будет  поздно,  потому  что  лавка  Фрейзера
находится на Четвертом участке, и если Йокнапатофа  не  такое  место,  где
негр может позволить себе выстрелить белому в спину, то Четвертый  участок
самое неподходящее место во всей Йокнапатофе, и ни один негр, если у  него
есть хоть что-нибудь в голове, и никакой пришлый любого цвета  не  выберет
это место, чтобы стрелять в кого бы то ни было, будь  то  в  грудь  или  в
спину, и уж во всяком случае ни в кого по  фамилии  Гаури;  уже  последняя
машина, битком набитая молодыми, да и не очень молодыми, людьми (к которым
обращались по делу в бильярдную и в парикмахерскую не только к концу дня в
субботу, но и всю неделю, кой-кто из них имел какое-то отношение к хлопку,
автомашинам, продаже земельных участков или скота, они заключали  пари  на
состязания призовых боксеров, на стрельбу в цель и на бейсбольные матчи по
всей стране), двинулась с площади и помчалась за  пятнадцать  миль,  чтобы
стать в ряду других на шоссе против  дома  констебля,  который,  надев  на
Лукаса наручники, отвел его к себе и, по слухам,  защелкнул  наручники  за
ножку кровати и теперь сидит и сторожит его с ружьем  (да  уж  и  Эдмондс,
конечно,  тоже  там;  даже  у  деревенского  простака   констебля   хватит
соображения послать за Эдмондсом - всего каких-нибудь  четыре  мили,  -  и
прежде  даже,  чем  вызванивать  шерифа)  на  случай,  если  Гаури  и   их
родственники решат не дожидаться, пока похоронят Винсона; конечно, Эдмондс
сейчас там; если бы Эдмондс был сегодня в городе, он, наверно,  увидел  бы
его утром или в течение дня, до того, как пошел на бейсбол, а раз  он  его
не видел, значит, Эдмондс был дома, всего в  каких-нибудь  четырех  милях;
посыльный мог поспеть к нему, и сам Эдмондс уже мог быть в доме  констебля
прежде, чем другой посыльный записывал телефон шерифа и что ему сказать, а
потом еще добирался  до  ближайшего  телефона,  чтобы  передать  все,  что
требуется; значит, Эдмондс (и опять  что-то  уж  второй  раз  зацепило  на
секунду его внимание) и констебль - их двое, а  один  только  господь  бог
может сосчитать, сколько там этих Гаури,  Инграмов  и  Уоркиттов,  а  если
Эдмондс еще чем-нибудь занят, ужинает,  или  читает  газету,  или  считает
деньги, то констебль совсем один, хотя и с ружьем; но ведь он-то свободен,
какое ему дело, и почти не колеблясь он дошел  до  угла,  чтобы  повернуть
домой, и, только когда увидел, какое еще солнце на улице и  что  день  еще
далеко не на исходе, он повернул и зашагал назад и вдруг вспомнил, почему,
собственно, он не пошел прямо через Площадь, теперь уже  почти  пустую,  к
наружной лестнице, ведущей в контору.
   Хотя, конечно, нет никаких оснований предполагать, что дядя засидится в
конторе так поздно в субботу, но по  крайней  мере,  хоть  пока  идешь  по
лестнице, можно об этом не думать, и как раз  он  сегодня  в  башмаках  на
резиновой подметке, но  все  равно  эти  деревянные  ступеньки  скрипят  и
грохочут, если только ступишь не с краю у самой стены; и он  подумал,  как
это он до сих пор не ценил резиновые подметки, ну что  может  быть  лучше,
когда надо вот так собраться с мыслями и решить про себя,  что  ты  будешь
делать, и тут он увидел закрытую дверь конторы, и хотя свет у дяди  мог  и
не гореть, потому что было еще сравнительно рано, но  у  самой  двери  был
такой вид, какой бывает только у запертых дверей, значит, он мог даже быть
и на кожаных подметках; отперев дверь своим ключом, он запер ее  за  собой
на задвижку и подошел к тяжелому откидному, с вертящимся сиденьем креслу -
в нем когда-то сиживал дедушка, а уж потом оно перешло к дяде -  и  уселся
за  стол,  заваленный  бумагами,  который  дядя  завел  вместо  старинного
дедушкиного бюро и через который правовые  дела  всего  округа  (требующие
юридического вмешательства) проходили с незапамятных  времен,  потому  что
его память - это ведь и есть  память,  во  всяком  случае,  для  него,  и,
значит, этот потертый стол, и пожелтевшие, с загнутыми  углами  бумаги,  и
нужды, и  страсти,  запечатленные  в  них,  так  же  как  и  вымеренный  и
обведенный чертой границы округ, - все  это  было  одного  возраста,  одно
нераздельное целое; последние солнечные лучи  протянулись  из-за  тутового
дерева в окно позади и легли на стол,  на  растрепанные  груды  бумаг,  на
чернильницу и подносик со  скрепками,  грязными  заржавленными  перьями  и
