ать. Недолго... На лбу
у него печать, и, может, так оно и лучше.
   Я помолчал, не зная, что ответить на это, а когда я, наконец,  поднял
голову, собираясь заговорить, Мери меня опередила.
   - Чарли, - сказала она, - мой долг ведь не твой долг. Этот дом  омра-
чен грехом и бедой. Ты здесь посторонний. Так бери свою сумку  и  иди  в
лучшие места, к лучшим людям. А если  когда-нибудь  задумаешь  вернуться
назад - будь то даже через двадцать лет - все равно я  буду  ждать  тебя
здесь.
   - Мери-Урсула, - сказал я, - я просил тебя стать моей женой, и ты да-
ла мне понять, что согласна. И теперь мы связаны навек. Где  будешь  ты,
там буду и я - бог мне свидетель.
   Едва я произнес эти слова, как внезапно взревел ветер, а потом  вдруг
все вокруг дома смолкло и словно задрожало. Это был пролог, первый  удар
надвигающейся бури. Мы вздрогнули и вдруг заметили, что в  доме  воцари-
лась полутьма, будто уже настал вечер.
   - Господи, смилуйся над всеми, кто в море! - сказала Мери. - Отец те-
перь не вернется до рассвета.
   И тогда-то, когда мы сидели у очага, прислушиваясь  к  ударам  ветра,
Меои рассказала мне, как произошла с моим дядей эта перемена.
   Всю прошлую зиму он был угрюм и раздражителен. Когда Гребень вздымал-
ся особенно высоко, или, как выразилась Мери, когда плясали Веселые  Мо-
лодцы, дядя много часов подряд лежал на мысу, если была ночь, а  днем  -
на вершине Ароса, смотрел на бушующее море и вглядывался в горизонт,  не
покажется ли там парус. После десятого февраля, когда на берег в  Песча-
ной бухте был выброшен обогативший его бриг, дядя вначале был  неестест-
венно весел, и это возбуждение не проходило, но только менялось и из ра-
достного стало мрачным. Он не работал и не давал работать Рори. Они  ча-
сами шептались за домом с таинственным, почти опасливым  видом.  А  если
она задавала вопросы тому или другому (вначале она пыталась их  расспра-
шивать), они отвечали уклончиво и смущенно. С тех пор, как Рори  заметил
у переправы большую рыбу, дядя всего один раз побывал на Россе. Это слу-
чилось в разгар весны, при сильном отливе, и он перешел туда посуху,  но
задержался на дальнем берегу и, возвращаясь, увидел, что прилив  вот-вот
отрежет его от Ароса. С отчаянным воплем он  перепрыгнул  через  полоску
воды и добрался до дома вне себя от ужаса. Его мучил страх перед  морем,
постоянные и неотвязные мысли о море - этот страх сквозил в его разгово-
рах, в молитвах, даже в выражении лица, когда он молчал.
   К ужину вернулся только Рори. Но чуть позже в дом  вошел  дядя,  взял
под мышку бутылку, сунул в карман хлеб и снова отправился на свой наблю-
дательный пост - на этот раз в сопровождении Рори. Дядя сказал, что шху-
ну несет к бурунам, но команда по-прежнему с  безнадежным  упрямством  и
мужеством пытается отстоять каждый дюйм. От этого известия на душе у ме-
ня стало совсем черно. Вскоре после заката ярость бури, достигла  полной
силы - мне еще не приходилось видеть летом подобных бурь,  да  и  зимние
никогда не налетали так внезапно. Мы с Мери молчали и слушали, как скри-
пит, содрогаясь, дом, как воет снаружи ветер, а огонь в очаге между нами
шипел от дождевых брызг. Наши мысли были далеко отсюда -  с  несчастными
моряками на шхуне, с моим столь же несчастным дядей на мысу среди разбу-
шевавшихся стихий. Но то и дело мы вздрагивали и  отвлекались  от  своих
раздумий, когда ветер обрушивался на дом, как тяжелая скала, или внезап-
но замирал, затихал, и пламя в очаге вытягивалось  длинными  языками,  а
наши сердца начинали отчаянно биться в груди. То буря схватывала все че-
тыре угла кровли и встряхивала ее, ревя, как разгневанный  Левиафан,  то
наступало затишье, и ее холодное дыхание, всхлипывая, пробиралось в ком-
нату и шевелило волосы у нас на голове.  А  потом  ветер  вновь  заводил
тоскливую многоголосую песню, стонал в трубе, плакал, как флейта, вокруг
дома.
