ответила и на это вторичное обращение, и присутствующие стали с некоторым изумлением переглядываться; тогда юдаллер поднял шкуру, закрывавшую вход в шатер, и обнаружил, что он пуст. Все были поражены и даже испуганы, ибо казалось совершенно невозможным, чтобы Норна могла незаметно ускользнуть из своего убежища. Однако она все-таки исчезла, и юдаллер после минутного раздумья снова опустил меховую завесу над входом в нишу.
     - Друзья мои, - сказал он с веселым видом, - все мы давно знаем мою почтенную родственницу, знаем, что ведет она себя не так, как все остальные. Но Хиалтландии она желает только добра и по-родственному привязана ко мне и к моей семье. Пусть же никто из моих гостей не боится ее и не обижается на нее. Я даже не сомневаюсь, что она сегодня же явится опять к обеду.
     - Вот уж Боже упаси! - воскликнула миссис Бэйби Йеллоули. - Ибо, дорогая моя леди Глоуроурам, говоря вашей милости правду, так не очень-то мне по душе такие особы, что являются и исчезают, как луч солнца, или проносятся, как порыв ветра.
     - Тише, тише, - ответила леди Глоуроурам, - надо еще благодарить небо, что эта бродяжка не унесла с собой самих стен этого дома. Такие, как она, еще и похуже шутки умеют устраивать, да только она-то сама почище их всех будет.
     Такие же толки раздавались и среди прочих присутствующих, пока юдаллер не возвысил свой зычный и повелительный голос и не заставил своих гостей замолчать, пригласив их - или, вернее, приказав им - следовать за собой на берег, посмотреть, как рыбачьи парусники выйдут в море на хааф, или дальние промыслы.
     - С самого восхода солнца, - сказал он, - ветер был сильный и задерживал суда в бухте, а теперь он переменился, и они смогут выйти в море.
     Внезапное изменение погоды вызвало многочисленные кивки и подмигивания, ибо гости не замедлили сопоставить его с внезапным исчезновением Норны. Никто, однако, не позволил себе ни малейшего неприятного для юдаллера замечания, и все последовали вслед за величаво выступавшим Магнусом на взморье, словно стадо оленей за вожаком, выражая всем своим видом глубочайшее почтение к хозяину.

Глава XXII

     Усмешка дьявольская на устах
     Внушает бешенство и тайный страх,
     А если гневно изогнется бровь,
     Беги, надежда, и прости, любовь!