проволокой для чистки трубки, и на лежавшую в куче пепла глиняную трубку с
головкой из кукурузного початка, и стоявшую рядом на блюдце кофейную чашку
с засохшими коричневыми подтеками, и на цветную кружку из  гейдельбергской
stube [комнаты  (нем.)]  со  скрученными  обрывками  газетной  бумаги  для
разжигания трубки - как в вазе у Лукаса на камине в тот день, - и,  прежде
чем он успел поймать себя на этой мысли, он вскочил и, взяв со стола чашку
с блюдцем, пошел через комнату в умывальную, прихватив по дороге  кофейник
и чайник, вылил остатки из кофейника, вымыл под краном и кофейник и чашку,
налил воды в чайник, поставил все в кухне на полку, вернулся  к  креслу  и
снова уселся, как будто вовсе и не уходил, -  можно  еще  долго  сидеть  и
смотреть, как этот заваленный бумагами стол со всем своим привычным хаосом
постепенно, по мере того как угасает солнечный  свет,  сливается  в  одно,
погружаясь в безымянность тьмы, сидеть, задумавшись, вспоминая,  как  дядя
говорил, что у человека только всего и есть  что  время,  все,  что  стоит
между ним и смертью, которая внушает ему ужас и отвращение, -  это  время,
и, однако, половину его он тратит на то, чтобы  придумать,  как  скоротать
вторую половину, и вдруг в памяти его само собой  ниоткуда  вынырнуло  то,
что уже давно цеплялось за его сознание: Эдмондса ведь нет дома,  он  даже
не в Миссисипи; он лежит в больнице в Новом Орлеане на  операции,  у  него
камни в печени; тяжелое кресло откатилось по  деревянному  полу,  почти  с
таким же грохотом, как фургон по деревянному мосту,  когда  он  вскочил  и
замер у стола и так стоял, пока не затихло эхо, и слышно было только,  как
он дышит: потому что ведь он  свободен;  и  тут  он  быстро  направился  к
выходу, потому что мама знает, когда кончился бейсбол, даже если ей  и  не
слышно, как они там орут на окраине города,  и  она  знает  даже,  сколько
времени, с тех пор как начало смеркаться,  ему  понадобится,  чтобы  дойти
домой, и, заперев за собой дверь, он сбежал по лестнице опять на  Площадь,
сейчас уже всю одетую сумраком, - вот уже первые огни засветились в аптеке
(в парикмахерской и в бильярдной их так и не гасили сегодня с шести  утра,
когда швейцар и чистильщик обуви  открывали  двери  и  выметали  волосы  и
окурки) и в мелочной тоже, чтобы всем понаехавшим из  округа,  кроме  тех,
что с Четвертого участка, было где подождать, пока из  лавки  Фрейзера  не
пришлют сказать, что все опять тихо-мирно и они могут  забирать  с  задних
дворов и из тупиков свои грузовики, машины, фургоны и мулов и отправляться
домой спать; на этот раз он повернул за угол, и перед ним выросла  тюрьма,
громадная, темная, кроме одного,  заделанного  решеткой  прямоугольника  в
фасадной стене наверху, откуда обычно по вечерам негры - азартные  игроки,
добытчики и торговцы виски, бритвометатели  -  перекрикивались  со  своими
девчонками и женщинами, стоявшими внизу, на улице, и где  сейчас  вот  уже
три часа должен был бы сидеть Лукас (дубася, наверно,  в  железную  дверь,
требуя, чтобы ему подали ужин, а может, уже  и  поужинав,  просто  выражая
свое возмущение скверной кормежкой, потому что, можно не  сомневаться,  он
сочтет это  своим  правом,  предоставленным  ему  со  всем  остальным  при
казенном помещении и харчах), да вот только почему-то у нас  считают,  что
единственная задача всего государственного аппарата сводится к тому, чтобы
выбрать одного такого человека, как  шериф  Хэмптон,  достаточно  дельного
или,  во  всяком  случае,  здравомыслящего  и  твердого,  чтобы  управлять
округом, а  на  остальные  должности  насажать  родственников  да  зятьев,
которым, за что бы они дотоле ни брались, так и не удалось пристроиться  и
заработать себе на жизнь. Но ведь он-то свободен, и,  кроме  того,  теперь
уже, наверно, все кончилось, а если даже и нет, он знает, что ему  делать,
и для этого у него еще масса времени и завтра еще будет время,  а  сегодня
надо только дать с вечера Хайбою две лишние мерки овса на завтрашний день,
и сначала ему показалось, что ему самому страшно хочется есть или  вот-вот
захочется, когда он сел у себя дома за стол, на свое обычное место,  и  на
белоснежной скатерти  салфетки,  серебро,  стаканы  для  воды,  и  ваза  с
нарциссами и гладиолусами, и в ней еще несколько роз, и дядя сказал:
   - Ну, твоему другу Бичему на этот раз, кажется, каюк.