   Часов в восемь вошел Рори и таинственно поманил меня к дверям.  Дядя,
по-видимому, напугал даже своего верного товарища, и Рори, встревоженный
его выходками, попросил меня пойти с ним и разделить его стражу. Я  пос-
пешил исполнить его просьбу - с тем большей охотой, что  страх,  ужас  и
электрическая атмосфера этого вечера пробуждали во  мне  беспокойство  и
желание действовать. Я велел Мери не тревожиться, обещал присмотреть  за
ее отцом и, закутавшись в плед, вышел вслед за Рори на улицу.
   Хотя лето было в разгаре, ночь казалась чернее январской. Порой  сум-
рачные отблески на мгновение рассеивали чернильный мрак, но в  мятущемся
хаосе небес нельзя было уловить причину этой перемены. Ветер забивался в
ноздри и в рот, небо над головой гремело, как один гигантский  парус,  а
когда на Аросе вдруг наступало затишье, было слышно, как шквалы  с  воем
проносятся вдали. Над низинами Росса ветер, наверно, бушевал  с  той  же
яростью, что и в открытом море, и только богу известно, какой рев  стоял
у вершины БенКайо. Дождь, смешанный с брызгами,  хлестал  нас  по  лицу.
Вокруг Ароса всюду пенились буруны, и валы с непрерывным грохотом  обру-
шивались на рифы и пляжи. В одном месте этот оглушительный оркестр играл
громче, в другом - тише, хотя общая масса звука почти не  менялась,  но,
вырываясь из нее, господствуя над ней, гремели прихотливые голоса Гребня
и басистые вопли Веселых Молодцов. И в эту минуту я вдруг понял,  почему
они получили такое прозвище: их рев,  заглушавший  все  остальные  звуки
этой ночи, казался почти веселым, полным какого-то могучего  добродушия;
более того, в нем было что-то человеческое. Словно орда дикарей  перепи-
лась до потери рассудка и, забыв членораздельную речь, принялась выть  и
вопить в веселом безумии. Именно так, чудилось мне, ревели  в  эту  ночь
смертоносные буруны Ароса.
   Держась за руки, мы с Рори с  трудом  пробирались  против  ветра.  Мы
скользили на мокрой земле, мы падали на камни.  Наверное,  прошел  почти
час, когда, промокшие насквозь, все в синяках,  измученные,  мы  наконец
спустились на мыс, выходящий на Гребень. По-видимому, именно  он  и  был
излюбленным наблюдательным пунктом моего дяди. На самом его краю, в  том
месте, где утес наиболее высок и  отвесен,  земляной  пригорок  образует
нечто вроде парапета, где человек, укрывшись от ветра, может  любоваться
тем, как прилив и бешеные волны ведут спор у его ног.  Оттуда  он  может
смотреть на пляску Веселых Молодцов, словно из окна дома на уличные бес-
порядки. В подобную ночь, разумеется, он видит перед собой  только  чер-
нильный мрак, в котором кипят водовороты,  волны  сшибаются  с  грохотом
взрыва, и пена громоздится и исчезает в мгновение ока. Мне еще не  дово-
дилось видеть, чтобы Веселые Молодцы так  буйствовали.  Их  исступление,
высоту и прихотливость их прыжков надо было видеть - рассказать об  этом
невозможно. Белыми столпами они взлетали из мрака высоко  над  утесом  и
нашими головами и в то же мгновение пропадали, точно призраки. Порой они
взметывались по трое сразу, а порой ветер подхватывал кого-нибудь из них
и опрокидывал на нас брызги, тяжелые, как волна. Тем  не  менее  зрелище
это не столько впечатляло своей мощью,  сколько  раздражало  и  заражало
своим легкомыслием. Оглушительный рев не давал думать, и в мозгу  возни-
кала блаженная пустота, родственная безумию. По временам я замечал,  что
мои ноги двигаются в такт танцу Веселых Молодцов, словно  где-то  играли
джигу.
   Дядю я разглядел, когда мы находились от него еще в нескольких ярдах,
потому что в это мгновение черноту ночи рассеял один из тех отблесков, о
которых я уже упоминал. Дядя стоял позади холмика, откинув голову и при-
жимая ко рту бутылку. Когда он поставил бутылку на землю, он увидел  нас
и помахал нам рукой.
   - Он пьян? - закричал я Рори.
   - Он всегда пьет, когда дует ветер, - ответил Рори таким же  громовым
голосом; но я его еле расслышал.
   - Так, значит... так было... и в феврале? - спросил я.
