е удалось пробудить в нем  духовные  интересы;
высшие его понятия не шли дальше простой целесообразности, какая  доступна
и животным. Если я указывал, как он мог бы улучшить  свою  жизнь,  он  без
сожалений отвечал, что теперь уже поздно. При всем том он твердо  верил  в
честность и тому подобные добродетели.
   Однако в нем была известная оригинальность, и я иногда замечал, что  он
самостоятельно думает и выражает свое собственное мнение, - явление  столь
редкостное, что я всегда готов проделать десять миль, чтобы его наблюдать;
это было равносильно обновлению многих общественных институтов. Хоть он  и
запинался и не  умел  ясно  выразиться,  за  его  словами  всегда  крылась
определенная мысль. Правда, мысли его были весьма примитивны  и  подчинены
его телесной природе;  они,  казалось,  обещали  больше,  чем  у  человека
образованного,  но  редко  вызревали  настолько,  чтобы  их   можно   было
сформулировать.  На  его  примере  я  увидел,  что  на   низших   ступенях
общественной лестницы могут быть талантливые люди,  как  бы  ни  были  они
смиренны и неграмотны; они имеют  собственный  взгляд  на  вещи,  а  когда
чего-нибудь не понимают, то не притворяются, -  они  такие  же  бездонные,
каким считается Уолденский пруд, хотя темны и тинисты.
   Множество путешественников делали крюк, чтобы заглянуть ко мне, а чтобы
иметь предлог войти, просили стакан воды. Я говорил им, что пью из  пруда,
и направлял их туда, предлагая одолжить черпак. Как ни далеко я поселился,
это не спасало меня  от  ежегодного  наплыва  посетителей  примерно  около
первого апреля, когда все словно срываются с места;  в  общем  мне  везло,
хотя  среди  посетителей  попадались  курьезные.  Приходили  полоумные  из
богадельни и других мест; но этих я старался  заставить  открыться  мне  и
выказать весь ум, какой у них был; я заводил  разговор  именно  об  уме  и
бывал вознагражден. Я  обнаружил,  что  иные  из  них  разумнее,  чем  так
называемые _надзиратели_ над бедными и члены городской управы,  и  что  им
пора было бы поменяться местами. Оказалось, что между полоумными и  умными
разница не  столь  уж  велика.  Однажды,  например,  ко  мне  пришел  один
безобидный и простодушный бедняк, которого я часто встречал в  полях,  где
он, стоя или сидя на корзине, служил живой загородкой, чтобы скот -  да  и
он сам - не забрели, куда не следует; он изъявил желание жить так, как  я.
С  величайшей  простотой  и   искренностью,   возвышенной   или,   вернее,
приниженной по сравнению с тем, что зовется смирением, он сказал мне,  что
ему "недостает ума". Так  он  и  сказал.  Таким  его  создал  бог,  но  он
полагает, что бог любит его не меньше, чем других. "Такой уж я  уродился",
- сказал он, - и всегда такой был; не то, что другие дети,  -  слабоумный.
Так уж, видно, богу угодно". И вот он  сам  -  живое  подтверждение  своих
слов. Он был для меня философской загадкой. Мне  редко  встречалась  столь
благодарная почва для сближения с  человеком  -  так  просто,  искренне  и
правдиво было все, что он говорил. Чем смиреннее он был,  тем  больше  это
его возвышало. Сперва мне даже показалось, что это было у него обдуманным.
На основе правдивости и откровенности, заложенной бедным слабоумным нищим,
можно было бы установить нечто лучшее в отношениях людей между собою,  чем
удавалось до сих пор мудрецам.
   Приходили ко мне и те, кто не числился среди городской  бедноты,  хотя,
конечно, принадлежал к бедноте вселенской; это - те, кто обращается  не  к
вашему гостеприимству, а к вашей  жалости;  те,  кто  больше  всего  хочет
получить помощь и сразу  предупреждает  вас,  что  сам  себе  помогать  не
намерен. Я не возражаю против отличного аппетита у гостя,  где  бы  он  ни
нагулял его; но он не должен умирать с голоду. Объекты благотворительности
не годятся в качестве гостей. А также люди,  не  знающие,  когда  им  пора
уходить, хотя я при них брался за работу и переговаривался с ними  издали.
В сезон миграций у меня перебывали люди самые различные по уму. У иных ума
было даже больше, чем им требовалось; забитые создания, покорные  хозяину,
которые по временам прислушивались, как лиса в басне (*162), не гонятся ли
за ними собаки, и смотрели на меня с мольбой, как бы говоря:

   Христианин, не оттолкни меня.