   - Да, - сказал он, - теперь они из  него  хоть  раз  в  жизни  все-таки
сделают черномазого.
   - Чарльз! - сказала мама, а он ел, ел быстро и много, и  говорил  очень
быстро, и рассказывал без конца про бейсбол, и ждал, что  вот-вот  сейчас,
сию минуту у него засосет от голода, и вдруг сразу почувствовал, что  этот
последний кусок уже в глотку не лезет, и, с трудом дожевывая его и давясь,
только бы скорее проглотить, и, уже вскочив:
   - Я иду в кино, - сказал он.
   - Ты еще не доел, - сказала мама; и потом: - До начала кино еще чуть ли
не целый час. - Потом, взывая даже не к отцу  и  не  к  дяде,  а  ко  всем
временам   господним   -   тысяча   девятьсот   тридцатому,    сороковому,
пятидесятому: - Я не пущу его сегодня  вечером  в  город,  не  пущу!  -  и
наконец крик и вопль к верховной власти - к самому отцу - из  той  объятой
тьмою бездны ужасов и  страхов,  в  которой  женщины  (во  всяком  случае,
матери) живут чуть ли не добровольно: - Чарли!  -  пока  дядя  не  положил
салфетку и не сказал, поднявшись:
   - Вот тебе случай отнять его наконец от груди. Кстати,  мне  надо  дать
ему одно поручение, -  и  вышел;  потом,  уже  на  веранде,  в  прохладной
темноте, помолчав немного, дядя сказал: - Ну что же, иди.
   - А вы не пойдете? - сказал он. И тут же вскричал: - Но почему? Почему?
   - А разве это имеет значение? - сказал дядя и тут же добавил то, что он
слышал тому назад уже два часа,  когда  проходил  мимо  парикмахерской:  -
Сейчас - нет. Ни для Лукаса, ни для кого другого, кто  подвернется  там  с
его цветом кожи. - Но он уже и сам думал об этом,  и  не  перед  тем,  как
сказал дядя, но еще до того, как он слышал  это,  да  и,  кстати  сказать,
многое другое, два часа тому назад возле парикмахерской. - Ведь вопрос,  в
сущности, не в том, почему  Лукасу  понадобилось  пустить  пулю  белому  в
спину, а иначе и жить было невтерпеж, но почему из всех  белых  он  выбрал
именно Гаури и застрелил его не где-нибудь, а именно на Четвертом участке.
Ну, ступай. Только не задерживайся  допоздна.  В  конце  концов,  надо  же
иногда проявить сочувствие даже и к родителям.
   Да, так и есть, одна из машин, а  кто  знает,  может  статься,  и  все,
вернулась к парикмахерской и к бильярдной, так что Лукас, по-видимому, все
еще мирно прикован к ножке кровати, и констебль сидит над ним с ружьем  на
взводе, и, наверно,  жена  констебля  принесла  им  туда  ужин,  и  Лукас,
проголодавшись, съел все, что ему дали, с большим аппетитом, и  не  только
потому, что ему не надо за это платить, а потому, что не каждый ведь  день
случается  застрелить  кого-то;  и,  наконец,  по-видимому,  это  все-таки
правда, что шерифу в конце концов дали знать и от него получен ответ,  что
он вернется в город ночью и заберет Лукаса завтра рано утром, а  теперь  -
что бы ему такое придумать,  надо  же  как-то  скоротать  время,  пока  не
кончится кино, пожалуй, можно было бы и пойти туда, и он перешел Площадь к
зданию суда и сел на скамейке в темном прохладном пустом  уединении  среди
разорванных теней, мятущихся без ветра весенних листьев на звездном мареве
неба; отсюда ему виден был освещенный брезентовый  навес  перед  входом  в
кино,