ок,
начисто лишен совести, безжалостен как с врагами, так и с друзьями.  Она
же  видела  нежного,  галантного,  веселого  кавалера,  остроумного,  не
лезущего за словом в карман. И поневоле задалась вопросом, а не  зависть
ли к его великим свершениям и могуществу служила причиной той ненависти,
что питали к Борджа его недруги?
   Высокий кувшин венецианского стекла, налитый доверху сладким  красным
вином, стоял на столе в тот день, оставленный служанками.  И,  повинуясь
внезапному импульсу, Пантазилия налила  герцогу  полную  чашу,  когда  с
наступлением сумерек он поднялся, чтобы откланяться. Чезаре тоже подошел
к столу, как раз в тот момент, когда она наполняла вторую чашу для себя,
и прикрыл ее рукой.
   Посмотрел  на  Пантазилию,  завораживая  ее   взглядом,   голос   его
переполняла воспламеняющая ее страсть.
   - Нет, нет. Одна чаша для нас двоих,  умоляю  вас,  мадонна,  хотя  и
недостоин такого счастья. Выпейте за мое  здоровье  и  оставьте  в  вине
аромат ваших губ. А я выпью за ваше. И, клянусь Богом, один глоток  вина
из этой чаши свалит меня с ног, мертвецки пьяного.
   Пантазилия поупиралась, но воля герцога пересилила. Настаивал он лишь
потому, что не хотел ненужного риска в затеянной им игре: мало  ли  чего
могли подсыпать, если не в вино, то в чашу.
   Но его опасения оказались напрасными. Пантазилия выпила  и  протянула
ему чашу. Борджа преклонил колено, прежде чем взять ее. Затем выпил,  не
отрывая взгляда от лица девушки.
   С тем он и ушел, а Пантазилия, подойдя к стеклянной  двери,  смотрела
ему вслед, пока герцог не растворился меж кустов в  сгущающемся  сумраке
ночи. По телу ее пробежала дрожь, рыдание сорвалось с губ, она  упала  в
кресло, вновь расплакавшись, как и  прошлым  днем,  без  видимой  на  то
причины.
   Но опять, немного успокоившись,  Пантазилия  написала  письмо  графу,
своему отцу, в котором сообщила, что ей хватит трех дней,  чтобы  спасти
Солиньолу от голодной смерти в тисках осады.
   Герцог пришел и назавтра, и  днем  позже,  а  Пантазилия  вступила  в
полосу мучений. В  отсутствие  Чезаре  она  до  мельчайших  подробностей
прорабатывала планы его пленения. При нем  едва  не  лишалась  рассудка,
презирала  самое  себя  за  претворение  в  жизнь  чудовищного  замысла,
зародившегося в ее голове.
   Наконец наступил вечер деяния Иуды. Борджа появился  на  закате  дня,
как  она  и  просила  его,  дополнительная  предосторожность,  дабы   не
допустить сплетен. Приняла она Чезаре  в  полутьме:  комната  освещалась
лишь красноватым отсветом горящих в очаге поленьев. Он поднес ее руки  к
губам. Холодные, как лед, дрожащие, впрочем, все ее  тело  дрожало,  как
лист на осеннем ветру. Борджа всмотрелся в лицо  девушки,  заметил,  как
оно  осунулось,  с  побледневших  щек  начисто  исчез  румянец.  Обратил
внимание, что она избегает его взгляда, из чего  заключил,  что  западня
должна захлопнуться именно сегодня. Последнее, впрочем, не  явилось  для
него сюрпризом.
   - Эуфемия! - воскликнул Борджа. - Моя Эуфемия, как же вы замерзли!
   От мягкого, ласкающего голоса,  нежного  взгляда  обожающих  ее  глаз
Пантазилия задрожала еще сильнее.
   - Мне... мне так холодно, - пролепетала она. - Ветер с севера.
   Чезаре оставил ее, прошел к окнам, сопровождаемый  взглядом  девушки.