   Был среди них и настоящий беглый раб,  которого  я  помог  направить  к
северной звезде. Были люди одной мысли, вроде  курицы,  высидевшей  одного
цыпленка, да  и  то  утенка;  были  люди  с  лохматыми  головами,  полными
множества мыслей, похожие на куриц, которым вверена сотня цыплят, а те все
гонятся за одним жуком и каждое  утро  пропадают  десятками,  и  от  этого
курицы взъерошены и тощи; были люди, которым идеи заменяли ноги  -  этакие
интеллектуальные сороконожки, при виде которых у  вас  бегают  мурашки  по
всему  телу.  Один  предложил  завести  книгу  и   заносить   туда   имена
посетителей, как это делается в  Белых  горах,  но  увы!  у  меня  слишком
хорошая память, чтобы в этом была надобность.
   Я невольно подмечал некоторые особенности своих посетителей.  Девушкам,
юношам и молодым женщинам обычно нравилось быть  в  лесу.  Они  любовались
прудом и цветами и отлично проводили время. Деловые люди  и  даже  фермеры
удивлялись моему уединению, были озабочены расстоянием, отделявшим меня от
того или другого, и хотя говорили, что любят  иногда  побродить  по  лесу,
было ясно, что они  этого  совсем  не  любят.  Люди,  загруженные  делами,
целиком занятые заработком; пасторы, говорившие о боге так,  словно  имели
на него монополию и не терпели других мнений;  врачи,  юристы,  любопытные
хозяйки, заглядывавшие ко мне в буфет и в  постель,  когда  меня  не  было
дома, - а как бы иначе миссис Х узнала,  что  ее  простыни  чище  моих?  -
юноши, которые преждевременно  утратили  молодость  и  предпочли  идти  по
торной дорожке в  выборе  профессии,  -  все  они  говорили,  что  в  моем
положении много добра не сделаешь. "Вот в чем трудность"  (*163).  Старые,
больные и боязливые люди обоего пола и любого возраста больше всего думали
о  болезни,  несчастном  случае  и  смерти;  жизнь  казалась   им   полной
опасностей, - а какая может быть опасность, если вы о ней  не  помышляете?
Они считали, что разумный человек должен селиться там, где он всегда имеет
под  рукой  доктора  Б.  (*164)  Для  них   поселок   был   прежде   всего
оборонительным союзом; они, кажется, и по ягоды не пошли бы,  не  захватив
аптечку. А пока человек жив, _опасность_ умереть имеется  всегда,  но  она
тем меньше, чем более полной жизнью он живет. Сидящие  рискуют  не  меньше
бегущих. И наконец, меня навещали самые надоедливые  из  всех,  самозваные
реформаторы, думавшие, что я постоянно напеваю:

   Вот дом, который построил я сам.
   А вот и я, проживающий там.

   Но они не знали следующих строк:

   А вот опять
   Люди, что ходят мне докучать
   В доме, который построил я сам (*165).

   Я не опасался ястребов, потому что не держал цыплят;  но  есть  ведь  и
такие птицы, что охотятся на людей.
   Бывали у меня и более  приятные  посетители.  Приходили  дети  собирать
ягоды; железнодорожные рабочие на воскресную прогулку,  ради  которой  они
надевали чистые рубашки; рыболовы и охотники, поэты  и  философы,  словом,
все честные паломники, которые  искали  в  лесу  свободы  и  действительно
стремились уйти из поселка.  Этих  я  готов  был  приветствовать  словами:
"Добро пожаловать,  англичане!  Добро  пожаловать!"  (*166),  ибо  с  этим
народом я общался.



БОБОВОЕ ПОЛЕ

   Тем временем мои бобы, которых я насадил столько рядов, что они  вместе
составили бы семь миль,  требовали  опалывания;  первые  успели  подрасти,
прежде чем я посадил последние, и медлить с этим было нельзя.  В  чем  был
смысл этого почтенного занятия, этого гераклова труда в миниатюре, я и сам
не знал. Но я полюбил свои бобы, хотя их  было  гораздо  больше,  чем  мне
требовалось. Они привязывали меня к земле, и я  черпал  в  них  силу,  как
Антей. К чему мне было растить их? Одному  небу  известно.  И  все-таки  я
трудился целое лето, чтобы вырастить бобы на  полоске  земли,  где  прежде
вырастали только лапчатка,  ежевика,  зверобой,  сладкие  лесные  ягоды  и
красивые полевые цветы. Что суждено мне знать о бобах, или бобам обо  мне?