   "Да" старого слуги исполнило меня радостью.  Следовательно,  убийство
было совершено не хладнокровно, не по расчету. Это был  поступок  сумас-
шедшего, который так же не подлежал осуждению, как и прощению.  Конечно,
мой дядя был опасным безумцем, но не жестоким, низким  негодяем,  как  я
страшился. Но какое место для попойки, какой немыслимый порок избрал для
себя бедняга! Я всегда считал  пьянство  страшным,  почти  кощунственным
удовольствием, более демоническим, нежели  человеческим.  Но  напиваться
здесь, в ревущей тьме, на самом краю утеса, над адской пляской волн, где
голова кружится, как сам Гребень, нога балансирует  на  краю  смерти,  а
чутко настороженный слух ждет, чтобы раздался треск гибнущего корабля, -
казалось бы, если бы и нашелся человек, способный на это, то уж никак не
мой дядя, неколебимо верующий в ад и возмездие, терзаемый самыми мрачны-
ми суевериями. И все же это было так. А когда мы укрылись за пригорком и
могли перевести дух, я  заметил,  что  глаза  дяди  сверкают  в  темноте
дьявольским блеском.
   - Эгей, Чарли, красота-то какая! - воскликнул он. - Ты только посмот-
ри... - продолжал он, подтаскивая меня к краю бездны,  откуда  вздымался
этот оглушающий рев и взлетали тучи брызг. - Посмотри-ка, как  они  пля-
шут! Уж это ли не грех?
   Последнее слово он произнес со вкусом, и я подумал, что оно  подходит
к этому зрелищу.
   - Они воют, так им не терпится заполучить шхуну, -  продолжал  он,  и
его визгливый безумный голос было легко расслышать под  прикрытием  при-
горка. - И ее тянет все ближе, и ближе, и ближе, и ближе, и  ближе...  И
все они знают это, знают, что им пришел конец! Чарли, они на  шхуне  там
все напились, залили себе глаза вином. На "Христе-Анне"  все  под  конец
были пьяны. В море трезвыми не тонут! Что ты об этом знаешь! - с внезап-
ной яростью крикнул он. - Я тебе говорю, и так оно и есть: никто не пос-
меет пойти на дно трезвым. Возьми-ка, - добавил он, протягивая  бутылку,
- выпей глоток.
   Я хотел было отказаться, но Рори предостерегающе дернул меня  за  ру-
кав, да и я сам уже передумал. Поэтому я взял бутылку и не только сделал
большой глоток, но и постарался пролить на землю как можно больше.
   Это был чистый спирт, и я чуть не задохнулся, пытаясь его проглотить.
Не заметив, насколько убыло содержимое бутылки,  дядя  вновь  запрокинул
голову и допил все до конца. Затем с громким хохотом швырнул бутылку Ве-
селым Молодцам, которые, казалось, с воплями подпрыгнули  повыше,  чтобы
поймать ее.
   - Эй, ребята, - крикнул он, - вот вам подарочек! А до утра получите и
кое-что получше!..
   Внезапно в черном мраке под нами, всего в какихнибудь двухстах  ярдах
от нас, в секунду затишья ясно прозвучал человеческий голос. Тут же  ве-
тер с воем опрокинулся на мыс, и Гребень заревел, закипел, затанцевал  с
новой яростью. Но мы успели расслышать этот голос и с мучительным ужасом
поняли, что гибель обреченного корабля уже недалека и, до нас  донеслась
последняя команда его капитана. Сбившись в кучку на краю утеса, мы, нап-
рягая все чувства, ждали неизбежного конца. Однако прошло немало  време-
ни, которое нам показалось вечностью, прежде чем шхуна на мгновение  вы-
рисовалась на фоне гигантской горы сверкающей пены. Я до сих  пор  вижу,
как захлопал ее зарифленный грот, когда гик тяжело упал на палубу, я все
еще вижу черный силуэт ее корпуса, и мне все еще кажется,  что  я  успел
различить фигуру человека, навалившегося на румпель. А ведь  шхуна  воз-
никла перед нами лишь на кратчайшее мгновение, и та самая волна, которая
показала ее нам, навеки погребла ее под водой. На миг раздался  нестрой-
ный хор голосов, но этот предсмертный вопль тут же заглушили своим ревом
Веселые Молодцы. На этом трагедия кончилась. Крепкий  корабль  со  всеми
своими снастями и фонарем, быть может, еще горящим в  каюте,  с  жизнями
стольких людей, возможно, дорогими кому-нибудь еще и, уж во всяком  слу-
чае, драгоценными, как райское блаженство, для них самих  -  все  это  в
мгновение ока было поглощено бушующими водами. Все они исчезли, как сон.