     "Корсар", песнь I

     Главное занятие жителей Шетлендских островов - ловля тресковых и морской щуки, и от этого промысла в прежние времена богатели хозяева и кормился народ. Подобно тому как пора жатвы в земледельческих странах, так здесь пора рыбной ловли - самое важное, самое деятельное и вместе с тем самое веселое время года.
     Рыбаки каждого округа собираются тогда в определенных местах побережья со своими лодками и командой и возводят небольшие хижины из булыжника, покрытые дерном, для своего временного жилья и скио для вяления рыбы, так что пустынный до того берег сразу превращается в нечто похожее на поселение диких индейцев.
     Рыболовные банки, к которым шетлендцы отправляются на хааф, или дальний промысел, часто лежат на расстоянии многих миль от того места, где сушат рыбу. Так что рыбаки нередко отсутствуют и двадцать, и тридцать часов, а порой и еще дольше; при неблагоприятных условиях ветра и приливо-отливных течений они остаются в море на своих весьма утлых посудинах и с очень скудным запасом провизии по двое и даже по трое суток, а порой и вовсе не возвращаются. Поэтому отплытия на дальние промыслы, связанные с такими опасностями и лишениями, представляют собой весьма волнующую и не лишенную трагизма картину, а тревога женщин, которые, оставаясь на берегу, следят, как исчезает в морском тумане знакомый парус, или напряженно вглядываются в даль, ожидая его возвращения, придает всему происходящему в высшей степени патетический характер. октор Эдмондстон, автор "Обзора прошлого и настоящего состояния Шетлендских островов", показал эту сторону дела в весьма трогательном свете. "Поистине тяжело смотреть, - говорит он, - на тревогу и отчаяние жен этих несчастных рыбаков, когда наступает шторм. Невзирая на усталость, они покидают свои жилища и бегут туда, где должен причалить муж, или взбираются на вершину скалы, ища его взором среди морской пучины. Когда же мелькнет вдалеке парус, с замиранием сердца следят они, как он то появляется, то исчезает в волнах, и хотя тревога их часто оканчивается благополучным прибытием ожидаемого супруга, порой, однако, на долю их выпадает "ждать парус, который не вернется". В силу крайне изменчивого климата и необходимости выходить в море, по самой природе своей весьма бурное и с чрезвычайно быстрыми течениями, редкий период лова обходится без несчастного случая или спасения от почти неминуемой гибели. - "Обзор... и т.д... Шетлендских островов", т.1, стр. 238. Множества любопытных подробностей, относящихся к рыболовству и земледелию Шетлендии, а также к ее древности, можно найти в вышеупомянутом нами сочинении. (Прим. автора.)>
     Когда юдаллер и его друзья появились на берегу, кругом царило тревожное оживление. Команды примерно трех десятков суденышек, численностью каждая от трех до пяти-шести человек, прощались со своими женами и родственницами и прыгали на борт узких норвежских лодок, где уже заранее были сложены их снасти и снаряжение. Магнус не оставался бесстрастным наблюдателем окружающего. Он переходил от одной группы рыбаков к другой, осведомляясь о состоянии их припасов на дорогу и рыболовных снастей. Порой, уснащая свою речь крепким голландским или норвежским словечком, он обзывал их болванами за то, что идут в море без достаточного снабжения, но всегда, однако, кончая приказанием принести из своих собственных кладовых галлон джина, лиспанд муки или еще что-либо необходимое для пополнения их морских запасов.
     Суровые моряки, получившие подобную помощь, благодарили двумя-тремя отрывисто сказанными словами, что, впрочем, больше всего было по нраву юдаллеру. Женщины, однако, выражали свою признательность значительно более шумно, так что Магнусу зачастую приходилось обрывать их излияния, посылая к черту все женские языки, начиная с праматери Евы.
     Все наконец оказались на борту и наготове, паруса были подняты, команда для отплытия дана, гребцы налегли на весла, и маленькая флотилия двинулась от берега; каждый старался при этом опередить других, первым достигнуть промысловой банки и забросить свою снасть, ибо это считалось счастливой приметой.
     До тех пор, пока их еще можно было расслышать с берега, рыбаки пели подходящую к случаю старинную норвежскую песню, которую Клод Холкро перевел следующим образом:

     Отныне, красотки, удел ваш - печаль:
     Из Уестры уходим мы в темную даль
     И вытерпим много пред тем, как опять
     В Данроснесс родимый вернемся плясать.

     Теперь же в ладьях из норвежской сосны
     С дельфинами вместе плясать мы должны.
     И ветер (эй, легче!) нам в трубы трубит,
     И с песнями чайка над нами летит.

     Пой, чайка, над нами махая крылом,
     Пока мы от банки до банки плывем.
     Мы двадцать раз двадцать насадим крючков,
     Пой, чайка, с тобой мы поделим улов.

     Мы с песней бросаем на дно перемет
     И с песнею тянем обратно из вод:
     Треску - беднякам, а сигов - для господ,
     А доброму Магнусу - славный доход!

     Вперед же, товарищи, скоро опять
     В Данроснесс родной мы вернемся плясать.
     Мы будни украсим веселья огнем,
     И Магнусу Тройлу мы славу споем.