Я хожу за  ними,  окучиваю  их  мотыгой  и  весь  день  оберегаю  их;  это
составляет мой дневной труд. У них красивые широкие листья. В помощниках у
меня состоят росы и дожди, увлажняющие здешнюю сухую почву, и сама  почва,
хоть она не слишком плодоносна и порядком истощена. Врагами являются черви
и холода, но больше всего  сурки.  Эти  последние  начисто  съели  у  меня
четверть акра. Впрочем, имел ли я право изгонять зверобой и все  прочее  и
распахивать древний травяной заповедник?  Скоро,  однако,  остальные  бобы
станут для сурков слишком твердыми и надо будет опасаться новых врагов.
   Я хорошо помню, как четырех лет от роду меня везли из Бостона  сюда,  в
родной мой город, через эти самые леса и поля, к пруду. Это одно из первых
моих воспоминаний. И вот сегодня вечером моя флейта будит эхо над теми  же
водами. Еще стоят сосны, которым  больше  лет,  чем  мне;  а  те,  которые
повалились, пошли мне на дрова; и всюду вокруг подымается новая поросль, и
скоро новые деревья будут радовать глаза других детей. Кажется, что тот же
зверобой растет на лугу из  того  же  вечного  корня;  я  сам  участвую  в
украшении сказочного пейзажа моих детских снов,  и  одним  из  результатов
моего присутствия и влияния являются вот эти самые бобы и ростки  кукурузы
и картофеля.
   Я засадил на холме около двух с половиной акров; так  как  землю  здесь
расчистили всего каких-нибудь 15 лет назад и я  сам  выкорчевал  множество
пней, я ничем не удобрил свои  посевы;  но  судя  по  наконечникам  стрел,
которые я нашел в  течение  лета,  работая  мотыгой,  здесь  некогда  жило
вымершее  племя,  сажавшее  кукурузу  и  бобы  раньше,  чем  белые  пришли
расчищать землю, так  что  почва  под  эти  культуры  уже  была  несколько
истощена.
   Раньше чем на тропинку выскакивал хоть один сурок или белка, раньше чем
солнце  поднималось  над  дубняком  и  высыхала  роса  -  хоть  фермеры  и
предостерегают от этого, я всем советую  делать  всю  работу  по  утренней
росе, - я принимался  сравнивать  с  землей  заносчивые  сорняки  на  моем
бобовом поле и посыпал их главу прахом (*167). Рано утром я работал  босой
и возился, точно скульптор, с сырым  и  рыхлым  песком;  но  потом  солнце
начинало жечь мне ноги. Солнце светило мне, а я медленно проходил  взад  и
вперед по желтому песчаному холму, между длинных зеленых  рядов,  82  ярда
длиной, одним концом упиравшихся в дубняк, где я  мог  отдохнуть  в  тени,
другим в лужайку, заросшую ежевикой, где зеленые ягоды успевали потемнеть,
пока я проходил следующий ряд. Я выпалывал сорняки и подсыпал свежей земли
к корням бобов, помогая этому сорняку, который сам  посадил;  я  заставлял
желтую почву выражать свои летние думы бобовыми листьями и цветами,  а  не
полынью, пыреем или бором; я требовал, чтобы земля сказала  "бобы"  вместо
"травы", - это и был мой дневной труд. Не имея  ни  лошади,  ни  вола,  ни
батраков,  ни  новых  сельскохозяйственных  орудий,  я   работал   гораздо
медленнее  обычного  и  больше  успел  сдружиться  со  своими  бобами.  Но
физический  труд,  даже  однообразный,  никогда  не  бывает  худшим  видом
лености.  Он  заключает  в  себе  вечно  живую  мораль,  а  ученому   дает
классический результат. Для  путников,  направлявшихся  через  Линкольн  и
Уэйленд  куда-нибудь  на  запад,  я  был  истинным   agricola   laboriosus
[трудолюбивым земледельцем (лат.)]; удобно сидя в своих повозках, упершись
локтями в колени и свободно распустив вожжи, они  созерцали  трудолюбивого
домоседа. Но скоро моя усадьба исчезала у них из виду  и  из  памяти.  Она
была единственным возделанным участком  на  большом  расстоянии,  так  что
пользовалась у них особым вниманием; иной раз работавший  на  поле  слышал
даже больше, чем предназначалось для его ушей: "Кто же это сажает бобы так
поздно? Да еще и горох", - потому что я все еще сажал,  когда  другие  уже
начинали мотыжить - об этом законопослушный фермер не мог и помыслить.  "А
кукурузу, верно, для скота, да, наверное для скота". "Неужели он и _живет_