А ветер по-прежнему буйствовал и вопил,  а  бессмысленные  волны  Гребня
по-прежнему взметывались ввысь и рассыпались пеной.
   Не знаю, сколько времени мы пролежали у края утеса все трое, молча  и
неподвижно, но, во всяком случае, его прошло немало. Наконец, по очереди
и почти машинально, мы опять заползли за пригорок. Я лежал, прижимаясь к
земле, вне себя от ужаса, не владея рассудком, и слышал, как дядя что-то
бормочет про себя - возбуждение сменилось у него унынием. То он повторял
плаксивым тоном: "Так они старались, так  старались...  Бедняги,  бедня-
ги..." - то принимался сожалеть о зря пропавшем "добре" - ведь шхуна по-
гибла среди Веселых Молодцов и ее не выкинуло на берег, - и все время он
твердил одно название - "Христос-Анна", повторяя его с дрожью ужаса. Бу-
ря тем временем быстро стихала. Через  полчаса  дул  уже  только  легкий
бриз, и эта перемена сопровождалась, а может, была вызвана проливным хо-
лодным секущим дождем. Я, по-видимому, заснул, а когда  очнулся,  мокрый
насквозь, окоченевший, с тяжелой головой, уже занялся рассвет  -  серый,
сырой, унылый рассвет. Ветер налетал легкими порывами, шел  отлив.  Гре-
бень совсем спал, и только сильный прибой, еще накатывавшийся на  берега
Ароса, свидетельствовал о ночной ярости бури.


   ГЛАВА V
   ЧЕЛОВЕК ИЗ МОРЯ

   Рори отправился домой, чтобы согреться и поесть, но дядя во что бы то
ни стало хотел осмотреть берег, и я не мог отпустить его одного. Он  был
теперь спокоен и кроток, но очень ослабел и духом и  телом  и  занимался
поисками с любопытством и непоследовательностью ребенка. Он забирался на
рифы, он гонялся по песку за отступающими волнами, любая щепка или обры-
вок каната казались ему сокровищами, которые следовало спасти хотя бы  с
опасностью для жизни. Замирая от ужаса, я смотрел, как,  спотыкаясь,  на
подгибающихся от усталости ногах, он бредет навстречу прибою или  проби-
рается по коварным и скользким рифам. Я поддерживал его за плечи, хватал
за полы, помогал отнести его жалкие находки подальше от набегающей волны
- точно так вела бы себя нянька с семилетним ребенком.
   Но, как ни ослабел он после ночных безумств, страсти, таившиеся в его
душе, были страстями взрослого человека. А ужас перед морем, хотя  дядя,
казалось, и подавлял его, был по-прежнему силен - он отшатывался от волн
так, словно перед ним было огненное озеро, а когда, поскользнувшись, дя-
дя оказался по колено в воде, вопль, вырвавшийся  из  самых  глубин  его
сердца, был полон смертной муки. Несколько минут после  этого  он  сидел
неподвижно, тяжело дыша, точно усталый пес, но  алчное  стремление  вос-
пользоваться добычей, оставшейся после кораблекрушения, вновь взяло верх
над страхом, и он вновь принялся рыскать  среди  полос  застывшей  пены,
ползать по камням среди лопающихся пузырей и  жадно  подбирать  обломки,
годившиеся разве что для растопки. Эти находки  доставляли  ему  большое
удовольствие, но все же он не переставал сетовать  на  преследующие  его
неудачи.
   - Арос, - сказал он, - гиблое место: не бывает  тут  кораблекрушений.
Сколько лет я тут прожил, а это всего лишь второе, да и все, что  получ-
ше, пошло на дно!
   - Дядя, - сказал я, воспользовавшись тем, что в эту минуту мы шли  по
ровной полосе песка, где ничто не отвлекало его внимания. - Вчера  ночью
я видел вас, как не чаял видеть, - вы были пьяны.
   - Нет-нет, - ответил он. - До этого дело не дошло. Но пить-то я  пил.
И сказать тебе божескую правду, так я тут ничего поделать не могу. Трез-
вее меня человека не найти, но как начнет выть ветер, так я словно  умом
трогаюсь.
   - Но ведь вы верующий, - сказал я. - А это грех.