Задернул тяжелые портьеры, отсекая остатки дневного света,  проникающего
в зал.
   - Так будет теплее.
   В  это  день  Борджа  оделся,  отдав  предпочтение  цветам  осени   -
коричневому и красному. И когда он застыл  на  фоне  темных  портьер,  в
красном свете горящих поленьев, играющем на бархате его камзола и  шелке
чулок, Пантазилии показалось,  что  он  весь  объят  огнем.  Высокий,  с
величественной осанкой, гибкий, грациозный, само мужское совершенство.
   А Борджа двинулся к ней, увлек к кушетке, усадил рядом с собой.  Свет
падал теперь лишь на ее лицо.
   Пантазилия  подчинилась,  хотя  все  ее  существо  восставало  против
опасной близости в столь интимном полумраке.
   - Я... я прикажу принести свечи, - но  не  попыталась  подняться  или
высвободить руку, которую сжимал Чезаре.
   - Не надо, - возразил герцог. - Света  достаточно,  и  я  надолго  не
задержусь.
   - Почему? - выдохнула Пантазилия, сердце ее учащенно забилось.
   - Я заглянул к вам лишь на минутку. Но ещё более я грущу от того, что
сегодняшний вечер с вами - последний для меня.
   Борджа заметил страх, промелькнувший в ее глазах.
   - Но в чем причина?
   - Я - раб суровой необходимости, - объяснил он. -  Меня  ждет  важное
дело. Завтра, на рассвете, мы начнем решающий штурм и возьмем Солиньолу.
   Об этом Пантазилия  услышала  впервые.  Выходило,  что  она  едва  не
опоздала с осуществлением своего плана.
   - Вы... полагаете, что возьмете город? - теперь  ей  хотелось  узнать
как можно больше.
   Улыбка герцога источала уверенность.
   - Судите сами. Корелла нашел слабое место. На холме  у  южной  стены.
Все это время мы занимались подкопом, чтобы заложить  под  стену  мощную
мину. Поначалу нам активно мешали, но в последние дни лишь наблюдали  за
нами.  Словно  защитников  Солиньолы  убаюкала   надежда   на   чудесное
избавление. Нам это лишь на руку. Приготовления закончены.  На  рассвете
мы подорвем стену и ворвемся в образовавшуюся брешь.
   - Значит, я вас больше не увижу, - и после короткой паузы добавила:
   - А в ваших будущих походах вспомните ли вы бедную Эуфемию Брасси,  в
одиночестве коротающую дни в Сполето?
   Герцог наклонился вперед, и глаза его заглянули в ее так глубоко, что
Пантазилия испугалась, что ему  откроется  истина.  Потом  он  поднялся,
отступил на пару шагов, замер в красных отблесках пылающих поленьев.  За
окнами скрипнул гравий. Кто-то ходил по саду. Несомненно, ее люди.
   Герцог постоял, словно глубоко задумавшись, а она наблюдала за ним, и
в лице ее он видел нечто такое, что ставило его в тупик. Правая рука  ее
то поднималась к шее, но падала на грудь, выдавая внутреннюю борьбу.
   Внезапно герцог вновь приблизился к девушке.
   -  Хотите,  чтобы  я  вернулся  к  вам,  моя  Эуфемия?  -  голос  его
переполняла страсть. - Так придите ко мне, - и он протянул к ней руки.
   Пантазилия подняла глаза, встречая его взгляд, и ее  опалило,  словно
огнем. По щекам вдруг покатились слезы.
   - Мой господин, мой господин! - всхлипывала она.
   Медленно встала, покачнулась, охваченная  неодолимым  желанием  найти
убежище в протянутых к ней руках, но останавливаемая презрением  к  себе
за готовящееся ею предательство. Когда-то ей казалось, что поступает она
благородно, служит правому делу. Теперь, когда настал решающий  миг,  ей
открылась вся мерзостность ее замысла.
   - Эуфемия, приди ко мне! - звал ее герцог.