тут?" - спрашивает  черный  чепец  у  серого  сюртука,  и  угрюмый  фермер
придерживает охотно повинующуюся лошадку и спрашивает, отчего я не положил
удобрения в борозду, и рекомендует очистки или хоть какие-нибудь  отбросы,
а то еще можно золу или известь. Но у  меня  два  с  половиной  акра  этих
борозд и нет тележки - всего только мотыга, да две моих руки; конной  тяги
я не признаю, а за опилками далеко ехать. Проезжающие вслух сравнивают мое
поле с другими, которые им встретились, и мне, таким  образом,  становится
известно, как я котируюсь  на  сельскохозяйственном  рынке.  Мое  поле  не
попало в отчет м-ра Кольмана (*168). А, кстати,  кто  определяет  ценность
урожая на еще более обширных полях, не возделанных человеком? _Английское_
сено (*169) тщательно взвешивается, в нем  вычисляется  процент  влаги,  а
также содержание силикатов и поташа; но во всех лощинах и высохших  лесных
прудах, на пастбищах и  на  болотах  вырастает  обильный  и  разнообразный
урожай, не собираемый человеком. Мое поле было  как  бы  связующим  звеном
между дикими и возделанными  полями;  как  бывают  страны  цивилизованные,
полуцивилизованные и дикие, или варварские, так и мое поле было, однако не
в дурном смысле, полукультурным. Я выращивал бобы, радостно возвращавшиеся
в первобытное, дикое состояние, и моя мотыга исполняла им Ranz des  vaches
(*170).
   Вблизи от меня, на верхней ветке березы, поет пересмешник,  или  певчий
дрозд, как  его  называют  иные,  поет  все  утро,  очень  довольный  моим
обществом; не будь здесь моего поля, он отыскал бы другое. Ты  сажаешь,  а
он приговаривает: "В  зем-лю,  в  зем-лю,  глуб-же-са-жай,  глубже-са-жай,
вы-дер-ни, вы-дер-ни, вы-дер-ни". Но моим семенам он не страшен -  это  не
кукуруза, и такие враги им не опасны. Неизвестно, помогает ли  работе  его
трескотня, его дилетантские упражнения на одной струне или на двадцати, но
они все же приятнее щелочного  раствора  или  извести.  Это  было  дешевое
удобрение, но я твердо верил, что от него будет польза.
   Подгребая мотыгой землю вдоль своих гряд, я тревожил  прах  неизвестных
племен, некогда живших под нашим небом, и извлекал на свет  их  немудреные
орудия войны и охоты. Они были перемешаны с простыми камнями,  из  которых
иные были обожжены в индейских кострах, а иные - на солнце, и с  осколками
глиняной и стеклянной посуды, оставшимися от более  поздних  земледельцев.
Когда моя мотыга звонко ударялась о камни, эта музыка подымалась к лесу  и
к небу, аккомпанируя моему труду, который  тут  же  приносил  неисчислимый
урожай. Это уже не  было  простым  опалыванием  бобов;  и  я  вспоминал  с
гордостью и сожалением, если вспоминал  вообще,  своих  знакомых,  которые
отправились в город слушать оратории. Под вечер - я  иногда  работал  весь
день - надо мной начинал кружить ястреб, маленький, точно соринка в глазу,
вернее, в глазу у неба, по временам камнем падая вниз с таким звуком, что,
казалось, небесная завеса рвалась в клочья, а посмотришь -  небесный  свод
невредим. Эти воздушные чертенята откладывают яйца на земле - в песке  или
в камнях на вершинах холмов, где их трудно найти; они легки  и  грациозны,
как легкие волны, пробегающие по пруду,  или  листья,  поднятые  ветром  и
взмывшие в небо. В Природе  все  объединено  родством.  Ястреб  приходится
воздушным  братом  волне,  над  которой  он  парит;  его  крылья,  надутые
воздухом, под стать могучим крылам морской стихии. Порой я следил за парой
ястребов, высоко вившихся в небе, то спускаясь, то взмывая, то  сближаясь,
то  разлетаясь,  как  воплощение  моих  собственных  мыслей.  А  то   меня
привлекали дикие голуби, быстро пролетавшие от леса  к  лесу  с  трепетным
шумом крыльев; или моя мотыга извлекала из-под  гнилого  пня  какую-нибудь
диковинную, неуклюжую и медлительную пятнистую саламандру, напоминавшую  о
Египте и Ниле, и, однако же, нашу современницу.  Когда  я  останавливался,
опираясь на мотыгу,  я  всегда  мог  развлечься  звуками  и  зрелищами  из
неисчерпаемого запаса сельской природы.