     Простые слова этой песни скоро потонули в рокоте волн, но напев долго еще доносился с порывами ветра, сливаясь с шумом и плеском прибоя; рыбачьи лодки мало-помалу превратились в черные пятна на поверхности океана, постепенно уменьшавшиеся по мере того, как они все дальше и дальше уходили в открытое море, в то время как ухо уже едва различало звуки человеческого голоса, почти потонувшего среди голосов стихии.
     Жены рыбаков, которые до последней минуты следили за уходящими парусами, теперь, подавленные и озабоченные, медленными шагами направились к своим лачужкам, где им предстояло приготовить все для разделки и сушки рыбы, с богатым уловом которой, как они надеялись, вернутся их мужья и соседи. То тут, то там какая-нибудь умудренная опытом старая сивилла предсказывала, глядя на небо, будет ли тихо или разыграется шторм, в то время как другие советовали принести обет в церкви святого Ниниана ради благополучного возвращения людей и лодок - таков был старый католический предрассудок, который не вполне еще исчез. Некоторые, правда, шепотом и с опаской, сетовали, что сегодня утром в замке рассердили Норну из Фитфул-Хэда и позволили ей недовольной уйти из Боро-Уестры; "...и надо же было, - прибавляли они, - случиться такому греху изо всех дней в году как раз в день ухода на дальние промыслы".
     Благородные гости Магнуса Тройла провели некоторое время на берегу, наблюдая отплытие маленькой флотилии и беседуя с бедными женщинами, проводившими своих близких. Затем они разбились на отдельные группы и разбрелись в разные стороны, куда кого влекла его прихоть, чтобы полюбоваться тем, что может быть названо clairobscur, или светотенью шетлендского летнего дня, которая, хотя и лишена яркого солнечного сияния, украшающего другие страны в прекраснейшую пору года, обладает, однако, своей собственной прелестью, в одно и то же время и смягчая, и придавая несколько грустный оттенок окружающей местности, пустынной, нагой и однообразной, но вместе с тем, несмотря на всю свою бесплодность, величественной.
     Минна Тройл и капитан Кливленд направились к одному из самых укромных уголков побережья, где море глубоко врезается между скал и во время прилива заходит даже в Суортастерский хэлиер, или грот. Молодые люди выбрали эту прогулку, очевидно, потому, что здесь мало кто мог нарушить их уединение: сила приливов и отливов делала это место не пригодным ни для рыболовства, ни для плавания, а пешеходы избегали этого побережья, ибо оно считалось обиталищем русалки - существа, одаренного, по норвежским поверьям, волшебной силой, но лукавого и опасного. Сюда поэтому и направили свои стопы Минна и ее возлюбленный.
     Небольшая полоска молочно-белого песка тянулась у подножия одной из отвесных скал, возвышавшихся неприступными стенами с обеих сторон бухты, и представляла собой сухую, плотную и удобную для ходьбы дорожку примерно в сотню ярдов длины. С одной стороны она ограничивалась темной водной поверхностью залива, которая, едва тронутая ветром, казалась гладкой, как зеркало. Обрамляли ее два величественных утеса - два выступа, образующие как бы челюсти бухты; высоко наверху они сближались друг с другом, словно желая соединиться над мрачными, разделяющими их водами. С другого конца дорожку замыкала огромная отвесная, почти неприступная скала, обиталище сотен морских птиц различных пород. В глубине разевал свою пасть громадный хэлиер, словно готовый поглотить приливные волны своей бездонной и неизмеримой утробой. Вход в этот мрачный грот представлял собой не единую арку, как бывает обычно, а был разделен надвое огромным естественным гранитным столбом, который, подымаясь из воды и достигая самого свода пещеры, казалось, поддерживал его, образуя нечто вроде двойного портала, за что рыбаки и крестьяне грубо прозвали этот хэлиер "Чертовы ноздри". Здесь, на диком и пустынном прибрежье, где уединение нарушалось лишь криками морских птиц, Кливленд не раз уже встречался с Минной Тройл. Здесь было любимое место ее прогулок, ибо она питала особое пристрастие ко всему дикому, печальному и необычному. Сейчас, однако, молодые люди были так поглощены серьезным разговором, что ни он, ни она не обращали внимания на окружающее.