   - О, нет, нет! - и она закрыла руками пылающее лицо.
   Пальцы Борджа коснулись ее плеч.
   - Эуфемия! - никто не смог бы устоять перед этим голосом.
   - Скажите... скажите,  что  любите  меня,  -  взмолилась  несчастная,
цепляясь за последнюю соломинку самоуважения, ибо при всех их  встречах,
безмерно восторгаясь  ее  достоинствами,  герцог  ни  единым  словом  не
намекнул о его любви к ней.
   Он тихонько рассмеялся.
   - С  такой  тяжелой  артиллерией  любой  возьмет  самую  неприступную
крепость. Я же прошу о добровольной капитуляции.
   Руки его сомкнулись за спиной Пантазилии, и, рыдая, она упала ему  на
грудь, желая и не желая того, раздираемая счастьем  и  ужасом.  Губы  их
встретились.  Рыдания   стихли.   Прикосновения   герцога   воспламеняли
Пантазилию, как огонь. Так и стояли они, тесно прижавшись друг к  другу,
отбрасывая гигантскую тень на стену и потолок.
   Наконец он расцепил руки и мягко оторвал ее от себя.
   - А теперь прощайте. Я оставляю с вами свою душу. А тело  мое  должно
быть в другом месте.
   И  тут,  вспомнив  о  солдатах,  что  поджидали   герцога   в   саду,
переполнявший ее ужас прорвался наружу,  словно  бурный  поток  -  через
запруду. Она вновь припала к его груди.
   - Нет, нет! - голос ее осип, глаза широко раскрылись.
   - Но почему? - улыбаясь, воспросил герцог.
   Улыбка его привела Пантазилию в чувство.
   - Мой господин, еще не время.
   Она отдавала себе отчет, что означает эта фраза.  Но  соглашалась  на
все, лишь бы удержать  его  в  этой  комнате.  Не  пустить  в  сад,  где
затаились ее люди. Их надо распустить. Она должна  признаться  во  всем.
Предупредить, чтобы он сумел спастись. Сбивчивые мысли проносились в  ее
голосе, наскакивая друг на друга.
   - Я не знаю, когда вновь увижу вас. Вы уедете на заре. Чезаре,  дайте
мне час, один лишь час.
   Пантазилия опустилась на кушетку, не отпуская полы камзола герцога.
   - Присядьте со мной. Я... я должна кое-что сказать вам, прежде чем вы
уедете.
   Повинуясь,  он  сел  рядом.  Левая  рука  обвила  плечи   Пантазилии,
привлекла ближе.
   - Говорите, милая моя,  или  молчите,  если  вам  того  хочется.  Мне
достаточно того, что вы  попросили  меня  остаться.  Я  останусь,  пусть
завтра над Солиньолой и не взовьется мой флаг.
   Но в его объятиях храбрость покинула Пантазилию, лишив слов,  которые
она хотела произнести. Сладкая истома разлилась по ее телу.
   Текли минуты. Поленья обратились в  угли,  присыпанные  серой  золой.
Комната погрузилась во мрак,  окутавший  кушетку,  на  которой  остались
Чезаре и Пантазилия.
   Со вздохом герцог поднялся, прошел к камину.
   - Час прошел, и даже больше.
   Из темноты, с кушетки, ему ответил другой вздох.
   - Не покидай меня. Дай мне еще минуту.
   Герцог наклонился, взял кочергу, разворошил уголья,  сдвинул  на  них
пару-тройку недогоревших поленьев. Взвились язычки пламени. В их отсвете
он разглядел Пантазилию, сидевшую на  кушетке,  опершись  подбородком  о
ладони, лицо ее белело в окружающей тьме.
   - Ты меня любишь? -  воскликнула  она.  -  Скажи,  что  любишь  меня,
Чезаре. Ты еще не говорил мне этого,
   - Нужны ли слова? - и в беззаботности его голоса она услышала ответ.
   Закрыла лицо руками, зарыдала.