   По праздникам город палит из больших  пушек,  которые  здесь,  в  лесу,
звучат как духовые ружья; порой долетают даже обрывки военной  музыки.  На
моем бобовом поле большие орудия производили такой  звук,  словно  лопался
гриб-дождевик; а когда бывали какие-нибудь маневры, о которых я ничего  не
знал, у меня весь день было чувство, будто на горизонте что-то  чешется  и
вот-вот появится сыпь - корь или  скарлатина,  -  пока  попутный  ветерок,
пролетая над полями и дорогой в Уэйленд, не оповещал меня о том,  что  это
упражняется милиция. Судя по отдаленному  жужжанью  казалось,  что  где-то
роятся пчелы, а соседи, по  совету  Вергилия,  бьют  в  самую  звонкую  из
домашней утвари и этим tintinnabulum [звоном (лат.)] пытаются загнать их в
улей. Когда звуки совсем замирали и жужжание смолкало, и ветер, даже дуя в
мою сторону, уже ничего не доносил до меня, я  знал,  что  трутни  все  до
последнего загнаны в Мидлсекский улей и теперь помышляют  только  о  меде,
которым он намазан.
   Я с гордостью сознавал, что свобода Массачусетса и  всей  нашей  родины
находится в столь надежных руках; я мог снова взяться за мотыгу  с  легким
сердцем и спокойно предаться своим трудам, преисполненный веры в будущее.
   Когда играло несколько  оркестров,  казалось,  что  весь  поселок  стал
огромными мехами, и каждое здание то шумно  раздувается,  то  опадает.  Но
иногда ко мне в лес доносились подлинно вдохновенные звуки; трубы  пели  о
славе, и я ощущал желание проткнуть какого-нибудь мексиканца  -  стоит  ли
останавливаться перед таким пустяком? - и искал глазами сурка или  скунса,
на котором мог бы  испробовать  свой  воинственный  пыл.  Бравурные  звуки
доносились словно из далекой Палестины,  напоминая  о  крестовых  походах;
верхушки вязов, осенявших поселок, слегка вздрагивали в  такт  музыке.  То
бывали великие дни, а впрочем, небо над моей поляной  выглядело  таким  же
великим и вечным, как всегда.
   Очень интересным было мое длительное знакомство с  бобами,  пока  я  их
сажал, окапывал, собирал, обмолачивал, лущил и продавал -  последнее  было
всего труднее, - а можно добавить еще: и ел, потому что я их  пробовал.  Я
решил познать бобы. Выращивая их, я работал мотыгой с пяти  утра  до  полу
дня, а в остальное время обычно занимался другими делами. Интересно  также
близкое знакомство, которое сводишь с различными  видами  сорняков,  -  да
буди мне позволено несколько повторяться, потому  что  и  в  самой  работе
немало повторений, - и как беспощадно сокрушаешь их нежные стебли, и какие
несправедливости  творишь  своей  мотыгой:  одни  растения  сравниваешь  с
землей, другие усердно возделываешь. Вот полынь,  вот  белая  лебеда,  вот
щавель, вот пырей - руби их, выворачивай корнями к солнцу, не оставляй  ни
одного корешка в тени; если оставишь, они повернутся другим боком и  через
два дня, смотришь, опять свежи и зелены. То  была  долгая  война  -  не  с
журавлями, а с сорняками; а на стороне этих  троянцев  было  и  солнце,  и
дождь, и роса. Я ежедневно выходил на подмогу бобам, вооружась мотыгой,  и
ряды врагов редели,  а  канавы  наполнялись  трупами.  Не  один  Гектор  в
перистом шлеме, на целый фут возвышавшийся  над  своими  соратниками,  был
сражен моим грозным оружием.
   Летние дни,  которые  иные  из  моих  современников  посвящали  изящным
искусствам в Бостоне или Риме,  иные  -  созерцанию  в  Индии,  а  иные  -
коммерции в Лондоне или Нью-Йорке, я, вместе  с  другими  фермерами  Новой
Англии, посвятил работе на земле. Не то чтобы я непременн