     - Вы не можете отрицать, - сказала Минна, - что дали волю своим чувствам и были предубеждены против этого юноши и резки с ним. Предубеждение это несправедливо, по крайней мере постольку, поскольку речь идет о вас, а резкость одновременно и неразумна, и ничем не оправдана.
     - Мне казалось, - отвечал Кливленд, - что услуга, которую я оказал ему вчера, избавляет меня от подобного обвинения. Я не говорю о том риске, какому подвергался сам, ибо я вел жизнь, полную опасностей, и люблю их. Не всякий, однако, решился бы приблизиться к разъяренному животному ради спасения человека, с которым не связан никакими узами.
     - Не каждый, разумеется, сумел бы спасти его, - продолжала Минна серьезным тоном, - но каждый храбрый и великодушный мужчина попытался бы сделать это. Даже легкомысленный и беспечный Клод Холкро совершил бы то же, что и вы, будь у него столько же силы, сколько мужества. Мой отец - тоже, хотя и у него есть причины не любить Мертона за его тщеславное и хвастливое злоупотребление нашим гостеприимством. Не гордитесь поэтому чрезмерно своим подвигом, дорогой друг мой, иначе я подумаю, что он стоил вам слишком большого усилия. Я знаю, что вы не любите Мордонта Мертона, хотя и рисковали жизнью, чтобы спасти его.
     - Неужели же вы не окажете мне снисхождения, приняв во внимание те бесконечные муки, которые вынужден был я испытывать, слыша изо всех уст, что этот безусый птицелов стоит между мной и самым дорогим для меня на свете, любовью Минны Тройл?
     Он говорил одновременно и страстно, и вкрадчиво, в манерах его проявлялись теперь изящество и грация, а самые выражения представляли резкий контраст с речью и манерами грубого моряка, которыми он щеголял обычно. Но оправдания его не удовлетворили Минну.
     - Вы знали, - сказала она, - вы даже, может быть, слишком скоро и слишком хорошо узнали, как мало могли бояться - если вы действительно боялись того, - что Мертон или кто-либо другой встанет между вами и Минной Тройл. Нет, не надо ни благодарности, ни торжественных заверений. Лучшим доказательством вашей преданности будет для меня обещание примириться с этим юношей или по крайней мере избегать столкновений с ним.
     - Стать нам друзьями? Нет, это невозможно, - возразил Кливленд. - Даже любовь моя к вам - самое могучее чувство, которое я когда-либо испытывал, - и та не в силах совершить такого чуда.
     - Но почему же, скажите, прошу вас? - настаивала Минна. - Между вами не было открытой ссоры, наоборот, вы оказали друг другу важные услуги, почему же вы не можете стать друзьями? А у меня много причин желать этого.
     - А вы сами, можете и вы простить оскорбления, которые он нанес Бренде и вам и дому вашего отца?
     - Да, я могу простить все это, - ответила Минна, - и не знаю, почему не хотите сделать этого вы, ибо, по совести говоря, вам не было нанесено никакого оскорбления.
     Кливленд опустил глаза и на минуту задумался; затем он снова поднял голову и ответил:
     - Я легко мог бы обмануть вас, Минна, и пообещать вам то, что в душе считаю невозможным. Но я слишком много вынужден был лукавить с другими и не хочу обманывать вас. Я не могу быть другом этому молодому человеку: мы испытываем обоюдную природную неприязнь, инстинктивное отвращение, нечто вроде взаимного отталкивания, и это делает нас ненавистными друг другу. Спросите его самого, и он вам скажет, что питает такую же антипатию ко мне. Услуга, которой он связал меня, сдерживала мою неприязнь, словно узда, но она так раздражала меня, что я до крови на губах готов был грызть ее железо.
     - Вы так долго носили то, что вам угодно называть своей железной маской, - ответила Минна, - что, даже когда вы снимаете ее, ваши черты невольно хранят печать суровости.
     - Вы несправедливы ко мне, Минна, - возразил ее возлюбленный, - и сердитесь на меня за то, что я говорю с вами открыто и честно. Но открыто и честно скажу я вам еще раз, что не могу быть другом Мертона, а если я когда-либо стану ему врагом, это уж будет его, а не моя вина. Я не хочу вредить ему, но не требуйте, чтобы я любил его. И поверьте, что, если бы я даже решился на такую попытку, все было бы напрасно. Ручаюсь, что стоило бы мне только сделать шаг для того, чтобы завоевать его расположение, как в нем тотчас же пробудились бы неприязнь и недоверие. Разрешите же нам и дальше питать друг к другу те же естественные чувства, которые, поскольку из-за них мы будем держаться на возможно большем расстоянии друг от друга, послужат, очевидно, к предупреждению вероятного столкновения между нами. Ну, так как же, сможете ли вы этим удовлетвориться?