   - Верно! - ответил он. - Только не будь тут греха, не знаю, стал бы я
пить. Это ведь все наперекор делается. В море непочатый край грехов: оно
и в покое не место для христианина, а как разыграется, да ветер взвоет -
они с ветром в родстве, это уж так, - да Веселые Молодцы заревут и  зап-
ляшут, как полоумные, а бедняги на тонущих кораблях всю-то  долгую  ночь
терпят муку мученическую - тут и начинает меня разбирать.  Уж  не  знаю,
дьявол в меня вселяется, что ли. Только бедных моряков мне  и  не  жалко
нисколько - я с морем заодно, с ним и с Веселыми Молодцами.
   Я решил найти уязвимое место в его броне и повернулся к морю. Там ве-
село неистовствовал прибой; волны с развевающимися  гривами  бесконечной
чередой накатывались на берег, вздымались, нависали, рассыпались и стал-
кивались на изрытом песке. Дальше - соленый воздух, испуганные  чайки  и
бесчисленная армия морских коней, которые с призывным ржанием  сплачива-
лись вместе, чтобы обрушиться на Арос, а прямо перед нами  та  черта  на
плоском пляже, преодолеть которую их орда не может, как бы они  ни  яри-
лись.
   - Тут твой предел, - сказал я, - его да не преступишь!
   А потом как мог торжественнее произнес стих из псалма, который прежде
уже не раз примеривал к хору валов:
   - "Но паче шума вод многих сильных волн морских силен в  вышних  гос-
подь!"
   - Да, - отозвался дядя, - господь под конец восторжествует,  разве  я
спорю? Но тут на земле глупые людишки преступают его заветы перед  самым
его оком. Неразумно это - я и не говорю, что разумно, - но какая гордыня
глаз, какая алчба жизни, какая радость!
   Я промолчал, так как мы вышли на мысок, отделявший  нас  от  Песчаной
бухты, и я решил воззвать к лучшим чувствам  моего  несчастного  родича,
когда мы окажемся на месте его преступления. Умолк и дядя,  но  шаг  его
стал тверже. Мои слова подхлестнули его рассудок, и он уже больше не ис-
кал никчемные обломки, а погрузился в какие-то  мрачные,  но  горделивые
мысли. Минуты через три-четыре мы достигли вершины холма и начали  спус-
каться в Песчаную бухту. Море обошлось с разбитым кораблем  безжалостно:
нос повернуло в противоположную сторону и стащило еще ниже, а корму нем-
ного подняло - во всяком случае, они теперь совсем разделились. Когда мы
поравнялись с могилой,  я  остановился,  обнажил  голову,  подставив  ее
сильному дождю, посмотрел дяде прямо в лицо и обратился к нему со следу-
ющей речью.
   - По божьему соизволению, - начал я, - человеку было дано спастись от
смертельных опасностей; он был беден, он был наг, он  был  истомлен,  он
был здесь чужим - он имел все права на сострадание; может, он был  солью
земли, святым, добрым и деятельным, а может, -  нераскаянным  грешником,
для которого смерть была лишь преддверием адских мук. Перед лицом  небес
я спрашиваю тебя, Гордон Дарнеуэй: где человек, за которого Христос умер
на кресте?
   При последних словах дядя вздрогнул, но ничего не ответил,  и  в  его
глазах отразилась лишь смутная тревога.
   - Вы брат моего отца, - продолжал я. - Вы научили  меня  смотреть  на
ваш дом, как на мой отчий дом; мы оба с вами  грешники,  бредущие  перед
лицом господа по стезе греха и искушений. Бог ведет нас  к  добру  через
наше зло; мы грешим... не смею сказать - по его завету, но с его соизво-
ления; и для всякого человека, если только он не стал зверем, его  грехи
служат началом мудрости. Бог предостерег вас через это преступление,  он
предостерегает вас и сейчас - этой могилой у ваших ног, но  если  вы  не
покаетесь, если ваше сердце не смягчится и не обратится к нему, то  чего
остается нам ждать, как не какой-нибудь грозной кары?
   Я еще не договорил, но глаза дяди уже не были устремлены на меня. Его
лицо вдруг претерпело неописуемую перемену: все черты словно  съежились,
щеки покрылись свинцовой бледностью, дрожащая рука поднялась  и  указала
на что-то за моим плечом, а с губ сорвалось столько раз уже повторявшее-
ся название:
   - "Христос-Анна!"
   Я повернулся и хотя не ощутил подобного ужаса, для которого, благода-
рение небу, у меня не было причин, но все же был поражен зрелищем,  отк-
рывшимся моему взору. На палубной надстройке разбитого  судна  спиной  к
нам стоял человек - он, по-видимому, вглядывался в морскую даль, приста-