   - О, какая же я подлая! Подлая!
   - Что ты такое говоришь, радость моя?
   - Тебе пора узнать все. - Пантазилия совладала с  нервами.  -  Совсем
недавно ты слышал в саду шаги. То были убийцы, ожидающие тебя, пришедшие
по моему приказанию.
   Борджа не пошевелился, продолжая смотреть на нее  сверху  вниз,  и  в
свете пламени Пантазилия увидела,  что  он  улыбается.  Улыбку  эту  она
истолковала по-своему: он доверяет ей, как  самому  себе,  не  верит  ни
единому ее слову, полагая, что это шутка.
   - Это правда, - воскликнула Пантазилия, заламывая руки. - Я  приехала
сюда, чтобы заманить тебя в ловушку, похитить и держать заложником, пока
не будет гарантирована безопасность Солиньолы.
   Чезаре покачал головой, продолжая улыбаться.
   - Так зачем говорить мне об этом?
   - Зачем?  Зачем?  -  глаза  ее  широко  раскрылись.  -  Разве  ты  не
понимаешь? Потому что я полюбила тебя, Чезаре, и более не  могу  сделать
то, ради чего приехала.
   Вновь в нем ничего не изменилось, разве что улыбка стала добрее.  Она
ждала вспышки злости, презрения, не удивилась бы, выхвати  он  из  ножен
кинжал, чтобы убить ее за предательство. Но герцог лишь улыбался.
   Потом взял с каминной доски  вощеный  фитиль,  поднес  его  кончик  к
пламени.
   - Не надо света, - воскликнула Пантазилия и, видя, что он не слушает,
опять закрыла ладонями пунцовое лицо.
   Герцог же зажег все свечи двух канделябров, стоящих на  столе.  Молча
посмотрел на Пантазилию, улыбка так и не покинула его губ, накинул плащ,
шагнул к ведущей в сад двери.
   Он уходит, со всей отчетливостью поняла Пантазилия, уходит без  слова
упрека, презирая ее своим молчанием.
   - Тебе нечего сказать? - вскричала она.
   - Нечего, - герцог одной рукой взялся за портьеру.
   Невыносимая тяжесть его презрения вызвала ответный взрыв.
   - Мои люди еще в саду, - с угрозой напомнила она ему.
   Ответ Чезаре поразил ее, как удар молнии.
   - Мои тоже, Пантазилия дельи Сперанцони.
   Смертельная бледность разлилась  по  ее  лицу,  только  что  залитому
краской сначала стыда, потом - гнева.
   - Ты знал? - выдохнула она.
   - С того мгновения, как встретил тебя, - ответил Борджа.
   - Тогда... тогда... почему? - у нее перехватило дыхание, но герцог  и
так понял ее вопрос.
   - Жажда власти, - с  жаром  вырвалось  у  него.  -  Удастся  ли  мне,
покорившему с дюжину государств, подчинить  себе  дочь  графа  Гвидо?  Я
решил победить в  дуэли  с  тобой  и  твоими  женскими  чарами,  и  твое
признание - свидетельство того, что я завоевал твои сердце и душу  точно
так же, как завоевывал земли и города.
   Тут тон его изменился, стал ровным, бесстрастным.
   - В Солиньоле настолько уверовали в твой успех, что прекратили всякое
сопротивление и дали нам возможность без помех заложить мину. Так что  и
в этом ты помогла мне.
   Герцог раздвинул портьеры,  открыв  стеклянные  двери.  Пантазилия  с
трудом поднялась, прижимая руки к груди.
   - А я, мой господин, какую участь уготовили вы мне?
   Борджа оглядел ее, залитую золотистым светом свечей.
   - Мадонна, вам я оставляю воспоминания об этом часе.
   Отодвинул задвижку, распахнул  двери,  прислушался,  поднес  к  губам
серебряный свисток, пронзительно свистнул.
   Мгновенно сад пробудился. Прятавшиеся там люди двинулись  к  террасе.