     - Придется, - ответила Минна, - раз вы говорите, что тут ничего не поделаешь. А теперь скажите, почему вы стали таким мрачным, когда услышали о прибытии вашего консорта? Ведь это он, не правда ли, стоит в кёркуоллском порту?
     - Я боюсь, - сказал Кливленд, - что прибытие этого судна и его команды приведет к крушению моих самых дорогих упований. Я успел уже заслужить некоторое расположение вашего отца, а со временем мог бы добиться и большего, но вот является Хокинс, а с ним и все прочие, чтобы разбить мои надежды навеки. Я рассказывал уже вам, при каких обстоятельствах мы расстались: я был тогда капитаном превосходного, намного лучше снабженного судна, а команда моя, стоило мне кивнуть головой, бросилась бы на самих чертей, вооруженных адским огнем. Теперь же я одинок и лишен каких-либо средств, чтобы обуздать своих товарищей и держать их в должном повиновении. А они не замедлят во всей красе обнаружить необузданную распущенность своих привычек и нравов, что и их приведет к погибели и меня погубит вместе с ними.
     - Не бойтесь этого, - сказала Минна, - мой отец никогда не будет столь несправедлив, чтобы считать вас ответственным за преступления других.
     - А что скажет Магнус Тройл о моих собственных проступках, прекрасная Минна? - спросил, улыбаясь, Кливленд.
     - Мой отец - шетлендец, - ответила Минна, - вернее даже норвежец, он сам принадлежит к угнетаемому народу, и ему безразлично, сражались ли вы с испанцами, тиранами Нового Света, или с голландцами и англичанами, к которым перешли захваченные ими владения. Его собственные предки поддерживали и защищали свободу морей на славных судах, чьи флаги служили грозой для всей Европы.
     - Боюсь, однако, - возразил Кливленд, - что потомок древнего викинга вряд ли сочтет для себя приемлемым знакомство с джентльменом удачи наших дней! Не скрою от вас, что я имею основания опасаться английского правосудия, а Магнус, хотя и является ярым врагом пошлин, таможенных сборов, скэта, уоттла и прочих налогов, не распространяет, однако, широты своих взглядов на другие области, менее частного характера, и я уверен, что он охотно помог бы своей рукой вздернуть на ноке рея незадачливого морского разбойника.
     - Напрасно вы так считаете, - возразила Минна. - Моему отцу самому слишком много приходится терпеть от деспотических законов наших гордых шотландских соседей. Я надеюсь, что скоро он сможет открыто восстать против них. Наши враги - я буду называть их врагами - в настоящее время как раз в разладе друг с другом, и каждое судно, приходящее оттуда, приносит известия о все новых волнениях: горцы восстают против жителей равнин, якобиты - против уильямитов, виги - против тори и, в довершение всего, шотландское королевство - против английского. Что же мешает нам - как на это удачно намекнул Клод Холкро - воспользоваться ссорой разбойников и заявить свои права на свободу, которой нас несправедливо лишили?
     - Поднять черный флаг над замком Скэллоуей, - продолжал Кливленд, подражая ее тону и выражению, - и объявить вашего отца ярлом Магнусом Первым.
     - Ярлом Магнусом Седьмым, с вашего разрешения, - возразила Минна, - ибо шесть его предков до него носили или имели право носить корону. Вы смеетесь над моей страстностью, но скажите, что в действительности могло бы помешать этому?
     - Ничто не помешает, - отвечал Кливленд, - потому что подобная попытка никогда не будет осуществлена, а помешать этому могут силы одного баркаса с британского военного корабля.
     - Как презрительно вы отзываетесь о нас, сэр! - возразила Минна. - Однако вы сами прекрасно знаете, чего могут добиться несколько решительных человек.
     - Но они должны быть вооружены, Минна, - возразил Кливленд, - и готовы сложить свою голову в вашем отчаянном предприятии. Нет, оставьте лучше эти пустые мечтания. Дания низведена до по