Один из них направился к Борджа.
   - Амедео, -  распорядился  он,  -  арестуй  всех,  кого  найдешь  под
кустами.
   Еще раз глянул на Пантазилию, сжавшуюся в комок на кушетке, и  шагнул
в темноту ночи.
   На заре взорвалась мина, проломив в стене брешь, в которую  ворвались
солдаты. И скоро в замке Сперанцони  воцарился  новый  хозяин  -  герцог
Чезаре Борджа.

Глава 7.
ПАСКВИЛЬ

   Струны  лютни  вибрировали  под  пальцами  светловолосого   юноши   в
зелено-золотом одеянии. Его юный голос выводил сонеты мессера  Франческо
Петрарки. И, вдохновленный словами поэта, кардинал Фарнезе,  симпатичный
сластолюбец, наклонялся над принцессой  Сквиллачи,  страстно  вздыхая  и
шепча слова, предназначающиеся лишь для ее ушей.
   Происходило все это в просторном приемном покое  Ватикана,  Сала  дей
Понтефичи,  с  широким  полукругом  колоннады  над  прекрасными   садами
Бельведера  и  потолком,  расписанным  изумительной  красоты   фресками,
изображающими как деяния пап, так и  языческих  богов.  Юпитер,  мечущий
молнии, Аполлон  на  солнечной  колеснице,  Венера  с  голубями,  Диана,
окруженная нимфами, Церера средь колосьев пшеницы, Меркурий в шапочке  с
крыльями на голове, Марс на  поле  битвы.  Меж  ними  красовались  знаки
Зодиака и символы времен года.
   Уже наступила осень,  и  прохладные  ветры  начали  разгонять  дурные
слухи, окутавшие римскую равнину в период нахождения солнца  под  знаком
льва.
   Придворные, мужчины и женщины, радовали  глаз  многоцветьем  нарядов,
меж них мелькали лиловые сутаны  прелатов,  военные  в  серых  панцирях,
чиновники в черном, послы.
   В дальнем конце  приемного  покоя  на  невысокой  платформе  восседал
импозантный Родериго Борджа, правитель мира, более известный под  именем
Александра IV. В белоснежной сутане, в белой же тиаре на гордой  голове.
Хотя шел ему семьдесят второй год, Родериго не жаловался на  здоровье  и
мог дать фору  куда  более  молодым  мужчинам.  Черные  испанские  глаза
по-прежнему горели огнем, взгляд лучился энергией, голос звенел,  как  в
юности.
   Рядом с ним, на стульях, на которые церемониймейстер  собственноручно
положил  расшитые  золотом  подушки,  сидели  прелестная   золотоволосая
Лукреция Борджа и не уступающая  ей  ни  очарованием,  ни  цветом  волос
Джулия Фарнезе, прозванная современниками Красотка Джулия.
   Лукреция,  в  корсаже,  украшенном  множеством  драгоценных   камней,
наблюдала  за  толпящимися  внизу  людьми  и   слушала   юношу,   лениво
обмахиваясь  веером  из   страусиных   перьев.   Пальцы   ее   искрились
бриллиантами.  Двадцати  одного  года,  разведшаяся  с  одним  мужем   и
похоронившая второго, она тем не менее сохранила девичье обаяние.
   В углу зала, у правого края  платформы,  ее  брат,  Джуффредо,  принц
Сквиллачи,  стройный  бледнолицый  молодой  человек,   кусая   губы,   с
насупленными  бровями,  наблюдал,  как  его  жена,   уроженка   Арагона,
бесстыдно кокетничает с кардиналом Фарнезе.
   Влекла, влекла донья Сансия  мужчин,  несмотря  на  желтовато-бледную
кожу, цвет которой еще более подчеркивали рыжие, крашеные  хной  волосы.
Пышнотелая, с полными алыми губами, большими карими глазами, всегда чуть
прикрытыми веками, она словно излучала порок,  вызывая  жгучую  ревность
мужа.
   Но нам-то до этого дела мало. Рассказанное выше всего  лишь  фон  для
другой  трагикомедии  ревности,  разыгранной  в  тот  день  в  Сала  дей
Понтефичи.
   Притулившись к одной  из  колонн,  Бельтраме  Северино,  дворянин  из
Неаполя, вроде бы с интересом разглядывал собравшееся в  приемном  покое
светское общество, но на самом  деле  вслушивался  в  разговор  парочки,
уединившейся на нависшем над садами балконе.
   Мужчина, светловолосый Анджело д'Асти, родом из Ломбардии, приехал  в
Рим в поисках денег и  славы  и  получил  место  секретаря  у  кардинала
Сфорца-Рьярьо. Он отличался живым  умом,  интересовался  науками,  писал
стихи, и кардинал, жаждавший прослыть покровителем служителей муз,  души
в нем не чаял.
   Разумеется, не любовь кардинала  к  стихам  Анджело  занимала  сейчас
мысли  неаполитанского  дворянина.   Отношения   Сфорца-Рьярьо   с   его
секретарем  Бельтраме  не  волновали.  Мучил  страстного   неаполитанца,
соперника более удачливого д'Асти, тот интерес, что проявляла к  тем  же
виршам,  да  и  к  их  автору,  Лавиния  Фрегози.  Ибо   Анджело   столь
стремительно прокладывал путь к сердцу Лавинии,  что  Бельтраме  мог  бы
избавить себя от многих неприятных ощущений, раз и навсегда признав свое
поражение.
   Вот и теперь, прижавшись к колонне,  понукаемый  ревностью,  напрягая
слух, он сумел уловить следующее: "... завтра в моем саду... днем...  за
час до молитвы пресвятой Богородице..."
   Остальное Северино не расслышал, но и этих слов  хватило  ему,  чтобы
заключить,  что  Лавиния   назначает   свидание   этому   ломбардийскому
рифмоплету, именно так он называл своего соперника.
   Глаза  Бельтраме  сузились.  Если  мессер  Анджело  полагал,  что  на
следующий день, за час до молитвы пресвятой  Богородице,  ему  предстоит
наслаждаться компанией  несравненной  Лавинии,  то  его  ждало  жестокое
разочарование. Он, Бельтраме, позаботится об этом. Ибо  относился  он  к
категории  кавалеров,  не  позволяющих  соперникам   вкушать   то,   что
недоступно им самим. Определение  "собака  на  сене"  как  нельзя  лучше
характеризовало мессера Северино.
   Песня  подошла  к  концу.  Юношу  наградили  аплодисментами,  парочка
покинула балкон и направилась к колоннаде, мимо неаполитанца.  Последний
попытался приветствовать Лавинию улыбкой,  одновременно  бросив  суровый
взгляд Анджело, потерпел неудачу, почувствовал себя круглым идиотом и от
того еще больше разозлился.
   Но злость его не успела прорваться  наружу,  ибо  чинное  спокойствие
приемного  покоя  нарушило  клацание  шпор  по  мраморному  полу.   Люди
раздались в стороны, открывая путь к возвышению вновь пришедшему.  Сразу
же повисла настороженная тишина.
   Бельтраме повернулся, вытянул шею. По залу, не глядя  ни  вправо,  ни
влево,  не  обращая  внимания  на  многочисленные  поклоны,  шел  герцог
Валентино. Одетый в черное, в  сапогах,  при  оружии,  он  вышагивал  по
приемному покою,  как  по  плацу.  Лицо  его  побледнело,  глаза  горели
яростью, брови сошлись у переносицы. В правой руке он нес лист бумаги.
   Приблизившись к  платформе.  Чезаре  Борджа  преклонил  колено  перед
папой, который с явным удивлением наблюдал за столь  бурным  проявлением
чувств своего сына.
   - Мы тебя ждали, - первым заговорил Родериго Борджа. - Но не таким.
   - Мне пришлось задержаться, ваше  свя